Глава шестая «Обыкновенная история»

Глава шестая

«Обыкновенная история»

Сороковые годы в России были отмечены дальнейшим обострением общественных противоречий, нарастанием борьбы с крепостным строем и реакцией. Глубокие изменения происходили и в русской литературе. Она все более сближалась с жизнью, проникалась общественными интересами. «Если бы нас спросили, — писал Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 года», — в чем состоит отличительный характер русской литературы, мы отвечали бы: в более и более тесном сближении с жизнью, с действительностию… Таланты были всегда, но прежде они украшали природу, идеализировали действительность, то есть изображали несуществующее, рассказывали о небывалом, а теперь они воспроизводят жизнь и действительность в их истине».[75]

В сороковые годы выдвигается большая плеяда новых писателей: Тургенев, Герцен, Некрасов, Григорович, Гончаров, Достоевский, Салтыков-Щедрин, А. Островский и другие; их творчество характеризуется глубокой жизненной правдой и критическим отношением к действительности.

Это новое направление в русской литературе, которое было подготовлено всем предшествующим ее развитием и за которое вел упорную и длительную борьбу Белинский, названо было им критическим реализмом — «натуральной школой».

В своих статьях сороковых годов Белинский определил принципы и сформулировал задачи этого нового направления.

«Натуральная школа» стремилась к правдивому воспроизведению жизни. Преобладающей чертой ее было, по словам Белинского, «отрицание», то есть критика крепостнической действительности. Основная задача писателей критического реализма, по мнению Белинского, состояла в углублении и развитии гоголевского «отрицания», гоголевского критического реализма. И в решении этой задачи каждый писатель, примыкавший к этому направлению, оставался вполне своеобразным и самостоятельным.

В таких произведениях, как «Записки охотника» Тургенева, «Кто виноват?» и «Сорока-воровка» Герцена, «Деревня» и «Антон Горемыка» Григоровича, «Сон Обломова», в стихотворениях Некрасова резко осуждалось крепостное право как страшное зло, как причина тягостных страданий человека, как причина всей российской отсталости. Некрасов в «Петербургских углах» и Салтыков-Щедрин в «Запутанном деле» показали невыносимую нищету жизни простых людей, тружеников города. «Бедные люди» Достоевского выражали глубокое сострадание к униженным. Горячо выступали писатели гоголевской школы за раскрепощение (эмансипацию) русской женщины от социального и морального неравенства.

Писатели, объединившиеся вокруг этого направления в литературе, придерживались различных политических взглядов. Это понимал Белинский, но он ясно видел также и то, что объединяло их. Белинский умел собирать все прогрессивные силы, воспитывать в людях самых различных социальных категорий гуманные, антикрепостнические взгляды, создавать единый антикрепостнический фронт литературы сороковых годов. «Ты нас гуманно мыслить научил», — писал Некрасов в «Медвежьей охоте» о Белинском.

И Чернышевский не случайно в «Очерках гоголевского периода русской литературы» (1855–1856 годы), отмечал прошлое единство «лучших людей молодого поколения 40-х годов».

В своей статье автобиографического характера, «Необыкновенная история», Гончаров вспоминал о том времени:

«…Я жил в тесном кругу, обращался часто с литераторами и с одними ими, и сам принадлежал к их числу, то, конечно, мне лучше и ближе видно было то, что совершалось в литературе: как мысли — о свободе проводились здесь (то есть в Петербурге. — А. Р.) и в Москве Белинским, Герценом, Грановским и всеми литературными силами совокупно, проникали через журналы в общество, в массу, как расходились и развивались эти добрые семена…»

Гончаров искренно разделял эти гуманные стремления и питал глубокую симпатию к «светлому кругу» деятелей тридцатых-сороковых годов, которым, по его словам, приходилось «рассеивать мрак не одного эстетического неведения», но «ратовать против многообразного зла еще в принципах, вроде, например, того, что помещики не имеют права грабить и засекать крестьян, родители считать детей, а начальники подчиненных своей собственностью», «взывать к первым, вопиющим принципам человечности, напоминать о правах личности».

В этих строках Гончарова слышится живое воздействие идей знаменитого письма Белинского к Гоголю.

* * *

Влияние Белинского на русскую общественную жизнь и литературу было огромно. Его критика, говоря его же словами, «содействовала… процессу общественного сознания». На его идеях воспитывалось целое поколение русских людей и вся передовая русская литература.

Благодаря Белинскому встал на путь критического реализма и Гончаров.

Правда, с Белинским он познакомился и лично сблизился только лишь в 1846 году, то есть с того момента, когда рукопись «Обыкновенной истории» стала читаться в кругу Белинского. Но симпатии к Белинскому и пристальное внимание к его критической деятельности возникли у Гончарова много ранее. Как ученик Надеждина, Гончаров, конечно, не остался равнодушен к «Литературным мечтаниям» Белинского. В этой статье Белинский с новых идейных позиций продолжил критику романтизма, казенно-патриотической и псевдонародной литературы, начатую Надеждиным.

Гончаров указывал на то, что именно Белинский помог ему осознать истинное значение творчества Гоголя и Лермонтова. «Только когда Белинский, — замечает Гончаров в одном из своих писем, — регулировал весь тогдашний хаос вкусов, эстетических и других понятий и проч., тогда и мой взгляд на этих героев пера (Лермонтова и Гоголя) стал определеннее и строже. Явилась сознательная критика…»[76] Уже в первой повести Гончарова, «Лихая болесть», сказалось творческое внимание к Гоголю. Критические выступления Белинского против ходульного романтизма произведений Марлинского, как уже говорилось, очень помогли Гончарову, когда он писал другую свою повесть — «Счастливую ошибку». Под влиянием Белинского в тридцатых годах у Гончарова еще более окрепло то резко отрицательное отношение к Булгарину, как представителю реакционной литературы, которое воспитали в нем Пушкин и Надеждин. И в «Лихой болести» и в «Счастливой ошибке» содержатся резкие выпады против Булгарина (Фиглярина).

Но особенно много почерпнул для себя Гончаров как художник и прежде всего как автор «Обыкновенной истории» из статей Белинского периода сороковых годов. Статьи Белинского раскрыли перед ним со всею глубиною историческую преемственность традиций русской литературы, органическую идейную и художественную связь Пушкина и Гоголя, разоблачили реакционный романтизм в жизни и литературе, ложные, чуждые идеям прогресса теории славянофилов.

Статьи Белинского помогли Гончарову твердо стать на путь реализма в творчестве. «Искусство, — писал Белинский, имея в виду передовое реалистическое искусство, — есть воспроизведение действительности во всей истине». Он призывал русских писателей ко все более и более тесному сближению с жизнью, учил изображать жизнь и при том именно русскую жизнь, «как она есть», то есть со всеми присущими ей противоречиями. Белинский страстно боролся за то, чтобы наша литература стала вполне национальною, оригинальною и самобытною, чтобы сделать ее зеркалом русского общества, «одушевить ее живым национальным интересом».

Этим «живым национальным интересом» тогда была борьба против крепостничества и отсталости.

Враги Белинского обвиняли его и следовавших за ним писателей критического реализма в огульном отрицании действительности, в том, что они будто бы все изображают «с дурной стороны». Но Белинский вовсе не был сторонником нигилистического отрицания действительности. Его отрицание исходило из определенного положительного общественного идеала. «Всякое отрицание, — говорил он, — должно делаться во имя идеала». За критикой отрицательных сторон действительности у Гоголя и Белинского, как и других писателей этого направления, чувствовалась вера в громадные силы и способности русского народа, в великое будущее России.

Белинский говорил о возможности появления со временем положительного героя в литературе, когда его образы будут встречаться в самой действительности и когда выдумывать его не придется. Великий критик провидел, что «привычка верно изображать отрицательные явления жизни даст возможность тем же людям или их последователям, когда придет время, верно изображать и положительные явления жизни (курсив мой. — А. Р.), не становя их на ходули, не преувеличивая, словом, не идеализируя их риторически».[77] И такое время действительно пришло…

В статьях Белинского многие русские литераторы, в том числе и Гончаров, находили ответы на те вопросы, которые глубоко волновали тогда русское общество и литературу. Печатная критика Белинского немало помогла Гончарову и в разработке замысла нового романа «Обыкновенная история» и в его блестящем осуществлении.

* * *

Над романом «Обыкновенная история» Гончаров работал в течение трех лет. В очерке «Необыкновенная история» он писал: «Роман задуман был в 1844 году, писался в 1845, и в 1846 мне оставалось дописать несколько глав».

Следует, однако, несколько уточнить эти сведения: роман не только был задуман в 1844 году, но тогда же в значительной части и написан, что подтверждается одним из близких знакомых семьи Майковых — А. В. Старчевским, который получил приглашение Майковых «прийти слушать повесть Ив(ана) Ал(ександровича)», читанную им до этого уже «дважды».

Это чтение описано Старчевским: «…Я явился в семь часов вечера к Майковым и застал там всех наших знакомых. Спустя четверть часа Ив(ан) Ал(ександрович) начал читать свою повесть. Все мы слушали ее со вниманием. Язык у него хорош; она написана очень легко и до чаю прочитано им было порядочно. Когда разнесли чай, начались замечания, но они были незначительны и несущественны. Вообще, повесть производила хорошее впечатление. Чтение продолжалось несколько вечеров сряду, и, по мере ближайшего знакомства с действующими лицами, все чаще и чаще становились замечания… Ив(ан) Ал(ександрович) обратил внимание на некоторые замечания самого младшего из нас, Валерьяна Майкова, и решился сделать изменения в повести «Обыкновенная история», сообразно с указаниями молодого критика. Конечно, Ив(ан) Ал(ександрович) во время чтения своей повести при многочисленном обществе сам лучше других замечал, что надобно изменить и исправить, и потому постоянно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто перечеркивал карандашом несколько строк. Но все же переделка эта потребовала немного времени, потому что, спустя несколько дней, опять назначено было вторично прослушать «Обыкновенную историю» в исправленном виде».[78]

Над «Обыкновенной историей» Гончаров работал уверенно и быстро. Это свидетельствовало и о зрелости его жизненных воззрений и о ясности замысла. И все же он не был избавлен от сомнений в достоинстве своего труда. Молодой, только вступающий в литературу писатель оказался очень требовательным к тому, что писал. Свою творческую работу до «Обыкновенной истории» он рассматривал как всего лишь «пробу сил» на пути к идейной зрелости и мастерству. Но и «Обыкновенную историю», когда та, после неоднократных чтений в дружеском кругу и многих переделок и исправлений, была, наконец, готова к печати, он считал далекой от совершенства. «Я с ужасным волнением, — вспоминал в «Необыкновенной истории» Гончаров, — передал и Белинскому на суд «Обыкновенную историю», не зная сам, что о ней думать!»

Так как Гончаров тогда еще не был лично знаком с Белинским, то свою рукопись он счел удобным передать ему через М. А. Языкова, с которым прежде познакомился в доме Майковых.

Однако Гончаров просил Языкова предварительно прочесть рукопись и решить, стоит ли показывать ее Белинскому. Языков почти с год продержал «Обыкновенную историю» у себя. Развернул ее однажды, прочел несколько страничек, которые ему не понравились, и забыл о ней. Потом он сказал о рукописи Некрасову, прибавив: «Кажется, плоховато, не стоит печатать». Но Некрасов взял рукопись у Языкова. По первым же страницам он понял, что это произведение выходит из ряда обыкновенных. Некрасов и передал «Обыкновенную историю» Белинскому.

Критик пригласил автора прочесть роман всему кружку литераторов и друзей, группировавшихся тогда около него.

«…Гончаров несколько вечеров сряду, — как рассказывает Панаев, — читал Белинскому свою «Обыкновенную историю». Белинский был в восторге от нового таланта, выступавшего так блистательно, и все подсмеивался по этому поводу над нашим добрым приятелем М. А. Языковым…

Белинский все с более и более возраставшим участием и любопытством слушал чтение Гончарова и по временам привскакивал на своем стуле, с сверкающими глазами, в тех местах, которые ему особенно нравились».[79]

Это чтение происходило в самом начале 1846 года на квартире Белинского у Аничкова моста. С этого и началось личное знакомство Гончарова с Белинским. Тогда же он познакомился и с группой окружавших Белинского литераторов и приятелей. В кругу Белинского, по словам Гончарова, тогда «толпились»: Панаев, Григорович, Некрасов, Достоевский (появившийся с повестью «Бедные люди»), позже А. В. Дружинин с романом «Полинька Сакс». Кроме того, было тут и несколько приятелей нелитераторов (Н. Н. Тютчев, И. И. Маслов, М. А. Языков и другие). «Собирались мы, — рассказывал Гончаров в «Необыкновенной истории», — чаще всего у И. И. Панаева и у Языкова, у Тютчева — иногда все, гурьбой, что позволяли их просторные квартиры. Белинского посещали почти каждый день, но не собирались толпой, вдруг. У него было тесно».

Весна и начало лета 1846 года явились в жизни Гончарова порою первых настоящих творческих радостей. После чтения своего романа Белинскому он чувствовал себя как бы окрыленным. «Белинский, — вспоминал после об этом времени Гончаров, — …при всяком свиданий осыпал меня горячими похвалами, пророчил мне много хорошего в будущем, говорил всем о нем (то есть о романе. — А. Р.), так что задолго до печати о романе знали все — не только в литературных петербургских и московских кружках, но и в публике».

Между тем Гончаров с превеликим тщанием готовил свой роман в печать, трижды переписав его собственной рукой. Некрасов и Белинский намерены были включить «Обыкновенную историю» в задуманный ими тогда литературный сборник «Левиафан». Но сборник этот не состоялся.

В кружке Белинского неоднократно говорилось, что Белинскому, растрачивавшему все силы на «Отечественные записки» Краевского, следовало бы основать свой журнал. Некрасов много раз обсуждал с Белинским планы издания нового журнала, но осуществить эту «заветную мечту» невозможно было из-за отсутствия денег. Некрасов и Панаев решили взяться за дело на паях. Так как правительство запретило издавать новые журналы, возник вопрос, у кого купить право издания.

Осенью 1846 года Некрасов и Панаев, при поддержке некоторых своих друзей, приобрели у П. А. Плетнева право на возобновление «Современника», находившегося тогда в состоянии «летаргического сна». Плетнев выговорил себе немалую сумму. Белинского сильно возмутило это «ростовщичество» Плетнева, но пришлось соглашаться.

В цензурном комитете нашли, что Панаев и Некрасов не настолько «благонадежные» люди, чтобы их можно было утвердить редакторами. Это страшно взволновало Белинского и весь его кружок. О редакторстве Белинского нечего было и думать. Реакционная печать давно уже твердила о зловредном направлении его статей, на него, куда следовало, писались доносы. Надо было приискать подходящего человека, то есть подставное лицо, которому разрешили бы редактировать «Современник». Обратились к А. В. Никитенко, и тот согласился. Между прочим, именно с этого момента началось и знакомство Гончарова с Александром Васильевичем Никитенко, продолжавшееся десятилетия и оставившее в жизни Гончарова глубокий след.

В «Современник» из «Отечественных записок» перешли все участники кружка Белинского. Вскоре перешел оттуда в новый «Современник» и Белинский, чтобы, по словам Гончарова, «воскресить из праха этот умерший журнал и вдохнуть в него новую жизнь».

Гончаров был в курсе всех этих перипетий с журналом и тоже волновался, — и за «Современник», и еще больше, конечно, за судьбу своей «Обыкновенной истории». Некрасов и Белинский стремились открыть журнал в 1847 году «Обыкновенной историей» Гончарова.

Однако Панаев, как соиздатель журнала, настоял, чтобы в первых двух номерах была напечатана его повесть «Родственники», о которой Белинский в одном из писем Тургеневу тогда дал отрицательный отзыв. Роман Гончарова «Обыкновенная история» был опубликован в последующих номерах «Современника» за 1847 год (N3 и 4).

В течение всего этого времени, то есть со дня чтения «Обыкновенной истории» у Белинского и до ее опубликования в «Современнике», Гончаров находился в тесных отношениях с Белинским.

* * *

Гончаров узнал, или, как он говорил, «застал» Белинского, когда его здоровье уже было подорвано, когда он «догорал в борьбе со всем враждебным, чем обставлена была его жизнь, как и жизнь почти всех более или менее в то время и в том кругу»[80], но болезнь еще не развилась до той степени, как в последний год его жизни. По свидетельству Гончарова, в то время Белинский «был еще довольно бодр, посещал, однако, немногих и его посещали тоже немногие и не часто».

У Гончарова сложилось впечатление, что «многолюдства, новых людей он не любил и избегал. Богатая натура его и чуткая впечатлительность не нуждались в количестве лиц и впечатлений». Тем более приятно было Гончарову видеть, как приветливо встречал его, нового человека, Виссарион Григорьевич и как искренно оживлялся в беседе с ним. «Меня с начала знакомства с ним, как нового для него человека, — говорит в своих «Заметках о личности Белинского» Гончаров, — часто звали к нему, и туда, где он бывал, потому что он оживал с новым, не неприятным ему лицом, высказывался охотнее, был весел, доволен — словом, жил по-своему».

В Гончарове Белинский нашел интересного и содержательного собеседника. Но по натуре, характеру это были два совершенно противоположных человека.

Чтобы знать и верно судить о Белинском, надо было видеть его в привычном для него, дружеском кругу. С посторонним, мало знакомым лицом он говорил скупо, несвязно и не блистал умом. Только с близкими он был свободен в речи. В таких спорах он обнаруживал массу знаний, которых не показывал другим. В чужой обстановке он чувствовал себя неловко и тушевался.

С первой же встречи с Белинским Гончаров понял, что это был горячий, восприимчивый, исключительно честный и прямой человек — «нервная, тонкая, страстная натура». Белинский же видел перед собой внешне спокойного, уравновешенного, но внутренне напряженного, всегда сосредоточенного, — тревожной души человека. Однако при этом различии в характерах между ними установилось доверие друг к другу. Белинский не стеснялся высказываться при нем с полной откровенностью обо всем, что тогда волновало его. Публичная трибуна Белинского была в журнале, другая, необходимая ему, совершенно свободная, где он был, по выражению Гончарова, «нараспашку», — это «домашняя трибуна».

«Я мог привязаться к Белинскому, — отмечал Гончаров впоследствии, — кроме его сочувствия к моему таланту, за его искренность и простоту».

Но отношения между Гончаровым и Белинским складывались не просто. Что-то мешало им сблизиться вполне. Видя в Белинском высший критический авторитет, Гончаров вместе с тем недоверчиво относился к его мнениям о себе. В первые недели знакомства он, наслушавшись от Белинского «горячих и лестных отзывов» об «Обыкновенной истории» и своем таланте, «испугался, был в недоумении и не раз выражал свои сомнения и недоверие к нему самому и к его скороспелому суду». Как-то в одну из первых встреч, когда Белинский «осыпал» его похвалами, Гончаров остановил его и сказал, что был бы рад, если бы он лет через пять повторил хоть десятую часть того, что сейчас говорит о его романе.

— Отчего? — с удивлением спросил Белинский.

— А оттого, — продолжал Гончаров, — что я помню, как вы прежде писали о С.[81], а теперь говорите о нем совсем другое.

Хотя свое замечание Гончаров сделал в шутливом, приятельском тоне, оно задело Белинского за живое. Он задумчиво стал ходить по комнате. Прошло с полчаса, когда он подошел к Гончарову опять и посмотрел на него с упреком.

— Каково же, — сказал он, — он считает меня флюгером! Я меняю убеждения, это правда, но меняю их, как меняют копейку на рубль! — и опять стал ходить задумчиво.

Задумался и Гончаров. «Нет, — рассуждал он про себя, — он неверно сказал. Он меняет не убеждение, а у него меняются впечатления. Он спешит высказывать процесс действия самого впечатления в нем, не ожидая конца, — и от этого впадает в ошибки и противоречия. Собственно критический взгляд приходит у него позже».

Так думал Гончаров. «Я во многом симпатизировал с Белинским, — говорит он в «Необыкновенной истории», — прежде всего с его здоровыми критическими началами и взглядами на литературу, с его сочувствием к художественным произведениям, наконец с честностью и строгостью его характера. Но меня поражала… какая-то непонятная легкость и скорость, с которою он изменял часто не только те или другие взгляды на то или другое, но готов был, по первому подозрению, менять и свои симпатии. Словом, меня пугала его впечатлительность, нервозность, способность увлекаться, отдаваться увлечению и беспрестанно разочаровываться. Это на каждом шагу: в политике, науке, литературе. Мне бывало страшно. А он был лучший, самый искренний, честный, добрый!»

Белинский, с своей стороны, высоко ценил художественный талант Гончарова, но хотел от него чего-то большего. «На меня, — признавался впоследствии Гончаров, — он иногда как будто накидывался за то, что у меня не было злости, раздражения, субъективности. «Вам все равно, попадется мерзавец, дурак, урод или порядочная, добрая натура, — всех одинаково рисуете: ни любви, ни ненависти ни к кому!»

Художественной манере Гончарова, как бы лишенной, с точки зрения Белинского, субъективного элемента, он более предпочитал манеру Гоголя. Художественный метод Гоголя он ценил именно потому, что находил в нем «ту глубокую, всеобъемлющую и гуманную субъективность, которая в художнике обнаруживает человека с горячим сердцем, симпатичною душою и духовно-личною самостию, — ту субъективность, которая не допускает его с апатическим равнодушием быть чуждым миру, им рисуемому, но заставляет его проводить через свою душу живу явления внешнего мира, а через то и в них вдыхать душу живу…».[82]

Белинский, видимо, опасался, что «объективность» Гончарова как художника может перерасти в объективизм, и хотел поэтому вдохнуть в его талант больше гражданской страстности. Белинский ясно видел, чем Гончаров был близок к передовому направлению русской литературы. Но вместе с тем он, конечно, видел и известную узость общественных убеждений Гончарова. И не случайно поэтому он однажды назвал его даже «филистером».

В «Необыкновенной истории», являющейся как бы исповедью писателя, Гончаров посвящает немало строк истории своих взаимоотношений с Белинским и с группой окружавших его литераторов и приятелей. «Я литературно сливался с кружком, — замечает Гончаров, — но во многом, и именно в некоторых крайностях отрицания, не сходился и не мог сойтись с членами его».

По мнению Гончарова, он «не сближался сердечно со всем кружком» потому, что нужно было измениться вполне. Он же, «развившись много» — и не только, конечно, в эстетическом отношении, как он сам говорил, — «остался во всем прочем верен прежним основам своего воспитания».

И действительно, сложившиеся уже в то время общественные убеждения и мировоззрение Гончарова в основе своей отличались от убеждений Белинского. «Я, — указывает Гончаров в «Необыкновенной истории», — разделял во многом образ мыслей относительно, например, свободы крестьян, лучших мер к просвещению общества и народа, о вреде всякого рода стеснений и ограничений для развития и т. п. Но никогда не увлекался (зачеркнуто: материализмом.-Л. Р.), не говоря уже о народившейся тогда идее о коммунизме, юношескими утопиями в социальном духе идеального равенства, братства и т. д., чем волновались молодые умы. Я не давал веры ни материализму — и всему тому, что из него любили выводить — будто бы прекрасного в будущем для человечества». «Любимые» (то есть революционные) идеалы Белинского он расценивал как «несбыточные идеалы». Революционный демократизм Белинского был для Гончарова поистине камнем преткновения. Предпочитая умеренность в общественных взглядах, Гончаров, однако, никогда и, конечно, особенно в сороковых годах, по его собственным словам, «лицемерно не поддерживал произвола, крутых мер» царского правительства.

* * *

Об отношениях Гончарова с литераторами, группировавшимися вокруг Белинского в 1846–1848 годах, приходится судить на основании весьма скудных сведений и фактов.

По свидетельству самого Гончарова: «Во всех отношениях членов кружка было много товарищества, это правда, размена идей, обработки понятий и вкусов. Но тут же пристальное изучение друг друга — много и отравляло искренность отношений и вредило дружбе. Все почти смотрели врозь… Один Белинский был почти одинаков ко всем, потому что все платили ему безусловным уважением» («Необыкновенная история»). Гончаров видел, что именно разница в убеждениях не позволяла и ему и другим сближаться «сердечно».

Отношения Гончарова с участниками кружка в известной мере зависели, конечно, и от особенностей его характера: «Я, — вспоминал Гончаров, — ходил по вечерам к тому или другому, но жил уединенно, был счастлив оказанным мне, и там, и в публике, приемом, но чуждался (между прочим, по природной дикости своего характера) тесного сближения с тем или другим, кроме семейства доброго Мих. Языкова, где меня любили, как родного, и я платил тем же».

Слова Гончарова о «природной дикости своего характера» следует отнести за счет его манеры говорить о себе всегда с безжалостной иронией. Что же касается его «стремления жить уединенно», то это объяснялось отнюдь не каким-то равнодушием к жизни, а главным образом творческими интересами.

«Когда замечен был талант, — и я, вслед за первым опытом, весь погрузился в свои художественно-литературные планы, — писал Гончаров в «Необыкновенной истории», — у меня было одно стремление жить уединенно, про себя. Я ж с детства, как нервозный человек, не любил толпы, шума, новых лиц! Моей мечтой была (не Молчалинская, а Горацианская) умеренность, кусок независимого хлеба, перо и тесный кружок самых близких приятелей. Это впоследствии назвали во мне Обломовщиной».

А. Я. Панаева замечает в своих «Воспоминаниях», что «многие были недовольны сдержанностью характера Гончарова и приписывали это его апатичности».[83]

В понимании Гончарова как человека, его характера многие ошибались. Григорович, например, утверждал, что успех «Обыкновенной истории» и похвалы Белинского вскружили якобы Гончарову голову, чего вовсе не было. Совершенно ошибочное мнение о Гончарове сложилось у Тургенева. Гончаров встретился с Тургеневым у Белинского, когда уже вышла «Обыкновенная история». Едва познакомившись с ним, Тургенев, по словам Панаевой, объявил, что «со всех сторон «штудировал» Гончарова и пришел к заключению, что он в душе чиновник, что его кругозор ограничивается мелкими интересами, что в его натуре нет никаких порывов, что он совершенно доволен своим мизерным миром и его не интересуют никакие общественные вопросы, он даже как-то боится разговаривать о них, чтобы не потерять благонамеренность чиновника. Такой человек далеко не пойдет. Посмотрите, что он застрянет на первом своем произведении». Но, к счастью русской литературы, это предсказание Тургенева не оправдалось. Время (а «время — порядочный человек», как говорит итальянская поговорка) показало, какие порывы, какие образы и идеи жили в душе Гончарова, каким громадным талантом и любовью к творческому труду он был одарен.

Но были случаи, когда Гончаров показывал себя не с лучшей стороны. Белинский намерен был включить в задуманный им сборник «Левиафан» значительную часть «Обыкновенной истории» Гончарова, Но тот ответил отказом. «Сборник Белинского, — писал И. Панаев Н. X. Кетчеру 1 октября 1846 года, — не мог состояться… Господа здешние просто без церемоний объявили, что они не могут отдать Белинскому статей, обещанных ему (Достоевский, Гончаров и др.), ибо де они — люди бедные, и им нужны деньги сейчас, а от Белинского они имеют еще только отдаленные надежды на деньги».

Неверный шаг сделал Гончаров и в другом случае. Дав согласие печататься в «Современнике», он затем стал колебаться, впал в расчетливость и намерен был отдать свой роман Краевскому.

Поведение Гончарова сильно возмутило Белинского. Под впечатлением этого и, возможно, какого-то другого случая он написал В. Боткину письмо, в котором высказал весьма нелестное мнение о поступке Гончарова.

Однако спокойно разобравшись в деле, Некрасов и Белинский не порвали с Гончаровым. Некрасов купил у него «Обыкновенную историю» и еще другую повесть[84], предложив ему те же деньги, что и Краевский.

Версия о том, что под конец якобы между Белинским и Гончаровым обозначилось охлаждение, не основательна. Невыгодное мнение Белинского о характере Гончарова, высказанное однажды Боткину, вряд ли могло поколебать его в целом положительное отношение к Гончарову как художнику.

Дружественные отношения в дальнейшем были и между Некрасовым и Гончаровым.

В конце 1847 года и в 1848 году Гончаров уже не имел возможности по-прежнему часто встречаться с Белинским вследствие его тяжелой болезни. Но в своих письмах, относящихся к этому периоду, Гончаров неизменно говорил о Белинском в дружественном тоне.

24 июня 1847 года, когда Белинский находился за границей, Гончаров пишет проникнутое искренней теплотой и дружественностью письмо Белинскому и Тургеневу, в котором говорится: «Все почитатели Ваши, Виссарион Григорьевич, с радостью, и я в том числе, разумеется, услышали об улучшении Вашего здоровья, и все хором взываем к Вам: возвращайтесь скорей. Baша последняя статья, Иван Сергеевич, произвела furore, только не между читающей чернью, а между порядочными людьми: что за прелесть!

Скоро ли вернетесь?»[85]

Тот факт, что письмо являлось припиской к письму Некрасова в Зальцбрунн, где в то время лечился Белинский, позволяет видеть в нем ценный штришок дружеских отношений и к Белинскому, и к Тургеневу, и к Некрасову.

Позднее в письме к Ю. Д. Ефремовой от 25 октября 1847 года Гончаров замечал: «Мы ожидаем теперь много хорошего от Белинского: он воротился здоровее и бодрее — только надолго ли, бог весть. Но ведь и прогулка за границу, между прочим в Париж, много помогла ему. Он уже что-то пишет к следующей книжке».

Несколько черт в облике Гончарова раскрывают нам взаимоотношения его, в частности, с И. Панаевым.

Когда Панаев, используя свое влияние как соиздателя, оттеснил своей повестью «Родственники» «Обыкновенную историю» из первого номера возобновленного «Современника», он этим задел самолюбие автора. После этого случая их отношения были не очень сердечными и не вполне искренними. За глаза они говорили друг о друге в ироническом тоне. Гончаров не видел у Панаева ни капли беллетристического таланта. Панаев же при каждом удобном случае, чтобы уязвить Гончарова, подшучивал над его попытками скрыть от посторонних глаз свое обостренное самолюбие.

Так, в феврале 1847 года он, между прочим, писал И. С. Тургеневу: «И. А. Гончаров сияет, читая свои корректуры, и дрожит от восторга, стараясь в то же время прикинуться совершенно равнодушным».

В этих словах Панаева есть капелька «приятельского яда».

Среди литераторов, посещавших Белинского, был и критик Степан Семенович Дудышкин. В те годы, по словам Гончарова, он стал «входить в моду». Его статьи часто появлялись в «Отечественных записках» иногда и в «Современнике». По уходе Белинского из «Отечественных записок» он стал возглавлять критический отдел. Это был и внешне и внутренне невидный, бесцветный, непрезентабельный человек. Над ним многие подтрунивали и посмеивались. Всех, в частности, забавляло то обстоятельство, что Дудышкин жил в доме Дурышкиной у Сенной, а потом перебрался к Дренякиной на Литейный. Но Гончаров как-то по-особенному сочувственно и близко сдружился с Дудышкиным. Познакомился он с ним у Майковых, когда тот был еще студентом Петербургского университета. Семья Майковых всячески покровительствовала ему — «старалась его полировать». Помогал ему выйти на литературную дорогу и Гончаров. Характерно, что неблагожелательный отзыв Дудышкина в печати об «Обыкновенной истории» не затронул авторского самолюбия Гончарова, дружба их продолжалась и впредь.

Тяготел Гончаров и к другим малозначительным людям, как, например, Языкову, с которым его много лет связывала глубокая, искренняя дружба, — черта которую, может быть, некоторым и трудно понять, но которую никак нельзя осудить по-человечески.

* * *

«Повесть Гончарова произвела в Питере фурор — успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу», — писал Белинский Боткину 17 марта 1847 года и добавлял: «…Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать, личность, заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства, от которых не умели и не умеют освобождаться даже гениальные русские писатели… Я уверен, что тебе повесть эта сильно понравится. А какую пользу принесет она обществу! Какой она страшный удар романтизму, мечтательности, сентиментальности, провинциализму!»[86]

Так Белинский определил общественную значимость гончаровского романа. Это доказывает, что он не считал «Обыкновенную историю» «объективистским» произведением.

В другом письме к Боткину (от 22 апреля 1847 года) Белинский с радостью сообщал: «После повести Гончарова подписка (на журнал «Современник». — А. Р.) заметно оживилась».[87]

В Гончарове Белинский увидел писателя, верного основным принципам критического реализма «гоголевской школы», а его роман «Обыкновенная история» отнес к числу наиболее выдающихся произведений этой школы. В своей статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» Белинский писал: «Прошлый 1847 год был особенно богат замечательными романами, повестями и рассказами. По огромному успеху в публике первое место между ними принадлежит, без всякого сомнения, двум романам: «Кто виноват?» и «Обыкновенная история». Белинский видел, что, несмотря на существенное различие в идейных воззрениях Герцена и Гончарова, оба они стремятся «воспроизводить жизнь и действительность в их истине», что им чуждо «фальшивое идеализирование жизни».

Против реакционного романтизма в литературе Белинский повел непримиримую борьбу, начиная с «Литературных мечтаний». Охранители самодержавия и феодальной старины, квасные патриоты, славянофилы, крепостники-помещики, барчуки и ленивцы, привыкшие беспечно жить за счет труда других, — весь этот сонм врагов русского народа подымал на щит реакционный романтизм, видел в нем средство отвлечения русского общества, народа от насущных задач современности. И когда Белинский призывал русскую литературу разоблачить и высмеять «романтических ленивцев», «вечно бездеятельных или глупо деятельных мечтателей», он метил как раз в этих врагов. Поэтому он так высоко и оценил «Обыкновенную историю», в которой Гончаров, как один из художников-реалистов, выразил свои антикрепостнические настроения через критику барски-праздного, фальшивого романтизма.

Сущность реакционного романтизма вскрыта Гончаровым в лице основного героя «Обыкновенной истории» — Александра Адуева. Почву, на которой вырастало это явление, Гончаров видел в крепостническом, дворянско-поместном строе жизни, в помещичьем воспитании.

Отчетливо и ярко изображены картины жизни и быта в имении Анны Павловны Адуевой. «Грачи», имение Адуевых, — типичный дворянско-поместный «уголок» дореформенной поры. В «Грачах» царят «тишина… неподвижность… благодатный застой». «Грачи» — полное олицетворение «патриархальной неподвижности докапиталистических отношений».[88] Узок и тесен мир грачевцев. Они ведут свое хозяйство по старинке, и потребляют сами почти все, что производят.

Все зависит здесь от прихоти хозяина. «Здесь ты один всему господин», — говорит помещица Адуева своему сыну.

Молодой Адуев о горе и бедах знает только «по слуху» — «жизнь от пелен улыбается ему». От этого «будущее представляется ему в радужном свете». Мать постоянно твердит: «Ты первый в мире», профессора прочат ему, что он «пойдет далеко». Но большей бедой для него было то, что мать «не могла дать ему настоящего взгляда на жизнь и не приготовила его на борьбу». Праздная барская жизнь и безделье развили в Адуеве «преждевременно сердечные склонности» и чрезмерную мечтательность.

Цель и счастье жизни он видит не в труде и творчестве на пользу общества (трудиться казалось ему «странным»), а в «возвышенном существовании», в непрерывном ощущении душевного восторга, в пленительных, но бесплодных мечтах о славе, подвигах, «колоссальной страсти», любви, — во всем том, что приводит его в «сладкий трепет». Его душа «утопает» в холеном теле, и он не задает себе вопроса, «зачем дана жизнь».

С балкона адуевского дома взору открывается картина «благодати». Она как будто не таит в себе никакого неблагополучия. Но это только видимость, а по существу перед нами идиллия отсталости, медленного, но неуклонного упадка дворянско-поместного, крепостнического хозяйства.

В «Обыкновенной истории» Гончаров рисует действительность начала тридцатых годов, когда уже стало очевидным, что и Россия вступила на путь капиталистического развития и когда деревенская «идиллия» тоже начала втягиваться в это движение. Капитализм, по словам Ленина, разрушил патриархальную замкнутость всех слоев общества, которые «прежде не выходили из узкого круга домашних, семейных отношений»[89], и «выталкивал» из патриархального захолустья их обитателей.

Противоречия реальной жизни доходят и до грачевских обитателей. Их безмятежное существование нарушено. В сознании Адуева возникают непривычные стремления, его «что-то манит вдаль», но что именно, он не знает. Ему вдруг «тесен стал домашний мир». В деревне он не видит поприща для себя. И если для Анны Павловны Адуевой Петербург «омут», то для ее сына он «обетованная земля».

И вот наш герой, напутствуемый простодушной матерью, «весь расплаканный», уезжает искать счастья, «делать карьеру и фортуну». Он является «на главную арену деятельности в Петербург». Это начало той «Обыкновенной истории», в результате которой, по выражению Белинского, «трижды романтик» Александр Адуев переродился в бездушного и расчетливого дельца.

* * *

Суть адуевской романтики — ее фальшь — начинает раскрываться уже в первых столкновениях избалованного ленью и барством мечтателя-племянника с практическим и умным дядюшкой.

Адуев-старший, у которого «и служба, и завод», и дела идут «не плохо», на каждом шагу жестоко высмеивает напускную, беспочвенную мечтательность Адуева-младшего: «Твоя глупая восторженность никуда не годится», «с твоими идеями хорошо сидеть в деревне», «забудь эти священные да небесные чувства, а приглядывайся к делу», — твердит он постоянно племяннику. Но молодой герой долго не поддается его нравоучениям. «А разве любовь не дело?» — говорит он. Он не хочет думать «о презренной пользе труда», а хочет «жить такой жизнью, какой не бывает», боится стать «простым и обыкновенным человеком, как все». После первой неудачи в любви Александр Адуев жалуется «на скуку жизни, пустоту души».

Ему нравится играть роль страдальца. Воображение его ищет то Онегина, то какого-нибудь героя из произведений ложноромантической школы — бледного, грустного, разочарованного. Адуев опошляет идеи и чувства пушкинской поэзии. «Малый байронствует», — язвительно говорит про него Петр Иванович Адуев. Молодой Адуев выглядит как убийственная пародия на ходульных и выдуманных романтических героев. Он любит принимать романтические позы перед избранницами своего сердца, но нигде так полно не обнаруживается его сущность, как в любви к женщине. В любовных конфликтах Александра Адуева выразились самое необузданное самолюбие и самый отвратительный эгоизм.

В своих неудачах Адуев обвиняет не себя, а человечество, судьбу и, конечно, дядюшку. Он укоряет его за то, что тот ему «представил жизнь в самой безобразной наготе», что «перед ним разостлалась, как степь, голая действительность». Охваченный глубокой апатией, Адуев проводит дни за днями на диване, вздыхает, «не знает что делать». В конце концов он приходит к неутешительному выводу: как бы не жить, лишь бы прожить, и ищет «сна души». Эта адуевская апатия ничем не отличается от обломовской.

Такие люди «с помертвелыми от романтизма лицами» (по меткому выражению Валерьяна Майкова) действительно встречались тогда в обществе.

«Еще недавно были они (то есть эти романтики. — А. Р.) «героями нашего времени», — замечал Белинский, — теперь на них мода проходит, но их все еще много, и они еще не скоро переведутся. Притом же они не столько переводятся, сколько изменяются, принимая новые формы. Поэтому они разделяются на множество оттенков, заслуживающих подробного исследования».

«Обыкновенная история» Гончарова явилась как бы прямым откликом на этот призыв Белинского.

В критике отвлеченного, враждебного жизни и литературе романтизма Гончаров, более чем в каких-либо других вопросах, был солидарен с Белинским, следовал за ним как художник.

* * *

В «Обыкновенной истории» Гончаров представил, подробно исследовал один из оттенков романтизма, одну из разновидностей типа романтиков сороковых годов.

Было бы грубой ошибкой не видеть, что Александр Адуев отличается от типа либеральных романтиков сороковых годов. В его облике нет даже намека на романтику либеральных исканий, на стремление к проповеди гуманизма. Критику этого типа романтиков Гончаров осуществит позднее в лице старого мечтателя Райского в «Обрыве».

Ошибочно было бы также причислять Александра Адуева к числу так называемых «лишних людей»: Онегиных, Печориных, Бельтовых. И Адуев и Обломов, не имея на то никаких данных, воображали себя необыкновенными людьми «с могучею душою». На деле же они были людьми самыми заурядными, даже ничтожными, если судить о них с общественной точки зрения. Что касается «лишних людей», то они отнюдь не были духовно ограниченными людьми»: своим смелым и благородным протестом они будили сознание русского общества. И не вина, а беда их, что в окружающей жизни они не могли найти полезного применения своим духовным силам и стремлениям.

Александр Адуев — носитель самого пошлого, самого мелкого, безыдейного, но, может быть, и самого массовидного и вредного романтизма сороковых годов. Несмотря на то, что внешне он рядится в одежды пушкинского романтика Ленского и принимает порою его позы, он ничтожнее и смешнее его. Пушкин отнюдь не третировал Ленского. В Ленском, «с его душою прямо геттингенской», Пушкин показал не только крайнюю аффектацию юношеских чувств в духе господствовавшего тогда немецкого романтизма, но и зачатки гражданской героики:

Быть может, он для блага мира

Иль хоть для славы был рожден…

Ленский таил в душе «вольнолюбивые мечты». Пушкин допускал даже, что Ленский мог быть впоследствии «повешен, как Рылеев». Но, возможно, говорил он, что в будущем Ленского «обыкновенный ждал удел», то есть, что он в конце концов из пылкого мечтателя превратился бы в обывателя-помещика.

По мнению Белинского, с Ленским «сбылось бы непременно последнее». Люди, подобные Ленскому, указывал Белинский, или «перерождаются в совершенных филистеров», или становятся «устарелыми мистиками», которые, по словам критика, «больше враги всякого прогресса, нежели люди просто, без претензий, пошлые».

В «Обыкновенной истории» в лице Александра Адуева Гончаров и представил как раз тот «прозаический» вариант перерождения восторженного мечтателя, который был намечен еще Пушкиным.

Однако этот «прозаический» вариант Гончаров наполнил новым социальным содержанием. Внимательно всматриваясь в действительность, Гончаров, конечно, видел, что тип Ленского в ту пору, когда была задумана и писалась «Обыкновенная история», претерпел уже существенные изменения. Вот почему в романтике Адуеве мы уже не находим тех идеальных и даже прекрасных по своей чистоте черт, которые были у Ленского. Адуева и Ленского роднит лишь то, что роднит всех горе-романтиков — полное незнание жизни, уход в мир иллюзий.

И «обыкновенный удел» Александра Адуева, представленный в эпилоге романа, совсем иной, чем у пушкинского героя. Восемь лет возился с ним дядюшка. Погрузившись в «омут сомнений» и душевно состарившись от безделья в двадцать девять лет, «разочаров… анный», по выражению слуги Евсея, Адуев бежит от «мира людей» в деревню. Первое время он наслаждается там покоем, и ему кажется, что он, наконец, обрел истинное пристанище для себя. Однако поэзия деревенской жизни скоро надоедает ему. Адуев не хочет «погибнуть в деревне». Душа его вновь «просит деятельности». Он возвращается в Петербург и через несколько лет становится деловым человеком, идущим «наравне с веком», с блестящей фортуной и карьерой впереди, накануне выгодного брака по расчету. От былых «небесных» и «возвышенных» чувств не осталось и следа.

Романтизм Александра Адуева был «вдребезги разбит опытом». «Обыкновенная история» Гончарова явилась убедительным подтверждением слов Белинского о том, что романтизм «проиграл… и в литературе и в жизни».