ВОЗОБНОВЛЯЮ ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬШОЙ СВЕТЛО-ЗЕЛЕНОЙ ЧЕРНОВОЙ ТЕТРАДИ С КРАСНЫМ КОРЕШКОМ
ВОЗОБНОВЛЯЮ ВЫПИСКИ ИЗ БОЛЬШОЙ СВЕТЛО-ЗЕЛЕНОЙ ЧЕРНОВОЙ ТЕТРАДИ С КРАСНЫМ КОРЕШКОМ
Учится читать: в тетради ряд слов огромными печатными буквами.
* * *
Liebe gn?dige Frau!
Wie merkw?rdig trifft es sich! Als ich Ihnen von der russischen Sekret?rin schrieb, musste ich gleich ein neues Blatt nehmen, denn eh ich mich bedachte stand es: zu gesund.
Das «blonde M?dchen» (Tchernoswitowa heisst: Tcherno — schwarz und switowa kommt von Hemd (kleinrussisch: Switka), eigentlich — die mit dem schwarzen Hemde) prahlte mit R<ilke> und sprach ?ber ihn wie ?ber die selbstaufgenommennen Platten zu seinen Bildern: mein. Ich traf sie nur ein einziges Mal und liess sie weiterleben — ohne Sehnsucht.
Heute, am 17-ten erhielt ich Ihren Brief und die sein (Briefbuch).
Ihr Brief raucht — und rauscht — und gl?nzt — Bodensee — ein Wort aus meiner Kinderheit, ich war damals im Breisgauer Freiburg und hatte eine Freundin — Brunhild — von dorten, das Kind sah wie ein Seefr?ulein aus. Ich liebte sie so sehr (f?r ihre Sch?nheit: Seefr?uleinheit!) dass man uns schnell jeden Verkehr verbot — als ob ich der See w?re, der sie heimwollte — von der Schul-Sandbank!
Brunhild vom Bodensee.
* * *
…Seit R<ilke> habe ich Niemanden geliebt, in Niemanden gelebt, er war meine letzte Seele, meine letzte ander-Seele.
* * *
Als Sie so lange nicht schrieben, dachte ich: jetzt hat die Frau Angst, sie will kein grosses Gef?hl, sie ist erf?llt — und liess Sie schweigen und h?tte selbst nie geschrieben (geschrien).
* * *
…Als mein Kind in Russland vo<r> Hunger starb und ich es — so auf der Strasse von einen fremden Menschen erfuhr (— Ist die kleine Irina Ihr Kind? — Ja. — Sie ist tod. Gestern tod. Morgen begraben wir sie.) schwieg ich drei Monat lang — kein Sterbenswort — zu niemandem — damit es nicht weiterst?rbe, noch (in mir) — lebe. Darum nannte Ihnen R<ilke> nicht meinen Namen. Nennen — trennen: sich vom Dinge trennen. Ich nenne niemand — nie.
* * *
Es wird ein harter Winter sein — ist schon hart, obwohl noch nicht Winter — mein Mann hat keine Arbeit und kann, als Kranker, auch keine haben. W?tende und w?rgende Armut, geschenkte (sch?ne Sachen — was brauch ich sie?) verschleudere ich f?r 20–30 frs — die gleich weg sind. Meine Tochter strickt, aber f?r einen Sweater — 2 Wochen Arbeit — zahlt man nur 50 frs. Ich kann nur schreiben, nur gut schreiben, sonst w?re ich l?ngstens reich.
Mit der russischen Emigration steh ich schlecht denn — ich steh ausserhalb, lebe nur in meinen Heften und meinen Pflichten und wenn manchmal meine Stimme erklingt — so ist es immer Wahrheit, wie noch unl?ngst, als unser grosser sowietischer Dichter Ma?akowsky hier in Paris einen Vortrag hielt. Am anderen Tag schrieb ich ihm einen offenen Brief — das war ein Jubelruf — und am Tage drauf wurde ich aus der Zeitung, wo ich manchmal meine Verse drucken liess (nein, wo man sie manchmal — duldete) — entfernt «wegen sowietischen Sympathien».
Ganz allein steh ich, f?r die Fernen — eine Emigrantin, f?r die Nahen — eine <пропуск одного слова> — nurweil ich keine Politik.
H?nde waschen m?chte ich jedesmal wie ich eine Zeitung — anseh.
* * *
Liebe Frau im alten Park, grossen Dank f?r das grosse Geschenk. Zur Stunde, wo alle Fenster umher schwarz sind — meine Stunde, mein lichtes Fenster allein! — schlag ich das Buch auf und bin wieder ich: vogelfrei, wie es in Ihren alten Gesetzen steht.
* * *
Милостивая государыня![72]
Как странно получается иной раз! Когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять новый лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая.
«Светловолосая девушка» (Черносвитова[73] означает: Черно — черный, а свитова происходит от рубашки (малороссийское: свитка), буквально — та, на которой черная рубашка) хвалилась Рильке и говорила о нем как о собственноручно сделанных пластинках его фотографий: мое. Я встретилась с ней один-единственный раз и отпустила ее жить дальше — не тоскуя.
Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и его (том писем).
Ваше письмо пенится — и плещется — и сверкает — Боденское озеро — слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга — Брунхильда — из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила (за ее красоту: русалочность!), что нам вскоре вовсе запретили встречаться — как будто я была озером, желающим забрать ее домой — со школьной скамьи и песчаной отмели!
Брунхильда с Боденского озера.
* * *
…После Рильке я никого не любила, ни в ком не жила, он был моей последней душой, последней другой-душой.
* * *
Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена — и я не прерывала Вашего молчания и сама бы никогда не написала (окликнула).
* * *
Когда мой ребенок умер в России от голода и я узнала об этом — просто на улице от незнакомого человека (— Маленькая Ирина Ваша дочка? — Да. — Она умерла. Вчера умерла. Завтра мы ее будем хоронить.), я молчала три месяца — ни слова о смерти — никому — чтобы он <ребенок> не умирал окончательно, еще (во мне) — жил. Поэтому Ваш Рильке не называл моего имени. Назвать — разъять: отделить себя от вещи. Я не называю никого — никогда.
* * *
Грядет холодная зима — уже холодно, хотя зимы еще нет — у моего мужа нет работы, да он и не может работать, потому что болен. Изнурительная и удушающая нищета, распродаю дареные вещи (красивые вещи — к чему они мне?) по 20–30 франков — которые тут же улетучиваются. Моя дочь вяжет, но за свитер — 2 недели работы — дают всего 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела.
С русской эмиграцией я лажу плохо, ибо — стою в стороне, живу лишь в моих тетрадях и обязанностях, и если порой раздается мой голос — это всегда правда, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Маяковский выступал здесь в Париже. На другой день я написала ему открытое письмо — это был ликующий зов — а еще на другой день я была изгнана из газеты, где я изредка печатала свои стихи (нет, где их изредка — допускали), — «за советские симпатии».
Я совсем одинока, для тамошних — эмигрантка, для здешних — <пропуск одного слова> — только потому, что я не политик.
Мне хочется мыть руки всякий раз, когда газету — вижу.
* * *
Милая госпожа в старом парке, огромное Вам спасибо за огромный подарок. К тому часу, когда все окна вокруг черны — моему часу, одно лишь мое светящееся окно! — я открываю книгу и снова становлюсь собою — вне закона <букв.: вольной как птица> как написано в Ваших старых законах (нем.). ]
* * *
(Уже осень 1930 г., после С<ен> Лорана.)
* * *
Строки:
…Тригорбого верблюда
Обиды — не забуду.
* * *
Мур:
Зверский сад.
* * *
— Вы только ростом м?леньки, а так — Вы дама.
(жене зубн<ого> врача, крохотной)
* * *
Я свечек не ем вообще.
* * *
Мур: — Мама, у нас черти в ванной завелись. Я слышал, как они сейчас: и-и-и! Совсем м?ленько. За печкой. Совсем тоненько. Подите послушайте.
* * *
Мёдон, 8-го ноября 1930 г.
* * *
(NB! Здесь какой-то большой пропуск — сейчас еще не напала на след: с 14-го апреля 1930 г. по 8-ое ноября 1930 г. — ни одной записи о Муре и ни одной собственной. В большой тетради — зеленой — нет, д. б. в какой-нб. записной книжке. Ни одной записи за всю Савойю: немыслимо. Но — пока — продолжаю.)
* * *
Мур — 31-го дек<абря> 1930 г.
— Не понимаю: зачем жена нужна?
— Чтоб в доме порядок был.
— Но ведь мама есть.
— Мамы умирают (объясняю возраст).
— А зачем еще жена нужна?
— Чтобы был близкий человек, который тебя пожалеет. Ну, у тебя горе, например. Кому расскажешь?
— Гостям расскажу.
— Но гостям твое горе неинтересно, они как раз ходить перестанут.
— Тогда совсем не говорить.
* * *
— Но я все-таки не понимаю — зачем жена нужна?
— Чтобы дома кто-нибудь ждал вечером. Вернешься домой — никого нету.
— Позову гостей.
— Но нельзя ж каждый вечер — гостей (и т. д.).
— А еще зачем жена нужна?
— Чтобы скучно не было одному.
— Но жена — своя. (Лукавая улыбка) Вот если бы новая жена каждый раз…
(Последняя запись 1930 г. — 31-го дек<абря> 1930 г. Мёдон.)
* * *
1931 г.
Встреча Нового Года у И<звольских>. Е<лена> А<лександровна>, ее мать,[74] Маруфф, дядюшка, гр. Комаров[75] (Мур: Графка Маруффка), Ел. Ник.,[76] С., Мур, я.
Мур в гостях спит и просыпаясь в камине находит: красный лакированный мяч в синей сетке, маленький поездок и розовые вязаные башмаки для Мумсика.
Спим вместе на огромном поперек себя шире и<зволь>ском диване, под розовым атласным одеялом.
(Аля в своем первом розовом вечернем длинном шелковом платье — с Л<ебедевы>ми на вечере Кр<асного> Креста.)
Дай Бог — в Новом Году — всем здоровья, всем — успешного ученья
— мне
— дописать в этом году,[77] устроить французского М?лодца и — новую дружбу.
(Алина приписка: — Аля мне связала чудный коричневый берет из chenille.[78])
* * *
(К 1-му дню русск<ого> Рождества дописана главка Обед и начата Елка — окончена 10-го янв<аря> 1931 г.)
* * *
Мур: — Англичане украли у французов Бик?.[79]
Я: — Это французы у англичан украли.
Мур: — А что англичане за это французам сделали?
Я: — Что ж им сделать?
Мур: — Война может произойти.
* * *
…Вьются бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…[80]
* * *
— Хорошо, Мур?
Мур: — А как они визгают?
(визгают — лязгают)
* * *
— Нехорошее слово французы придумали: ТЭТ[81] — голова. Точно — зад.
* * *
— А беси любят машины?
* * *
Я — кому-то:
— On ne doit pas traiter les riches plus mal que les pauvres. Mais — c’est tout (ce qu’on leur doit).
A м. б., еще суше: — On ne doit pas plus maltraiter un riche qu’un pauvre.[82]
* * *
…On les a parfois sans aimer, mais quand on les a — on les aime.[83]
Мёдон, 16-го января 1931 г.
* * *
…По имени звала мать,
По имени будет звать
Жених: — Оля! Милая!
А не по фамилии…
* * *
(Невошедшее. Гаданье кончено в канун русск<ого> Крещения.)
* * *
…Как — а вот и не додам! —
Подносимую к губам
Руку — вот и оближись! —
Вдруг оттягивала вниз…
* * *
Мур — 27-го января 1931 г.
— Мур, не беги так — еще нос себе расквасишь!
— По крайней мере квас будет, если нос расквасю.
* * *
— Иисус Христос не был женат?
— Нет.
— Холостяк, значит?
* * *
Письмо Мура — 18-го февраля 1931 г.
Милые Ася и Андрюша! Мне так приятно получать посылки из России, что я даже прыгаю. Больше всего мне понравилось про водолазов[84] и про обезьян.[85] Детки в клетке[86] я читаю, самый лучший тигр. Еще мне нравится «Кто быстрее»,[87] где лошади и олени, к<отор>ые санки везут, и трамваи, и велосипеды, и машины, и пароходы, и поезда, и авионы. Я этих книжек не читаю, п. ч. я еще не особенно хорошо читаю. Читать я люблю так себе, п. ч. я еще не взрослый, когда вырасту я буду любить читать. Картинки очень хорошие. И Люди в снегу[88] тоже очень хорошие. Люблю больше всего рисовать, но и играть люблю, и чинить свое. У меня гвозди, выбиваю их, чтобы не кололось. Учусь у К<арсави>ных, хотя вы их не знаете — с батюшкой и с Лидией Николаевной.[89] Учиться так себе люблю. Пятилетку мы перевесили на другую сторону, но вверх ногами, чтобы видны были поезда, заводы, трактора пашущие и верблюды. Читаю сам слова: шахтеры — химия — и еще — нефть. <Пропуск одного слова> я боюсь, но все-таки поеду, когда будет вторая после лета зима. Я не могу послать к сожалению Андрюше ничего, п. ч. маленький. Когда-нб., когда я вырасту, я тоже буду посылать — за прошлое.
От руки: ЦУЛУЮ АСЮ И АНДРЮШУ МУР
* * *
(Сплошными столбцами поправки к Потопу.)
* * *
Мур, не хотящий спать, сам с собой, с горькой рассудительностью:
— Я не медведь, я не белый медведь, я вообще не медведь, я не этой породы, я не ем из бочки сырое мясо, я не беру мед у пчел, у меня не острые уши, а круглые, я не хожу на четырех ногах… я не сосу лапу… Это только медведи спят всю зиму, я не медведь какой-нибудь, чтобы меня укладывали на спячку, я человеческой породы, а не медвежьей, я не ем сырое мясо из бочки, я не отнимаю мед у пчел…
— и т. д. —
Мёдон, 21-го февраля 1931 г.
* * *
Мур, к<оторо>му подарили porte-bonheur[90] — пингвина:
— Пингвин-то есть, а счастье не приходит: и в поезде никогда не езжу, и кашель с насморком.
(22-го февраля 1931 г.)
* * *
Я. — Уезжает (замуж!) Е. А. И<звольская>. Разговор — какие книги взять. Все: — Библию. Я бы, кажется, нет. — «И поэтов». Я бы, кажется, — тоже нет. Я бы, кажется, Temps perdu Пруста (все икс томов!),[91] все 6 (или 8) томов Казановы — лучше восемь! — Русские сказки и былины — и Гомера (немецкого). И M?morial — Лас-Каза.[92] Выясняется: ни одного литературного произведения, ряд сопутствующих жизней, чтобы не так тошно было жить — свою. Эккермана, конечно.
1) Эккерман 2) M?morial 3) Гомер (две в одной) 4) Казанова 5) Пруст 6) Сказки и былины. — Седьмая придет.
* * *
(Пометка 1938 г. Гомера бы, в крайнем случае — оставила. Сказки и былины — наверное. Вместо них — Kristin Lawranstochter — и Olaf Anderssohn, Зигрид Ундсет (к<отор>ых тогда не знала)[93] — и Confessions[94] — Руссо — а седьмое (д. б. восьмое?) — весь Китай, весь мой Китай, всю полку.)
* * *
В социальном заказе оскорбителен не заказ, а его социальность. — Смоги! (на заказ) Мое дело — смочь. Но смоги непременно — на социальную. — Не хочу.
М. б. и даже наверное — всякая тема — социальная (даже Поэма конца, ибо не я одна, и т. д.) не говоря уже о других моих вещах, но 1) писала я их — не п. ч. этого хотели другие и даже не п. ч. этого — я хотела, а п. ч. они хотели (вещи!) 2) я не хочу и не должна об этом знать, но — если я даже об этом знаю — дайте мне что — и предоставьте мне — как (не написать, а отнестись), т. е. дайте мне — ничто или нечто? — и предоставьте мне (достоверно) всё.
Ибо ваше дело — чтобы я написала завод, мое дело — чтобы я его написала.
Остается еще весьма вероятный случай: что мне сейчас не хочется писать завод, п. ч. я пишу другое. Тогда — подождите, чтобы мне самой захотелось.
Иначе — плохие вещи, плохие вещи.
Если хотите, чтобы я написала завод (сейчас) держите пари, что я его не смогу написать — как бы ни захотела. Тогда — получите.
Или — лестью берите: одна ты! И докажите почему — одна ты. И — верно докажите.
* * *
(1938 г. Кажется — путаю. Соц<иальный> заказ — ведь это не заказ на обществ<енную> тему, а общественный заказ, т. е. заказ общества. А общество, соскучившись быть обществом, может заказать и на личную — и на исключительную тему. Идеал — Руссо: к<отор>ый писал только о себе (Confessions), a — но, впрочем, опять путаю: для меня Руссо — знак равенства — Confessions — для тех — Emile и Contrat Social.[95] Но, в чем права, всё им написанное, и Contrat Social, шло изнутри него, изнутри его одиночества, а не снаружи «вопросов».)
* * *
Мур — 23-го февр<аля> 1931 г., 1-ый день поста
— Петрополис — это точно белый верблюд ходит…
* * *
— Болит голова и дырка в пузе.
* * *
Я: — За мое перо дорого бы дали, если бы оно согласилось обслуживать какую-нб. одну идею (кажется — пока что обслуживало только привидения — 1938 г.), а не правду: всю правду. — Это я о прозе, о стихах же: За такие стихи (работу, двойную чистоту ее) дорого дают (дадут?) только в Царстве Небесном.
* * *
Вывод за годы (нынче 25-ое февраля 1931 г.)
<Пропуск названия>[96] лежит оконченный 15-го мая 1929 г. — лежит: Числа не взяли, В<оля> Р<оссии> не взяла, Совр<еменные> Записки не взяли.
Французский М?лодец (работа 6-ти месяцев) с иллюстрациями Гончаровой[97] — знают Vildrac,[98] Muselli,[99] Parrain[100] — лежит.
Лежит год работы и будут лежать годы работы.
«Новая Газета» — выйдет 1-го марта — не приняла статьи «Новая детская книга»[101] под предлогом, что и там плохих детских книг много (NB! а у нас совсем нет хороших: даже Гэк-Финна, даже Макс-и-Моритца[102] не переиздали!).
(NB! Статья потом была напечатана в В<оле> Р<оссии> — в спорном порядке.)
(И кажется — правда, совсем — правда: мое перо обслуживало только мои видения.)
…Здесь я — ненужна, там я невозможна.
Вокруг пустота, мой вечный, с младенчества, круг пустоты. Нет друзей, в будущем — нищета (дающие когда-нб. да устанут — перестанут), но это — в быту, душевно — хуже, просто — ничего.
Уезжает Е. А. И<звольская>, та к<отор>ая могла бы стать другом (времени не было!) — замуж — навсегда.
У всех своя жизнь, всем — некогда («в субботний вечер выпиваем и рассказывать Вам не можем») свободное время — на любовь, меня не любят, любят — даже не: красивых — нарядных. Платья у меня есть, и румяна есть. Охоты нет. Нет, очевидно, охоты к любви, или к тому, что так называется.
Люблю вещи за их красоту, не для своей, не за свою в них. Безотносительно. Серебро — бессеребряно. М. б. даже — в ущерб себе («Вам коричневый не идет», да, но — я к нему иду: ногами, — руками тянусь).
В короткий срок моей красоты (золотые волосы, загар, румянец) от меня все-таки — опомнившись, всмотревшись, испугавшись — уходили. Чего же ждать теперь с моим — цветом пепла — в достоверной печной золе — лицом, волосами, всем. Серого (снаружи!) никто не любит.
Ну, а я люблю — (кого-нибудь)? Нет. Я бы и Рамона Наварро[103] (в морском!) не любила, если бы встретила — даже в Тулоне. Так — улыбнулась бы — как на цветок. Цветов никогда не разрешила себе любить (за явность красоты — и еще за то, что — все любят), любила — деревья, без явности соблазна.
Семья? Даровитый, самовольный, нравом и ухватками близкий, нутром, боюсь (а м. б. — лучше?) новый — трудный — Мур.
Вялая, спящая, а если не спящая — так хохочущая, идиллическая, пассивная Аля — без больших линий и без единого угла.
С. рвущийся.
Вырастет Мур (Аля уже выросла) — и эта моя нужность отпадет. Через 10 лет я буду совершенно одна, на пороге старости. С прособаченной — с начала до конца — жизнью.
* * *
(1931 г. — 1938 г. — Прошло — семь.)
* * *
…Поклонники лирических слюней…
(Потребители)
* * *
Сон
(среди бела дня, проснулась ровно в 5 ч.)
Мы в гостях у художников.[104] Она и какие-то подруги. Оказывается — всё перепутали: приглашены на 71/2 веч<ера>, а сейчас четырех нет. Разговор о неверности будильника. Глядим в окно: двор, а во дворе: две — нет, четыре — нет, восемь — нет, шестнадцать — словом множащиеся на глазах собаки: щенки, часть черных с желтым, часть волки. И двое — нет, четверо — нет, восьмеро — и т. д. — родителей.
Выходим. Оказывается — всё это глубоко под водой: пруд. И вдруг Аля, совершенно одетая, спускается. Еле голова торчит. Я: — Аля! Ты с ума сошла! И тут же вижу — Мур — который весь с головой, естественно. Краем водоема подходит Ар<темо>в, спускается и вытаскивает Мура. Я, сильно ругаясь, особенно Алю — за пример, прохожу по широкой внешней лестнице с обоими в дом. Аля уже переоделась, посылаю ее — мгновенно домой — за вещами Мура, выхожу с ней в переднюю, и, когда возвращаюсь, Мур уже переодет окончательно. — «Но — как он влез в эти башмаки??!» А<ртемо>ва, улыбаясь: — «О, он их расширил!» (как в жизни — нараспев голоса и улыбки) Детские, даже не детские, кукольные, с маленькой куколки туфельки. Белое кружевное платьице, чепчик. Удивляюсь. Лицо — фарфоровое, голубые фарфоровые движущиеся глаза. — Мур, это ты? — Улыбка. Я — какой-то прислуге, француженке: — Mais ce’est pas lui, ?a ne peut pas ?tre lui, ?a ne peut pas ?tre un enfant de cinq ans![105] — Соглашается. (Мысль: значит — обманули! Утонул, и А<ртемо>ва подменила.) Выхожу на широкую лестницу, со всё той же куклой на левой руке и — видение: Мур, без верхних штанов, победоносный, с французскими мальчишками — множество взрослых — откуда-то возвращается. — Ты где был? — Я на трамвае ездил, сам билет взял, потом меня вернули…
Мальчишки восторженно подтверждают.
* * *
Набросок неотосланного письма И. С. (не Игорь Стравинский!)[106]
…Начну с того, что это сказано Вам в письме только потому, что не может быть сказано всем — в статье. А не может — потому что в эмиграции поэзия на задворках — раз, все места разобраны — два: там-то о стихах пишет А<дамови>ч и никто более, там-то — другой — ович и никто более — и так далее. Только двоим не оказалось места: правде и поэту.
От лица правды и поэзии приветствую Вас, дорогой.
От всего сердца (своего) и от всего сердца вчерашнего зала: от всего сердца всего вчерашнего зала — благодарю Вас, дорогой.
Вы вышли. Подымаете лицо — молодое. Опускаете — печать лет. Но — поэту не суждено опущенного! — разве что никем не видимый наклон к тетради! — всё: и негодование, и восторг, и слушание дали — далей — вздымает, заносит голову. В моей памяти — и памяти вчерашнего зала — Вы останетесь молодым.
(Ваш зал… Зал — с Вами вместе двадцатилетних… Себя пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю, как раз еще успели! — молодость: любовь… В этом зале были — те, к<отор>ых я ни до ни после никогда ни в одном литературном зале не видела:
Все пришли. Привидения пришли, притащились… Поглядеть на себя. Послушать — себя.
Вы — Вы были только та, Саулу показывавшая — Самуила…)
…Слушая Ваши стихи я думала: лучше — старой с тобой, чем молодой — с другими. Так, думаю, думали все, молодыя и старыя, молодые и старые. (Те двое м. б. думали — в первый раз!)
Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого м. б. так не билось сердце, как у меня, ибо другие — все! — слушали свою молодость, свои двадцать лет — тогда! двадцать лет — назад, я же — кроме — я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время. И перетянул — он: Вы.
* * *
Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя.
Ваш словарь. Справа и слева шепот: не он!
Ваше чтение: Справа и слева шепот: не поет!
Вы выросли, Вы стали простым и большим, поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что Вам отродясь было открыто: — ПРИРОДУ, Вы раз-нарядили ее…
И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:
— И сосны, мачты будущего флота…[107]
ведь это и о нас с вами, о поэтах — эти строки. Я задохнулась от величия.
* * *
Сонеты.[108] Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов — «всю жизнь мечтавший о себе, чугунном» — прекрасен Есенин — «благоговейный хулиган» — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное). Поэтом в Вас Вы мне напомнили Бальмонта (и любили мы вас обоих — одной любовью).
* * *
И — то, те! И, к моему счастью — лучшие из тех, не любимцы публики: Соната Шопена, Нэлли, Каретка куртизанки[109] — и другие — но любимые Ваши: чудесная плотина (NB! перечень) Ваша лучшая, Ваша вечная молодость.
И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки, и — напев — тот самый — тот ради которого — и тот без которого — тот напев — нам — как кость — или как цветок… — Хотели? нате!
— в уже встающий — уже стоящий — разом вставший — зал.
* * *
И эта соловьиная песнь конца, самого конца, после которого уже не было ни строки, ни кивка:
— Я так бессмысленно-чудесен,
Что смысл — склонился предо мной[110]
* * *
Эта самопеснь — всех соловьев!
Такого не сказал и Бальмонт.
* * *
За вечер ни слова (прозы). Ни даты. Только стихи. Стихи сами всё
(Не окончено и не отослано: И. С. уехал утром следующего дня. Так я его увидела в первый и в последний раз. МЦ)
* * *
(Всё это — последние числа февраля 1931 г., м. б. 28-ое — п. ч. дальше уже вновь черновик очередной главы «Вот двое…» помеч<енный> 1-ым марта 1931 г.)
* * *
Мур — нынче, 5-го марта 1931 г., в постели, вечер
— Я не хочу с волосами! Я хочу с голой кожей!
(NB! Но — что? Игрушку? Но какие это игрушки, кроме медведей, к<отор>ые ужасны с голой кожей. Очевидно — какая-нибудь еда, ибо запись явно из-за несоответствия вещи — и волосатости.)
* * *
Четверг — не пойдя в школу к К<арсави>ным (где учится по-русски, раз в неделю)
— Вот я сейчас и сравнялся четвергом с другими детьми.
* * *
Про нянь:
— А — мое счастье, что у меня нет няни. В России нет нянь.
— В России?! Сплошь няни.
— Да, знаю какие: в платке — со скулами — ужжасные в профиль!
* * *
МОЯ СУДЬБА
— как поэта —
в до-революционной России самовольная, а отчасти невольная выключенность из литер< атурного> круга — из-за раннего замужества с не-литератором (NB! редкий случай), раннего и страстного материнства, а главное — из-за рожденного отвращения ко всякой кружковщине. Встречи с поэтами (Эллисом, Максом Волошиным, О. Мандельштамом, Тихоном Чурилиным) не — поэта, а — человека, и еще больше — женщины: женщины безумно любящей стихи. Читатель меня не знал, п. ч. после двух первых — самонапечатанных, без издательства — детских книг — из-за той же литературной оторванности и собственной особости: ненавидела, напр., стихи в журналах — нигде не печаталась. Первые стихи в журнале — в Северных Записках, п. ч. очень просили и очень понравились издатели, — в порядке дружбы. Сразу слава среди поэтов. До широкого круга не дошло, п. ч. журнал был новый — и скоро кончился. Всё скоро кончилось.
Революция. В 1918 г. читаю стихи в Кафэ поэтов. Раз выступаю на вечере поэтесс. Успех — неизменный, особенно — Стеньки Разина: «И звенят-звенят, звенят-звенят запястья: — Затонуло ты — Степаново — счастье!»
Перед отъездом из Р<оссии> выпускаю у Архипова[111] (был такой!) маленькую книжечку «Версты» (сборничек) и Госиздат берет у меня Царь-Девицу и другие Версты, большие.
* * *
Заграница.
В 1922 г. в Берлине, еще до меня, появляются книжки (собственно, отрывки из Ремесла) — Стихи к Блоку и Разлука.
Приехав, издаю — Ремесло (стихи за 1921 г. по апрель 1922 г., т. е. отъезд из Р<оссии>), Царь-Девицу — с чудовищными опечатками и Психею (сборник, по примете романтики) купленную Гржебиным еще в Р<оссии>. Потом, в Праге, в 1925 г. — М?лодца. Потом, в Париже — каж<ется> в 1927 г. — После России (за к<отор>ую не получаю ни копейки).
Читателя в эмигр<ации> нет. Есть — на лучший конец — сто любящих. (NB! Гораздо больше, но 1) я их не знаю и не вижу 2) они — хоть тысячи! — для меня ничего не могут, п. ч. у читателя в эмиграции нет голоса. Для полной справедливости скажу, что на мои рядовые вечера — именно на вечера-чтения: без всяких соблазнов! выхожу и читаю — годы подряд приходили всё те же — приблиз<ительно> 80 — 100 человек. Я свой зал знала в лицо. Иные из этих лиц, от времени до времени исчезали: умирали. 1938 г. Ванв.)
Моя внешняя литер<атурная> неудача — в выключенности из литер<атурного> круга, в отсутствии рядом человека, к<отор>ый бы занялся моими делами.
Внутренняя — нет, тоже внешняя! — ибо внутренние у меня были только удачи — в несвоевременности моего явления — что бы на двадцать лет раньше.
Мое время меня как действующую силу — смело и смело бы — во всякой стране (кроме одной огромной и нескольких, многих (еще — многих!) маленьких). Я ему не подошла идейно, как и оно мне. «Нам встречи нет, мы в разных станах».[112] Я — в стане уединенных, а он — пустыня с всё редеющими сторожевыми постами (скоро — просто кустами — с костями). Мало того, оно меня овр?жило и, естественно, огромчило, мне часто пришлось говорить (орать) на его языке — его голосом, «несвоим голосом», к<оторо>му предпочитаю — собственный, которому — тишину.
Моя неудача в эмиграции — в том, что я не-эмигрант, что я по духу, т. е. по воздуху и по размаху — там, туда, оттуда. А содержания моего она, из-за гомеричности размеров — не узнала. Здесь преуспеет только погашенное и — странно бы ждать иного!
Еще — в полном отсутствии любящих мои стихи, в отсутствии их в моей жизни дней: некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться. Все (немногие) заняты — другим. В диком творческом одиночестве. Всё — auf eigene Faust.[113] От темы вещи до данного слога (говорю именно о слогах). Ненавидя кружки, так хотела бы — друзей.
В душности моего быта. В задушенности им.
Не знаю, сколько мне еще осталось жить, не знаю, буду ли когда-нб. еще в Р<оссии>, но знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов — не дам.
Но знаю еще, что по сравнению с — хотя бы еще чешской захлёстнутостью лирикой (1922 г. — 1925 г.) я иссохла, иссякла, — нищая. Но иссыхание, иссякновение — душевное, а не стихотворное. Глубинно-творческое, а не тетрадное.
Знаю еще, что ст?ит мне только взяться за перо…
Знаю еще, что всё реже и реже за него берусь.
(NB! здесь говорю о лирике, т. е. отдельных лирических стихах, к<отор>ые приходят — и, неосуществленные — уходят… 1938 г.)
Господи, дай мне до последнего вздоха пребыть ГЕРОЕМ ТРУДА:
— Итак, с Богом!
* * *
Мёдон, 3-го июня 1931 г. (нынче впервые была на Колониальной выставке. Любуясь всем — Господи, до чего мне всё не нужно (не насущно) что не слово!)
МЦ.
* * *
Тетрадь — большая, светло-зеленая, с красным корешком — кончается на словах: — Сияющее на лицах: — «Свобода — пожива — землица!» — 3-го — 5-го июня 1931 г., в Мёдоне.
* * *
Отрывки письма к P. M. Р<ильке>, еще летом 1926 г. — St. Gilles-sur-Vie (Vend?e) — несколько листков блок-нота. Хо-чу спасти — хоть это. Все мои письма к нему остались у него, я их потом не взяла, не захотела взять.
…Was ich von Dir will, Rainer? Dass Du mir erlaubst jeden Augenblick meines Lebens zu Dir aufblicken — wie auf einen Berg, der da ist. Bis ich Dich nicht kannte — ging es, jetzt, da ich Dich «kenne» — bedarf es Deiner Erlaubnis.
Denn gut erzogen bin ich und gleiche nicht einer «Dichterin».
Denn meine Seele ist gut erzogen.
* * *
Aber schreiben will ich Dir — ob Du willst oder nicht. ?ber Dein Russland (Tsarenkreis, Riese von Murom, Nachtigall…).
Deine russischen Buchstaben. Die R?hrung. Ich, die wie ein Indianer nie weine…
Darf ich Dich umarmen? («Nicht R?ssen! K?ssen ist was so gemeines!» — das erste Gretchen von Goethe.) Dich umarmen wie Du den Boris: g?ttlich und br?derlich.
* * *
…Ich las Deinen Brief am Ozean, der Ozean las mit. Ob Dir so ein Mitleser nicht st?rend ist? Denn kein Menschenauge liest je eine Deine Zeile zu mir.
* * *
…Ich schicke Dir meine Gedichtb?cher — lesen brauchst Du sie nicht — leg sie auf Deinen Arbeitstisch und glaub mir ums Wort, dass sie vor mir nicht da waren, so wenig auf der Welt da waren, wie auf Deinem Tisch.
* * *
(Переворачиваю листок блок-нота: очевидно начало письма, п. ч. на Вы)
…Was nach Ihnen ein Dichter noch thun kann? Einen Meister ?berwindet (und ?berschreibet) man, aber Sie ?berwinden heisst die Dichtung ?berwinden, das ist doch keine Aufgabe f?r einen Dichter, der das Leben ?berwinden soll.
Sie sind eine schwere Aufgabe f?r kommende Dichter. Man muss einfach Sie sein, d. h. Sie m?ssen noch einmal geboren werden.
Sie geben den Worten ihren ersten Sinn, und den Dingen — ihre erste Worte. Z. B., wenn Sie grossartig sagen, sagen Sie von grosser Art, so wie es gemeint war bei der Entstehung. (Jetzt ist grossartig ein hohles Ausrufungszeichen.)
Russisch h?tte ich Ihnen dies alles viel reiner gesagt, aber ich will Ihnen nicht die M?he geben sich hineinzulesen, ich will mir lieber die M?he nehmen — mich hineinzuschreiben.
Das erste was mich in Ihrem Brief auf den h?chsten Turm der Freude warf (denn fallen kann man auch nach oben!) war das Wort Ma?, das viel Jahrhunderte alte Wort Ma? — darum so jung! —
Das Wort Ma?, dem Sie den alten Adel wiedergaben.
* * *
Wissen Sie, wie ich heute Ihre B?cher erhielt? Die Kinder schliefen, ich sprang pl?tzlich auf und lief zur Th?re. Im selben Augenblick — ich hatte schon die Hand auf der Th?rklinke — pochte der Brieftr?ger — mir gerad in die Hand. Ich hatte nur zuzudr?cken und mit derselben, noch pochenden Hand die B?cher empfangen.
Ich habe sie noch nicht aufgemacht, denn sonst geht der Brief heute nicht ab, und er soll — fliegen.
* * *
Das letzte.
Als mein M?dchen noch ganz klein war — zwei, drei Jahre, fragte sie mich immer vor dem Schlafengehen:
— А ты будешь читать Рейнеке?
Reinecke — so klang bei ihr Rainer Maria Rilke. Denn so kleine Kinder haben noch keinen Sinn f?r Pausen.
* * *
?ber die Vend?e will ich Dir schreiben, meine hero?sche franz?sische Heimat (in jedem Land und Jahrhundert mindestens eine). Ich bin da dem Namen wegen.
* * *
Die Schweiz l?sst keine Russen hinein. Aber die Berge sollen sich spalten und uns — den Boris und mich — zu Dir lassen. Ich glaube an Berge (die Zeile — erkennst Du doch?). Meine Um?nderung ist keine, denn Berge und N?chte — reimen.
* * *
Jetzt, das allerletzte («sie kann nicht enden»).
Da ein Schreibebuch f?r Dich — aus Prag — Deiner Heimatstadt — ich bin gl?cklich nichts darin geschrieben zu haben: zu sch?n f?r mich, nicht sch?n genug f?r Dich — denn ein Spartaner bin ich (der, mit dem Fuchse!) — und ein Athener bist Du — einer vom Mythenathen, nein: einer von denen bist Du, die ?ber Athen und Sparta und Troya — standen.
…Чего я от тебя хочу, Райнер? Чтобы ты позволил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая здесь есть. Пока я тебя не знала — я могла и так, теперь, когда я «знаю» тебя — мне нужно твое позволение.
Ибо я хорошо воспитана и не похожу на «поэтессу».
Ибо душа моя хорошо воспитана.
* * *
Но писать тебе я буду — хочешь ты этого или нет. О твоей России (цикл «Цари», богатырь из Мурома, Соловей-разбойник…).[114]
Твои русские буквы. Умиление. Я, которая как индеец никогда не плачу…
Можно ли обнять тебя? («Не копоть! Это именно поцелуи низки!» — первая Гретхен Гёте.) Обнять тебя, как ты Бориса: божески и братски.
* * *
…Я читала твое письмо на океане, океан читал со мной. Тебе не мешает такой читатель? Ибо ни один человеческий глаз никогда не прочитает ни одной твоей строчки ко мне.
* * *
…Я посылаю тебе свои книги стихов[115] — можешь не читать их — положи их на свой письменный стол и поверь мне на слово, что до меня их не было, так же не было на свете, как и на твоем столе.
* * *
…Что после Вас остается делать поэту? Можно преодолеть (пере-писать) мастера, но преодолеть Вас означает преодолеть поэзию, и это все еще не конечная цель для поэта, который должен преодолеть жизнь.
Вы тяжкая задача для будущих поэтов. Кто-то просто должен будет стать Вами, т. е. Вы должны будете еще раз родиться.
Вы возвращаете словам их изначальный смысл, а вещам — их изначальные слова. Например, когда Вы говорите «великолепно». Вы говорите о «великой лепоте», о значении слова при его возникновении. (Теперь «великолепно» лишь стершийся восклицательный знак.)
По-русски я всё это сказала бы Вам гораздо точнее, но не хочу утруждать Вас чтением по-русски, буду лучше утруждать себя писанием по-немецки.
Первое в Вашем письме, что бросило меня на вершину радости (ибо падать можно и вверх!), было слово «май», слово «май», которому много сотен лет — потому оно так молодо! —
Слово «май», которому Вы возвращаете старинное благородство. <Имеется в виду написание этого слова через ? вместо i.>
* * *
…Знаете, как я сегодня получила Ваши книги.[116] Дети спали, я внезапно вскочила и побежала к двери. И в тот же миг — рука моя уже была на дверной ручке — постучал почтальон — прямо мне в руку. Мне оставалось лишь завершить движенье и всё той же, еще хранившей стук рукой принять книги.
Я их еще не раскрывала, иначе это письмо не уйдет сегодня, а оно должно — лететь.
* * *
Последнее.
Когда моя дочь была еще совсем маленькая — двух, трех лет, она всегда меня спрашивала перед тем, как ложиться спать:
— А ты будешь читать Рейнеке?
Рейнеке — так звучал для нее Райнер Мария Рильке. Ибо такие маленькие дети еще не чувствуют пауз.
* * *
Я хочу написать тебе о Вандее, моей героической французской родине (в каждой стране и в каждом столетии есть хотя бы одна). Я здесь ради имени.
Швейцария не впускает русских. Но горы должны расколоться и впустить нас — меня и Бориса — к тебе. Я верю в горы (эта строчка — узнаешь ли ты ее?). Моя переделка ничего не меняет, ибо горы и ночи рифмуются.
* * *
Теперь самое последнее («она не может закончить»).
Вот записная книжка для тебя — из Праги — твоего родного города — к счастью, я в ней еще не писала: слишком красивая для меня, недостаточно красивая для тебя — ибо я спартанец (тот, с лисенком!) — а ты афинец — один из обитателей мифических Афин, нет: ты один из тех, кто стоит над Афинами и Спартой и Троей (нем.). ]
* * *
(NB! Письмо было гораздо лучше, это — записи к нему, на берегу… Но так — хоть это не пропадет. Ванв, 10-го мая 1938 г.)
* * *
На той же стр<анице> блок-нота — текст синим, цифры красным:
Мамины чулки коричневые:
1 дырка средняя — 10 с<антимов>
1 дырка маленьк<ая> — 5 с.
1 дырка средняя — 10 с.
' ' ' ' — 10 с.
' ' ' ' — 10 с.
45 с.
Муркин фартук голубой:
1 завязка — 5 с.
1 плечо — 5 с.
2-ая завязка — 5 с.
15 с.
Муркин фартук желтый:
Карман — 15 с.
(штопка и зашивка)
75 с.
(Аля)