Глава тринадцатая В конце жизненного пути

Глава тринадцатая

В конце жизненного пути

На исходе семидесятых годов в России вновь повеяло революционной грозой. События 1879–1880 годов свидетельствовали о возникновении в стране новой революционной ситуации. Пристально изучая русскую действительность этого времени, Маркс и Энгельс писали, что «революция начнется на этот раз на Востоке», что социальный переворот может совершиться в России в ближайшее время[214]. В эти годы еще более острым стал аграрный вопрос, намного усилилась борьба крестьян с помещиками за землю. Все больше и больше рабочих вовлекалось не только в экономическую, но и в политическую борьбу. Возникает «Северный союз русских рабочих». Активизирует свою деятельность против самодержавия революционно-народническая партия «Народная воля». Террористические акты против царя Александра II следуют один за другим. Приговоренный «Народной волей» к казни, он был убит 1 марта 1881 года.

Все эти события сильно удручали Гончарова, у которого в семидесятых годах ожили было надежды, что в недалеком будущем Россия, идя по пути постепенного прогресса, превратится, наконец, «в одно стройное гармоническое целое». Но при всех обстоятельствах Гончаров и в восьмидесятых годах не был равнодушным к русской общественной жизни. Он оставался верен своим взглядам о необходимости продолжать борьбу с пережитками крепостничества, произволом и насилием, загниванием бюрократического аппарата. Гончаров, в частности, не скрывал своего негодования по поводу получивших в то время широкую огласку злоупотреблений в судебных органах многих губерний. Он был изумлен тем, что новый судебный аппарат, созданный в годы реформ, так быстро загнил. 11 ноября 1882 года Гончаров писал уезжавшему на ревизию судов А. Ф. Кони: «Я не умею представить себе процесса обревизования судов целой губернии: то есть не знаю, как это делается: может быть, так, как делалось в доброе старое время с бунтующими массами — берут десятого и порют. И тут достают из бумажного океана десятое дело и поверяют».

Выражая надежду, что ревизия, которую произведет Кони, принесет большую пользу, Гончаров далее говорит в письме: «Это струя свежего воздуха, вдунутого в душную тюрьму (курсив мой. — А. Р.). Но где же взять 50 Анатолиев Федоровичей, чтобы внести дезинфекцию в 50 провинций? Мне только странно, что такое свежее и молодое дело… успело настолько испортиться в короткое время, что нужно предпринимать экстренную и поголовную дезинфекцию целого ближайшего к столице участка! Когда и как успел он засориться!»[215]

Критически относясь к действительности того времени, Гончаров, как и в шестидесятых годах, с консервативных позиций судит о революционных стремлениях в русском обществе, осуждает «лжеучителей», которые поучают молодежь «отвергать авторитеты», проповедуют идеи материализма и социализма. «Да, нельзя жить человеческому обществу этими забытыми результатами позитивизма (имеется в виду материализм. — А. Р.) и социализма и даже предвидящимися дальнейшими успехами того и другого», — писал Гончаров Владимиру Соловьеву в 1882 году.

Налицо вопиющее противоречие: с одной стороны, Гончаров видит и признает успехи материалистического и социалистического учения, а с другой — полностью отвергает его…

9 сентября 1881 года Гончаров вместе с Л. Н. Толстым и А. Н. Островским за заслуги перед родной литературой был избран в почетные члены Киевского университета. Это очень порадовало романиста. Заметно оживил и ободрил его успех «Мильона терзаний». Н. И. Барсов, будучи еще до этого знакомым с Гончаровым, встретил его в эти дни на улице «в весьма бодром настроении духа». Гончаров совершил с ним обычный свой прогулочный тур, — до набережной Невы и обратно, говорил, что, возможно, напишет еще несколько подобных этюдов.

1882 год. Гончарову исполнилось семьдесят лет. Пройдена уже большая часть жизненного пути. Исполнены главные замыслы, совершен громадный труд, начали слабеть и угасать жизненные силы. Наступала старость, усилились недуги, «склонность к простуде», слабеет зрение, слух. Еще в 1868 году у него появилась «боязнь за глаза». В 1885 году писателя постигает большое несчастье: после долгой болезни у него вытекает один глаз. «У меня одно осталось око, одно окошечко на божий свет, и я берегу его пуще глаз», — писал он А. А. Фету в 1888 году.

Мужественно борется Гончаров с «гнетущим, тяжелым чувством утраты зрения», переносит все невзгоды этой нерадостной поры в своей жизни. Сколько позволяют силы, он продолжает трудиться.

Находились в прошлом биографы и любители воспоминаний, которые пытались уличить престарелого писателя в равнодушии к жизни и к людям, в черствости и бессердечии, изображали жизнь Гончарова в старости, как пассивное, ничтожное и мелкое существование. Конечно, с внешней стороны это была малоинтересная, однообразная жизнь. Старость и болезни принуждали писателя жить более уединенно, чем раньше. Реже стали собираться у него друзья. Реже стал и он посещать близкие ему семьи Стасюлевича и Никитенко, избегал бывать на официальных обедах и разных бенефисах.

Из-за болезни Гончаров не смог принять участие в Пушкинских торжествах, которые состоялись в начале 1880 года в Москве, где тогда был поставлен памятник поэту. С горечью писал он Л. А. Полонскому:

«Я глубоко тронут честью, которую Вам и другим гг. распорядителям Пушкинского праздника угодно было оказать мне избранием меня в председатели торжественного обеда…

Но, к великому прискорбию моему, я захворал с праздника Пасхи упорным катарром и буквально едва держусь на ногах.

Не случись этой невзгоды со мной, я счел бы святою своею обязанностью, без всяких напоминаний, у подножья памятника, в Москве, вместе с другими писателями поклониться памяти нашего общего великого образца и учителя в искусстве и моего особенно».

По той же причине, как и по причине своей обычной скромности, нелюбви ко всякого рода почестям, он отказался в 1882 году праздновать пятидесятилетие своей литературной деятельности: «Понеже, — писал он А. Ф. Кони, — я никакого шума и никакой юбилейной каши не хочу. Ни, ни!»

В день юбилея Гончарова посетила делегация русских женщин, преподнеся ему — от имени ста русских женщин — адрес. 31 декабря 1882 года писателя посетили на его квартире самые близкие друзья и преподнесли ему настольные мраморные часы с бронзовым изображением Марфиньки из «Обрыва»[216]. Щадя старика, друзья воздержались «от всяких приветственных речей» в честь юбиляра.

В течение более чем пятидесяти лет Гончаров жил в Петербурге (где, по выражению одного иностранного писателя того времени, «улицы всегда мокры, а сердца всегда сухи»), страдая от его сырого и холодного климата и мечтая о юге и солнце — «где потеплее, позеленее».

Последние тридцать лет Гончаров прожил в небольшой квартирке на Моховой улице в доме Устинова. Его домашняя обстановка была очень скромной. Зайдя в рабочую комнату Гончарова, нельзя было подумать, что это кабинет одного из величайших писателей. Небольшая, низкая комната была разделена пополам драпировочной перегородкою. У самой перегородки — шкафчик с книгами и рукописями; дальше диван, над которым, на стене, большой портрет красивой женщины и несколько гравюр. Тут же рядом самый простой письменный стол, посредине которого — часы с бронзовым бюстом девушки сверху, две вазы, чернильница, две-три книги, несколько мелких безделушек, вольтеровское кресло для чтения, с мягкой спинкой и такими же ручками, — вот и весь кабинет Гончарова[217].

Вечной реликвией для состарившегося писателя была посмертная маска Белинского, которая висела на видном месте в его кабинете.

С годами у Гончарова сложился свой, очень скромный, образ будничной жизни — быт старого холостяка. День его начинался сравнительно рано. После легкого утреннего завтрака, чая и традиционной сигары писатель, если позволяло самочувствие, работал в тиши, читал что-нибудь или писал письма — «гомеопатически» — «письма по два в день, не меньше». Тут же, всегда свернувшись у ног, лежала его любимая собачка Мимишка. Гончаров любил рассказывать друзьям о своей собачке, и в этой исключительной заботе о ней, по словам П. Д. Боборыкина, видна была уже складка холостяка, привыкшего уходить в свою домашнюю обстановку.

Дома стола он не держал, а ходил обедать в «Hotel de France», где пользовался весьма умеренными обедами.

После обеда он обычно совершал долгую прогулку. В день он тратил на прогулку не менее трех часов. Чаще всего его можно было встретить вечером на Дворцовой и Гагаринской набережных или на Фонтанке. Любил он бывать и на Неве в те дни, когда уже зеленели сады и берега, а Нева несла в море льдины — большие, белые… Ходил он бодро, медлительной, но крупной походкой. Одет был всегда тщательно. Дома, подобно своему герою, любил носить шелковый шлафрок.

Прогулки чаще совершал в одиночку, но иногда с кем-либо из своих друзей и знакомых — любил на ходу беседовать. Проходя по Невскому, он по обыкновению заглядывал к Елисееву, где ему предлагали первоклассные сигары, зная, каким большим знатоком и любителем их он был. Регулярно посещал он в книжный магазин Вольфа. В те годы Гончаров очень интересовался французской беллетристикой и часто брал у Вольфа французские книги, которые, по прочтении, возвращал в безупречно чистом виде. При себе Гончаров имел всегда записную книжку, в которую вносил ту или иную возникшую у него во время беседы мысль. «Это у меня такая привычка с самых ранних лет моей жизни», — говорил он.

Домой Гончаров возвращался уже поздно вечером, где его ждал чай, письма и сигара.

Состояние здоровья и недостаток средств уже больше не позволяли писателю совершать поездки за границу. Желая «отдохнуть от зимнего безделья», как он выражался, и от «адской тяготы лета в городе» — «в дачном времяпрепровождении» он посещал Балтийское побережье, Дуббельн и другие места близ Риги. По свидетельству Боборыкина, одна из улиц этого местечка была впоследствии названа Гончаровской. Отдыхая у моря, Гончаров чувствовал себя много лучше. Будучи рьяным купальщиком, он часто посещал пляж, «Каждое утро, восстав от сна, в 9 часов, — с маленьким саквояжем (где полотенце, мыло и прочее), — писал в юмористическом тоне Гончаров А. Ф. Кони из Дуббельна летом 1880 года, — иду в соседство окружного суда и являюсь во всей наготе среди волн, в виду тоже нагой, но немногочисленной публики, между прочим, попов, офицеров, гимназистов, — и, может быть, членов и окружного и других судов! Словом — продолжаю Дуббельн».

В течение многих лет у Гончарова служил камердинером и заведовал его домашним хозяйством честный и трудолюбивый курляндский уроженец Карл Трейгульт. В конце семидесятых годов он скоропостижно умер от чахотки. Гончаров, соболезнуя его вдове с тремя малолетними детьми, оставил ее служить у себя, обеспечив жильем.

Более того, Гончаров счел своим долгом позаботиться о ее детях. Он сам обучал и воспитывал их, часто гулял с ними по городу, водил по магазинам, покупал им всякие лакомства.

По рассказу В. Спасской, встретившейся с Гончаровым в Дуббельне, он «жил на отдельной даче, с тремя детьми умершего слуги, которых всюду возил за собой, трогательно о них заботясь. Все трое весело резвились на кругу в компании других детей. Помню, как сейчас, тоненькие фигурки в красных платьицах и белокурые головки этих двух девочек. Особенно любовно Иван Александрович относился к младшей девочке, ласкательно называя ее «лягушонком». Мать сирот жила при них и прислуживала Ивану Александровичу. Ежедневно он занимался с ними русским языком и арифметикой»[218].

«С годами, — говорит в своих воспоминаниях о писателе А. Ф. Кони, — когда стали подрастать дети, сердце Ивана Александровича откликнулось на их чистую ласку, и он привязался к ним, и особенно к старшей девочке, глубоко и трогательно. Его заботам, просьбам, материальным жертвам, ходатайствам, письменным и словесным, эти дети были обязаны своим воспитанием и образованием в средних учебных заведениях, за чем он следил с исключительным вниманием… Мало-помалу их жизнь пустила в его существование крепкие, неразрывные корни»[219]. В одном из своих писем к А. Ф. Кони Гончаров признавался, что любовь к этим детям ему «помогает тянуть воз жизни и терпеть до конца».

Все свое состояние, достигавшее сорока тысяч рублей, он оставил этой семье. Кроме того, по завещанию он предоставил дочери своей экономки Е. К. Трейгульт право собственности на свои последние произведения. Письма Гончарова к родным, прежде всего к брату[220] и сестрам, характеризуют его, как отзывчивого и доброго человека.

Гончаров, как это часто бывает свойственно старым холостякам, живейшим образом входит в большие в малые интересы и нужды родных ему людей, особенно сестер — шлет им книги, разные вещи и даже… синьку для белья. Более всего забот причиняли ему многочисленные племянники. «Меня уже давно, — добродушно замечал Иван Александрович, — стали одолевать племянники». Известно, что значит для провинциалов дядюшка в столице! Много крови и нервов испортил своему дяде «племянничек» Виктор Кирмалов. Дядя «сунул его столоначальником», а тот «в должность не ходил», рассчитывая жить за счет доброго дяди. Возмущенный этим, Иван Александрович писал брату: «Я ему доказывал, что таких дядей теперь и в комедиях на сцене не видать, что баловство — это дело бабушек и глупых теток… я сам не капиталист и живу одиноко, затворником, работаю».

Особенно пекся он о воспитании, образовании и будущем другого племянника — Александра Гончарова, студента Дерптского университета. Среди большой занятости он находил время писать ему пространные назидательные письма, посылал нужные книги, деньги.

Однако когда Иван Александрович умер, отказав все свои сбережения осиротевшим детям своей экономки, его «милый» Сашенька написал воспоминания об И. А. Гончарове, в которых было мало правды, а больше неприязни и лжи.

О теплом и отзывчивом сердце писателя свидетельствовало, в частности, то, как он относился в те годы к Ю. Д. Ефремовой, которая всегда ранее принимала деятельное участие в устройстве его дел, вроде перемены квартиры, разных покупок, найма прислуги и т. д. С годами когда-то прекрасная Юнинька стала совсем немощной, слепнущей, больной старушкой. С торопливостью, которая тогда была уже ему тяжела, Гончаров устремляется на ее зов, хлопочет в разных инстанциях о пенсии за умершего мужа…

Писатель внимательно следил за жизнью родного города. Он высоко ценил симбирскую Карамзинскую библиотеку, которая была открыта в 1848 году. Он называл ее «прекрасным учреждением» и считал, что «библиотека много делает добра и оказывает огромное влияние на развитие и образование Симбирска».

В шестидесятых годах он был избран почетным членом Карамзинской библиотеки. В 1881 году Гончаров подарил родному городу свою богатую личную библиотеку[221].

* * *

«С половины восьмидесятых годов жизнь Гончарова пошла заметно на убыль, в особенности после того, как он ослеп на один глаз, — писал А. Ф. Кони. — Он побледнел и похудел, почерк его стал и крупнее, но неразборчивее, и он по целым дням, неделям не выходил из своей малоуютной и темноватой квартиры на Моховой, где прожил 30 лет. На летнее время далекий любимый Дуббельн сменился более близкой Усть-Нарвой, а затем и Петергофом»[222].

Самые последние годы жизни писателя проходят в тяжкой борьбе с недугами. Осенью 1890 года Гончарову стало несколько лучше. «На Невском неожиданно встретил прогуливающимся Гончарова: идет один, без провожатых, молодец молодцом», — писал М. М. Стасюлевич своей жене 13 октября 1890 года.

До конца жизни Гончаров не переставал трудиться, не положил своего писательского пера, глубоко верил «в иную жизнь» русских людей, России. Без труда он не мыслил своей жизни. Приходится только удивляться, как много еще мог сделать тяжко больной писатель.

В 1880 году в журнале «Русская речь» он печатает очерк «Литературный вечер», которым хотел вмешаться в литературную полемику тех лет, высказать свое отношение как к реакционным, так и к революционным эстетическим теориям. При всей противоречивости позиции Гончарова в этом очерке он выступал убежденным защитником прогрессивных принципов литературы, сторонником реализма в искусстве. Правда, впоследствии Гончаров раскаивался в опубликовании этого очерка — и не только вследствие того, что считал его художественно слабым.

В 1881 году Гончаров готовит и выпускает в свет сборник «Четыре очерка», в который, кроме «Литературного вечера» и «Мильона терзаний», вошли также «Заметки о личности Белинского» и статья «Лучше поздно, чем никогда».

В восьмидесятых годах Гончаров имел уже право подвести итоги своей творческой деятельности. Сочинения его — «Обрыв», «Обломов», «Обыкновенная история» и «Фрегат «Паллада» — были в то время совершенно распроданы. Бывая в книжном магазине Вольфа, Гончаров сам слышал, как публика спрашивала его книги. Однажды между Гончаровым и Вольфом произошел следующий разговор:

— Что же вы, Иван Александрович, не приступите к новому изданию ваших сочинений? — спрашивал его Вольф.

— Куда мне уж, старому? Забота, хлопоты, корректура… Нет, это я не в состоянии…

— Позвольте! Все это — дело издателя, — убеждал Вольф.

— Да, но, выпуская новым изданием, следовало бы кое-что исправить, переделать, сократить… Где мне теперь приниматься за такую работу…

Попытки Вольфа уговорить Гончарова продать ему право на издание не привели к положительному результату, хотя книгопродавец заявлял, что определение гонорара всецело предоставлено будет Гончарову.

Когда однажды Вольф, обвиняя Гончарова в непреклонности, заметил ему: «Вы прямо-таки настоящий Обломов», Гончаров, помолчав, пристально посмотрел на Вольфа и сказал с явной раздраженной иронией:

— Да, вы совершенно правы… Я Обломов, и Обломов — это я, — и тут же вышел из магазина[223].

Ссылаясь на трудность приобретения и дороговизну ставшего редкостью романа «Обломов», А. Ф. Кони и другие близкие писателю люди настойчиво уговаривали Гончарова издать его полное собрание сочинений.

В начале ноября 1882 года он, наконец, подписал контракт с книготорговцем Глазуновым и уступил ему свое авторское право на все свои сочинения.

Но издание первого своего полного собрания сочинений Гончаров не рассматривал как дело только издателя. Начиная с 1883 года, Гончаров тщательно работает над текстом своих романов, внося в них существенные поправки, изменения. Особенно много сил потратил Гончаров на улучшение текста своего первого романа — «Обыкновенная история».

Он сильно исправил язык романа, сделал множество поправок и вычерков, более десяти весьма крупных купюр в тексте. Первое прижизненное полное собрание сочинений Гончарова вышло в 1884 году. До последнего времени принято было в основу всех последующих изданий брать именно это издание.

Однако в процессе подготовки собрания сочинений Гончарова в 1952–1955 годах (Гослитиздат) было установлено, что Гончаров, несмотря на ухудшение своего зрения, дополнительно перечитывал и вносил поправки в текст своих произведений для второго прижизненного издания (1886–1889 годы).

* * *

14 февраля 1882 года в Москве состоялось чествование великого русского драматурга А. Н. Островского в связи с тридцатипятилетием его творческой деятельности. К многочисленным приветствиям юбиляру присоединил свой «скромный голос» и Гончаров. Он послал драматургу горячее письмо. «…Только после Вас мы, русские, — писал Гончаров, — можем с гордостью сказать: «У нас есть свой русский, национальный театр. Он по справедливости должен называться: «Театр Островского». Произведения, созданные Островским, он называет «подвигами».

«Живите же, великий художник, долгие годы!..» — восклицал в конце письма Гончаров и посылал Островскому свой привет, как «от стариннейшего и искреннейшего» его почитателя.

Но в эти годы Островский был уже тяжело болен. Гончарова глубоко потрясла и опечалила его смерть, последовавшая 2 июня 1886 года. «Театр осиротел», — сказал он со слезами на глазах, узнав об этом известии.

В 1887 году в «Вестнике Европы» (N4) Гончаров опубликовал очерк под названием «Из университетских воспоминаний», написанный, видимо, еще в шестидесятых годах.

А в 1888 году в том же журнале (N 1 и 2) появился другой очерк — «На родине», который был написан Гончаровым на даче в Гугенбурге близ Усть-Нарвы в 1887 году.

Самому Гончарову эти воспоминания представлялись вначале «мелкими, пустыми, притом личными, интимными, не представляющими никакого общего и общественного интереса»[224]. На самом деле в них была нарисована талантливым художником реалистическая картина жизни Симбирска тридцатых годов, показана «пустота» и «праздность» симбирского общества, обличались пороки чиновничьей среды. В своих «Воспоминаниях» Гончаров проявил себя таким же мастером социальных портретов, жанровых сцен и пейзажей, тонким и умным юмористом, каким был в своих романах.

В 1888 году в журнале «Нива» (NN 1–2 и 18) Гончаров опубликовал очерки под названием «Слуги» («Слуги старого века»). Пользуясь прежними записями, Гончаров написал эти очерки очень быстро — в течение весны и лета 1887 года.

В эти годы Гончаров поддерживал теплую дружескую переписку с Л. Н. Толстым.

По рассказу А. Ф. Кони, когда он в июле 1887 года уезжал из Ясной Поляны, где гостил у Толстого, тот просил передать Гончарову «сердечный привет» от него. Гончаров в письме Толстому из Усть-Нарвы от 22 июля 1887, благодарил его за этот «поклон» и «добрую память». «Вы, конечно, не подозреваете, — писал ему в этом письме Гончаров, — как это тронуло меня, как мне дорога Ваша память, помимо всяких литературных причин. Как писателя Вас ценят высоко и свои, русские, в том числе, конечно, и я, и чужие, не русские люди. Но в те еще дни, когда я был моложе, а Вы просто молоды, и когда вы появились в Петербурге, в литературном кругу, я видел и признавал в Вас человека, каких мало знал там, почти никого, и каким хотел быть всегда сам. Теперь я уже полуослепший и полуоглохший старик, но не только не изменил тогдашнего своего взгляда на Вашу личность, но еще более утвердился в нем».

Это искреннее и взволнованное письмо Толстому Гончаров заканчивал воспоминаниями о прежних встречах с ним (в пятидесятых годах). В другом письме из Усть-Нарвы, от 2 августа, Гончаров, отвечая Толстому, писал: «Я счастлив, что наши взаимные добрые воспоминания не вытравлены из нас обоих всепожирающим временем, а таились под горяченькой золой и не остыли».

Далее, отвечая Толстому на его слова о нем, что он, Гончаров, мог «иметь большое влияние» на писательскую деятельность Толстого, Гончаров говорит, что «понять это буквально было бы дерзновенно» с его стороны и что он понимает это так. Тургенев, Григорович и он сам, Гончаров, выступили прежде Толстого, а Толстой, сидя в Севастопольских бастионах, думал, мол: «Вот они пишут кто во что горазд, дай-ка я попробую». Попробовал, и теперь «вон где всех нас оставили, далеко позади». Сохранилось и другое письмо Гончарова к Толстому. 9 мая 1888 года Гончаров писал ему, что получил его «милое письмо» и «очень обрадовался ему». «Несказанно доволен» Гончаров тем, что в письме Толстого к нему «видна только ласка и старое дружелюбие».

Л. Н. Толстой прочел как «Слуги», так и «На родине» («Воспоминания») Гончарова и одобрил их. По признанию Гончарова, он «немного совестился показаться в печать с такими бледными и бессодержательными рассказами. Ан, вышло ничего. Старьем немного отзывается, как будто сидел-сидел на месте, глядя на пляску молодежи, да вдруг не утерпел, вспомнил старину и проплясал гросфатер. Конечно, ему хлопают…» Толстой советовал, чтобы он «продолжал свои воспоминания», на что Гончаров отвечал: «Продолжать трудно, потому что далее следуют более свежие, близкие к нашему времени воспоминания. Пришлось бы затрагивать, что еще не отжило, не умерло. Есть еще живые свидетели недавнего минувшего. Трогать все это неудобно. Но посмотрю, не найду ли чего, и если будет охота и сила — попробую. Да дряхлею очень — куда уж мне!»

«Слуги старого века» явились своего рода продолжением галереи крепостных слуг, выведенных Гончаровым в «Иване Савиче Поджабрине» (Авдей), «Обыкновенной истории» (Евсей) и «Обломове» (Захар). Критика демократического лагеря высказала известное неудовлетворение очерками, отмечала их «несозвучие» эпохе. Л. Ф. Пантелеев в своих воспоминаниях утверждает, что Щедрин, работавший в то время над «Пошехонской стариной», будто бы говорил, имея в виду гончаровских «Слуг»: «Вот я ему покажу настоящих слуг прошлого времени»[225].

Бесспорно, по силе и остроте разоблачения ужасов крепостничества щедринские произведения несравнимы с гончаровскими «Слугами». Однако и в «Слугах старого века» показано, как уродует крепостное право жизнь и психику «дворовых людей» и слуг, как губительно действуют на их душу, на их человеческий облик рабство и обломовщина. Вряд ли можно признать основательным упрек Гончарову в идеализации в «Слугах старого века» патриархальных отношений. В очерках Гончарова высказано, по сути дела, глубокое сожаление по поводу того, что в быту даже трудовой русской интеллигенции того времени еще сохранялась эта печальная необходимость и привычка иметь слуг.

По художественному мастерству «Слуги старого века» относятся к числу наиболее ярких произведений Гончарова. По справедливому замечанию рецензента «Вестника Европы», в «Слугах старого века» Гончарова видно «руку мастера, сохранившего на протяжении полувека те художественные приемы, которые сделали его одним из наследников пушкинской прозы».

Последним произведением, опубликованным при жизни Гончарова, были очерки «По Восточной Сибири», в которых писатель продолжил и дополнил рассказ о своем кругосветном путешествии на фрегате «Паллада».

Летом 1891 года, незадолго до смерти, Гончаров продиктовал своей воспитаннице Е. К. Трейгульт очерки «Уха», «Май месяц в Петербурге» и «Превратность судьбы». Таким образом, если в сороковых-шестидесятых годах Гончаров выступал в печати как романист, а в семидесятых годах как автор литературно-критических статей, то в восьмидесятых годах он много и не без успеха работал над целым рядом художественных очерков, то есть над одним из тонких и трудных жанров искусства.

В минуту откровенности Гончаров как-то сказал одному из своих близких друзей: «Иногда мне бывает жаль, что во мне много погибает идей, образов, чувств…» Как истинный художник, он до конца дней своих ощущал в себе творческие силы.

Не переставая интересоваться русской жизнью и русской литературой, Гончаров и в восьмидесятых годах вел обширную и интересную переписку с родными, друзьями, знакомыми, писателями, деятелями искусства, издателями и т. д. (письма к А. Н. Островскому, А. Н. Плещееву, Л. А. Полонскому, В. В. Стасову, А. Г. Рубинштейну, Л. Н. Толстому, А. Н, Майкову, А. А. Фету и многим другим).

Некоторые из циклов писем, как, например, П. А. Валуеву и К. К. Романову (К. Р.) представляют собой совершенные образцы критических работ в эпистолярной форме. Все это вместе взятое — и романы, и очерки, и литературно-критические статьи, и письма — составляет большое литературное наследие Гончарова, которое не утеряло своего интереса и значения и для нашей современности.

По свидетельству экономки Гончарова А. И. Трейгульт, незадолго до смерти он, видимо следуя принципам, высказанным в очерке «Нарушение воли», сжег, с его точки зрения, несущественное и ненужное для потомства — много писем, заметок, черновиков, отрывков и рукописей.

Приходится, конечно, сожалеть, что эта часть литературного наследия романиста, многие материалы его творческой «лаборатории» навсегда утеряны для нас.

* * *

Наступил 1891 год. Гончарову шел восьмидесятый год. «Мы навестили И. А. Гончарова на его даче в Петергофе в последний раз — 25 августа, и нашли его здоровье в таком удовлетворительном положении, в каком давно уже не случалось нам его видеть, — писал в своем некрологе о Гончарове Стасюлевич. — О значительном восстановлении его сил за лето можно было судить уже потому, что он не только рассказал нам о том, сколько он «наработал» летом, но даже мог взять на себя труд прочесть один из трех очерков, продиктованных им в течение летних месяцев»[226].

Но уже через два дня после этого посещения друзьями, 27 августа, Гончаров сильно заболел. Острая болезнь, однако, скоро прошла — и вместе с тем унесла с собой безвозвратно его последние силы. 6 сентября 1891 года больного писателя перевезли с дачи на его городскую квартиру, где медицинская помощь могла быть более доступной. В ночь на 15 сентября Иван Александрович Гончаров тихо угас, не перенеся воспаления легких. Панихида состоялась 16 сентября на квартире Гончарова и собрала массу лиц, пожелавших отдать должное памяти писателя. В числе присутствовавших были все видные представители литературы. В течение четырех дней до похорон публика большими толпами собиралась на Моховой, где жил Гончаров. Похороны состоялись 19 сентября.

Гроб с телом покойного вынесли из квартиры его ближайшие друзья, знакомые, представители учащейся молодежи и поставили на траурную колесницу. Среди возложенных венков был венок «от командира и офицеров фрегата «Паллада» и «от студентов Московского университета». Толпа народа стояла на улице.

Перед смертью Гончаров просил друзей, чтобы его похоронили в Александро-Невской лавре, где-нибудь на возвышенности, у обрыва…

Когда он умер, М. М. Стасюлевич и А. Ф. Кони выполнили последнее желание писателя.

«На новом кладбище Александро-Невской лавры течет река, один из берегов которой круто подымается вверх. Когда почил Иван Александрович Гончаров, когда с ним произошла всем нам неизбежная обыкновенная история, его друзья выбрали место на краю этого крутого берега, и там покоится теперь автор Обломова… на краю обрыва»[227].

И память о великом художнике вечна в сердцах живых…

* * *

«Какие цели у художника? Творчество — вот его жизнь», — говорит герой гончаровского романа. Но это была заветная мысль самого Гончарова. Творчеству, писательскому труду он стремился подчинить всю свою жизнь и видел в этом свой общественный и патриотический долг. Но зачем творить и как творить? Гончаров превосходно отвечал на этот основной вопрос искусства: «Истинный художник, — говорил он, — всегда служит целям жизни, пишет для народа». И, как истинный художник, он стремился донести до народа правду жизни, свои сокровенные чувства и думы.

Ему решительно было чуждо безыдейное искусство, творчество «без идеала». В его художественных убеждениях слышится непреклонная вера в общественную, воспитательную силу и значение искусства, литературы. Литература, по его мнению, есть «выражение духа целой страны, народа», она, «как воздух, должна питать все общество» — быть его насущной пищей. Истинный расцвет искусства, по мысли Гончарова, произойдет тогда, когда «вздохнет свободно народ и общество».

Гончаров всем сердцем любил свою родину, Россию, и желал блага народу. О Гончарове можно сказать, что и свое писательское перо он отдал делу борьбы за раскрепощение народа.

Как великий русский писатель-реалист, Гончаров поднялся в своем творчестве до страстного обличения крепостничества, обломовщины. У автора «Обломова» Добролюбов находил «и силу таланта, и воззрения самые широкие и гуманные». Гончаров многим дорог и близок нам, нашей современности. В его произведениях звучит горячий призыв к труду, творчеству, миру между народами. Творчество Гончарова учит также и пониманию подлинной художественной красоты — этого могучего средства воспитания людей в гуманном духе. Это одна из сокровищниц великого русского языка. «Источник языка, — указывал М. И. Калинин, — это Пушкин, Гоголь, Гончаров и другие наши классики».

Для понимания писателя такого склада, каким был Гончаров, ценны следующие строки Горького: «В России, — писал он в статье «Разрушение личности», — каждый писатель был воистину и резко индивидуален, но всех объединяло одно упорное стремление — понять, почувствовать, догадаться о будущем страны, о судьбе ее народа, об ее роли на земле. Как человек, как личность, писатель русский доселе стоял освещенный ярким светом беззаветной и страстной любви к великому делу жизни, литературе…»

Огромный самобытный талант Гончарова вырастал из органической связи со стихией национальной жизни — чаяниями, культурой, бытом, языком и природой родной страны. Все образы и картины своих произведений Гончаров черпал из русской жизни и был во всем глубоко русским писателем. Талант его развивался под живым воздействием передовых стремлений русского общества.

Имя автора «Обыкновенной истории», «Обломова» и «Обрыва» стоит в ряду первоклассных русских романистов, «великанов литературы нашей» (М. Горький). Гончаров имел полное основание причислять себя к «литературной плеяде от Белинского, Тургенева, графов Льва и Алексея Толстых, Островского, Писемского, Григоровича, Некрасова» (из письма П. М. Третьякову от 5 сентября 1870 года).

Гончаров прожил большую и плодотворную жизнь. Он, говоря его словами, «рыл глубокую борозду», самоотверженно трудился на ниве русского искусства.