Процесс

Процесс

Катилина, сбежав из Рима, присоединяется к войскам своих сторонников в Этрурии. Манлию удалось собрать почти два легиона, костяк которых составляли бывшие воины Суллы, опытные бойцы, готовые сражаться за своего вождя и за добычу. К ним примкнули и разорившиеся мелкие землевладельцы, тоже надеющиеся поживиться. Но плохо вооруженная армия Каталины не могла оказать серьезного сопротивления регулярной армии, и в сражении при Пистории в 62 году до P. X. была разбита, а сам Катилина пал во время битвы.

После бегства Каталины обстановка в Риме вместо того, чтобы прийти в норму, наоборот, раскалилась до предела. Мятежники чутко уловили состояние умов сограждан. Как писал Саллюстий, «безумие охватило не только одних заговорщиков; вообще весь простой народ в своем стремлении к переменам одобрял намерение Каталины. Именно они, мне кажется, и соответствовали его нравам. Ведь в государстве те, у кого ничего нет, всегда завидуют состоятельным людям, превозносят дурных, ненавидят старый порядок, жаждут нового, недовольные своим положением, добиваются общей перемены, без забот кормятся волнениями; так нищета легко переносится, когда терять нечего». Теперь еще раз перечитайте слова Саллюстия и напомните себе, что это он говорит о состоянии умов Республики накануне ее падения, а не о наших с вами временах.

Хотя военные действия велись в Этрурии, в Риме царили панические настроения. Цицерон, оседлав волну настроений и чувствуя себя спасителем Отечества, чуть ли не каждый день оповещает сограждан о все новых и новых заговорах оставшихся в городе сторонников Каталины, которые затаились для того, что нанести удар по нему и по другим сенаторам. Он рассказывает о готовящихся убийствах и отравлениях, а красноречие консула, помноженное на страх народа перед новой гражданской войной, рождает в умах граждан подозрение друг к другу.

Пугал Цицерон в общем-то по делу. Люди Каталины действительно собирались действовать, и действовать, в отличие от своего вожака, решительно. Одним из главарей подпольщиков был Публий Корнелий Лентул, по описанию Плутарха, «человек высокого происхождения, но дурной жизни, изгнанный из сената за беспутство и теперь вторично исполняющий должность претора, как принято у римлян, когда они хотят вернуть себе утраченное сенаторское достоинство».

Планы у Лентула были грандиозные. Если верить свидетельствам, он намеревался ни много ни мало убить всех сенаторов, а город сжечь дотла, не щадя никого. Впрочем, детей Помпея они должны были захватить живыми и держать в качестве заложников — разговоры о том, что он возвращается со своим войском, становились все громче и громче. Заговорщики собирали оружие, а для поджогов серу и паклю. Все это они накапливали в доме Гая Корнелия Цетега, тоже бывшего сенатора. Цетег накануне бегства Катилины из Рима собирался заколоть консула, но покушение было сорвано благодаря своевременному предупреждению Фульвии, шпионки Цицерона.

Лентул сотоварищи подошли к делу серьезно. Город был разделен на сто частей, и сто человек должны были поджечь его со всех концов. Назначили также и людей, которые должны были перекрыть водопроводы и убивать всех, кто попытается тушить пожары.

Был назначен день уничтожения Рима, и к Катилине отправили некоего Тита Вольтурция из Кротона. Осведомители Цицерона сообщили ему об этом, ночью устроили засаду и перехватили Тита с письмами.

Утром Цицерон зачитывает письма перед сенаторами. В доме Цетега проводят обыск и обнаруживают целый арсенал. Тит, которому сенаторы пообещали неприкосновенность, сдает Лентула и других. Заговорщики вынуждены признать свои печати в письмах. Лентула, Цетега, Статилия, Габиния и Цепария передают преторам для заключения под стражу.

И тут возникает новая интрига. Шитая белыми нитками, правда.

«На следующий день в сенат привели некоего Луция Тарквиния, который, как утверждали, направлялся к Катилине и был задержан в пути. Он заявил, что даст показания, если ему от имени государства будет обеспечена безопасность; получив от консула приказание сообщить все, что знает, он сказал сенату почти то же самое, что и Вольтурций, — о подготовленных поджогах, об избиении лучших граждан, о передвижении врагов; далее — что его послал Марк Красс сообщить Каталине: пусть арест Лентула, Цетега и других заговорщиков не страшит его, и пусть он тем более поторопится с наступлением на город, дабы поднять дух остальных заговорщиков и избавить задержанных от опасности».[56]

Реакция сенаторов была бурной, и под крики о том, что их пытаются обмануть, осведомителя поместили под стражу, чтобы потом разобраться, где правда, а где ложь. Кстати, Саллюстий, свидетель всех этих событий, говорит о том, что лично слышал, как Марк Красс обвинял Цицерона в этом навете.

Одновременно с доносом на Красса пытаются нанести удар и по Цезарю: Гай Кальпурний Пизон, сильно невзлюбивший его после судебного процесса, и Квинт Катул, возненавидевший его после поражения в борьбе за пост понтифика. Они распускают слухи о причастности Цезаря к заговору Каталины и оказывают сильное давление на Цицерона, требуя привлечь его к суду.

Не исключено, что реакция сенаторов на попытку обвинения Красса дала понять Цицерону, что показательный процесс, который он намеревался устроить, должен ограничиться теми, кто уже признался. Связи и богатство Красса и популярность Цезаря, которые могли объединиться против консула в момент опасности, были тяжелой гирей, могущей повлиять на баланс сил. Цицерон ни на миг не забывал, что настроение толпы может измениться в единый миг — вчера она готова была вместе с Катилиной жечь и убивать, сегодня превозносит консула как спасителя Отечества, а завтра?..

В те дни Цицерон избежал соблазна одним махом расправиться со своими серьезными конкурентами. Впоследствии, когда Цезарь и Красс уже покинут мир живых, Цицерон напишет о том, что они все же были связаны с Катилиной. Скорее всего, это была запоздалая месть тем, кто отодвинул его на обочину политической жизни Рима.

Тем временем в Сенате Цицерон начинает дебаты, чтобы решить судьбу задержанных. Первым выступает Децим Юний Силан, муж Сервилии, и требует для них высшую меру, то есть смертную казнь. С ним соглашаются еще пятнадцать человек, почти все — бывшие консулы. Отсутствие Красса, наверное, вызывает шепот, пересуды и понимающие улыбки. Когда очередь доходит до Цезаря, от него ждут такой же реакции, если не большего рвения, поскольку он сам как бы находился под подозрением.

Однако Цезарь не изменяет обычаю всегда и при любых обстоятельствах отстаивать свое мнение. К тому же самостоятельность суждений ценилась среди римлян.

Похвалив Силана и тех, кто требовал суровой расправы за преданность государству, Цезарь обратил внимание на то, что сейчас они создают прецедент. И что высокие моральные качества Цицерона достойны той власти, которой он обладает, никто не может знать, не появятся ли в будущем консулы, могущие злоупотребить властью. И что в традициях Республики даже тем, кого приговаривали к смерти, позволялось, как правило, отправиться в изгнание. А поскольку, пояснил Цезарь, быстрая смерть была бы для преступников избавлением от бедствий, то он предлагает, как пишет Саллюстий, «забрать в казну их имущество, их самих держать в оковах в муниципиях, наиболее обеспеченных охраной, и чтобы впоследствии никто не докладывал о них сенату и не выступал перед народом; всякого же, кто поступит иначе, сенат признает врагом государства и всеобщего благополучия». Иными словами, вместо смертной казни пожизненное заключение и политическое забвение.

Сенаторы радостно поддерживают «суровое» предложение. Никому не хочется, чтобы возможность реальной смертной казни витала над ним в эти переменчивые времена. И даже младший брат Цицерона, выступивший сразу после Цезаря, принимает его сторону. Дело доходит до того, что и Силан выступает с заявлением, что его неправильно поняли и, говоря о высшей мере, он имел в виду лишь наиболее суровое наказание.

Но тут непреклонный Марк Порций Катон резко возражает Цезарю. Он требует крови заговорщиков, пугает сенаторов бедствиями, которые их ожидают, если подсудимые останутся в живых, приводит массу исторических примеров…

В итоге часть сенаторов снова переменила свое мнение. Цицерон, видя разброд и шатание, срочно пишет очередную, четвертую речь против Катилины и убеждает колеблющихся быть твердыми и безжалостными к врагам Республики. По другой версии, его речь прозвучала до выступления Катона, и лишь полемика между Марком Порцием и Гаем Юлием в итоге привела их к окончательному решении.

Так или иначе, большинством голосов решили казнить заговорщиков. Цезарь не переменил своей точки зрения и был освистан толпой, собравшейся у форума. Палач задушил осужденных одного за другим, и Цицерон объявил собравшимся к темнице людям: «Они жили!», что означало — приговор приведен в исполнение.

Саллюстий, сравнивая качества Цезаря и Катона, указывает, что «их происхождение, возраст, красноречие были почти равны, величие духа у них, как и слава, были одинаковы, но у каждого по-своему. Цезаря за его благодеяния и щедрость считали великим, за безупречную жизнь — Катона. Первый прославился мягкосердечием и милосердием, второму придавала достоинства его строгость. Цезарь достиг славы, одаривая, помогая, Катон — не наделяя ничем. Один был прибежищем для несчастных, другой — погибелью для дурных. Первого восхваляли за его снисходительность, второго — за его твердость».[57]

Два человека, две поведенческие модели. С точки зрения морали Катон, вероятно, является образцом принципиального человека, для которого принцип важнее человека и который ради принципа не пощадит никого, даже своих близких. Перед нами предстает типичный фанатик, для которого мир окрашен только в две краски. Цезарь же, при всем букете его недостатков, представляется фигурой яркой, он добивается своих целей добрым словом там, где это возможно, а не лобовым столкновением. Но при необходимости он готов и бороться, навязывая свои правила игры.

В письме Цицерона Титу Аттику дается краткая, но весьма примечательная характеристика Катона: «Ведь я люблю нашего Катона не меньше, чем ты, а между тем он, с наилучшими намерениями и со своей высокой добросовестностью, иногда наносит государству вред. Он высказывается так, словно находится в государстве Платона, а не среди подонков Ромула».[58]

Один эпизод во время сенатских слушаний, скорее комичный, нежели драматический, в большей степени раскрывает противоположности характеров Цезаря и Катона, чем перечень Саллюстия. Обратимся к Плутарху:

«Когда между Цезарем и Катоном шла напряженная борьба и жаркий спор и внимание всего сената было приковано к ним двоим, Цезарю откуда-то подали маленькую табличку. Катон заподозрил неладное и, желая бросить на Цезаря тень, стал обвинять его в тайных связях с заговорщиками и потребовал прочесть записку вслух. Тогда Цезарь передал табличку прямо в руки Катону, и тот прочитал бесстыдное письмецо своей сестры Сервилии к Цезарю, который ее соблазнил и которого она горячо любила. «Держи, пропойца», — промолвил Катон, снова бросая табличку Цезарю, и вернулся к начатой речи».[59]

Историк Адриан Голдсуорти трактует эту сцену как свидетельство большой любви Цезаря и Сервилии. Они, мол, испытывали потребность в частом общении друг с другом и обменивались любовными записками.

Что ж, вполне резонное допущение. Мы не можем отказать римлянам в сентиментальности даже в такую минуту, когда решается вопрос о жизни и смерти сограждан. Но мы не можем отказать и себе в возможности предположить, что Цезарь сам устроил это маленькое представление, чтобы полюбоваться конфузом Катона. Вряд ли он всерьез рассчитывал, что Марк Порций, известный своим целомудрием, смутится настолько, что откажется от полемики. Хотя анекдотический случай с письмом, которое случайно увидел мятежник Лепид и помер от расстройства, узнав о неверности жены, мог натолкнуть Цезаря на такую мысль.

Но у Катона были крепкие нервы, а вот Цезарю предстояло вскоре изрядно понервничать из-за ситуации далеко не анекдотичной.