ЭПИЛОГ

ЭПИЛОГ

В конце 1980-х годов, накануне развала Советского Союза, я смог осуществить свою многолетнюю мечту и посетить Троицкое — усадьбу, которая была для Дашковой гораздо больше чем просто домом и память о которой она так преданно сохранила в «Записках». Ирония заключалась в том, что, будучи местом изгнания вдали от петербургской власти, Троицкое также стало для княгини противоядием от физической и духовной неприкаянности ее юности. В самой сердцевине ее внутренних поисков смысла и самоопределения оно дало ей чувство непосредственности, и тем не менее оно являлось физическим воплощением внутреннего ощущения потери и лишения. Троицкое было ее раем — потерянным, обретенным и вновь потерянным.

Война 1812 года истощила Воронцовых экономически, и они продали многие имения Дашковой, но Троицкое оставалось их собственностью до начала XX века. Оно было потеряно во время революции и Гражданской войны, когда многие члены семьи погибли, а некоторые были казнены как «идеологически опасные элементы». Моя бабушка, беременная моим отцом, была арестована вместе с другими членами семьи и отправлена на расстрел. Они спаслись чудом, когда один из охранников отпустил их, и покинули Россию навеки, чтобы создать свои жизни заново в чужих краях[772]. Поскольку Россия стремилась строить новое социалистическое государство, память о Дашковой ушла в небытие, о ней почти не вспоминали. Ее семья более не жила в России, а Троицкое, переименованное в Большевик, стало совхозом. Однако Дашкова не исчезла совершенно, ее можно было найти выставленной на виду у всех в самом центре на площади Островского. Там, по замыслу автора монумента М. О. Микешина, императрица Екатерина Великая стоит на высоком постаменте, окруженная придворными и сторонниками: Суворовым, Румянцевым, Орловым, Бецким, Потемкиным, Чичаговым, Безбородко и Державиным.

Среди них сидит с книгой в руках единственная женщина — княгиня Дашкова.

Более чем через шестьдесят лет после того, как семья Дашковой покинула Россию, я был первым из ее потомков, до сих пор носящим ее фамилию, который посетил Троицкое, расположенное теперь совсем недалеко к югу от Москвы. С двойной фамилией и двойной русско-американской идентичностью я намеревался вновь обрести свое прошлое и происхождение, разобраться в остатках экспроприированной истории семьи и найти свое место среди теней предков. Отождествление и отталкивание, влечение и отвращение формировали мое отношение к России и моей собственной «русскости». Путешествие обещало привести к важным открытиям, поскольку я хотел вернуться в дом предков и тем самым встретить и понять природу моего собственного отношения к утерянному родовому наследию.

Я собирался проникнуть в волшебный мир моих снов и детских историй, заколдованное царство старой, сказочной России и семейных воспоминаний об утерянном жилище Дашковой — парке и садах, дубах и березах, виде, открывавшемся на Протву. Я хотел попасть в старомодный, привлекательный и романтический уголок провинциальной России, но оказался в самом сердце суровой советской действительности, когда прибыл в Кременки — современный город с населением около 13 тысяч человек. Депутация местных жителей привела меня к темным и покинутым жилищам, которые я смог различить вдали за рекой. По мере того как мы шли по длинной грязной дороге, по краям которой стояло несколько сохранившихся лип, волшебная страна воображаемого прошлого наталкивалась на реальность с ее бедностью, алкоголизмом и безысходностью. Постепенно я начал понимать это место, проступавшее из-под семейных преданий, деревенских мифов, наслоений советской идеологии и руин бывшей усадьбы Дашковой.

Сохранилось очень мало — местность была разорена, община разрушена, ландшафт изменился до неузнаваемости. Изменились и люди. Ржавая сельхозтехника была разбросана по экспроприированной земле; барский дом исчез — местные жители разобрали его на кирпичи для постройки своих домов и сараев. Остались лишь руины немногих усадебных построек и бывшей мельницы, а также рассыпавшиеся и подпертые кольями главные ворота, одиноко и бессмысленно стоявшие в чистом поле. Дашковский «Парнас», где она как-то ожидала курьера от императрицы, совершенно скрылся за разросшимися деревьями и напоминал древний могильный курган. Обелиск остался стоять безымянным на голом холме, его происхождение и смысл забылись. Метрах в пятнадцати среди зданий совхоза бросались в глаза огромные гранитные серп и молот. Построенная Дашковой церковь была заперта, заколочена и заброшена. Опустевшая колокольня все еще стояла, но ее колокола были сняты и переплавлены, их молчание пробуждало ощущение пустоты и эхо внутреннего диалога между мечтами прошлого и сегодняшней реальностью, между верой и осквернением святого места. Когда местные жители, многие из которых были потомками крепостных Дашковой, разбивали иконы и растаскивали из церкви «предметы культа», они разорили и могилу княгини. От нее ничего не осталось, и представители городских властей не разрешили мне войти в церковь. Однако, согласно деревенскому поверью, школьная учительница в городе сохранила надгробие Дашковой, пряча его у себя дома в течение многих лет. Когда это стало безопасным, она отдала его Калужскому краеведческому музею, гордясь достижениями Дашковой и, возможно, уподобляя себя ей как деятель образования и русская женщина.

На приеме после поездки говорили о совместных предприятиях и реставрационных проектах в миллионы долларов, а множество официальных тостов за обновление Троицкого сталкивались в моем сознании с опустошенностью и унылым молчанием срубленных вишневых садов. Мое стремление вновь обрести прошлое было неправильно истолковано: капиталовложения, имущественные сделки и ипотечные мелодрамы не имели никакого отношения к внутренней необходимости обрести потерянные воспоминания. Реальные или воображаемые, они находились где-то в пространстве между мечтой и разрушительной реальностью возвращения домой. Тем не менее, хотя боль и разочарование возвращения и ранили, в них заключался и путь переоценки, освобождения и продолжения. Всякая возможность реального возрождения священного для Дашковой места исчезла перед лицом оскверненной земли, где когда-то стояла ее церковь. Вид разоренной церкви усилил образ потерянного дома, семейной святыни, и этот образ для меня теперь целиком зависел от реконструкции в тексте.

Хотя в России за последние годы многое изменилось, я больше не возвращался в Троицкое. Между тем важность и влияние Дашковой в глазах россиян выросли, возродился интерес к ее жизни и трудам. На переднем фронте борьбы за «открытие» Дашковой были женщины. Еще в 1970-х годах Л. Я. Лозинская опубликовала свое описание жизни княгини. За ним последовало появление в России двух изданий «Записок»: Г. Н. Моисеева перепечатала дореволюционный русский перевод (1985), а Г. А. Веселая сделала новый перевод и включила в книгу выдержки из писем и русских дневников сестер Вильмот (1987). В США Барбара Хельдт в новаторском феминистском исследовании «Ужасное совершенство: Женщины и русская литература» (1987) противопоставила публичное и личное «я» Дашковой в «Записках». Она подчеркнула необходимость интерпретировать это сочинение «как автобиографическую вещь, исследуя, как Дашкова определяла себя во всех ролях, которые играла»[773].

Со временем роль Дашковой в перевороте 1762 года, ее занятия журналистикой и писательством, руководство Академией наук, а также последующая ссылка и затворничество стали темой немалого числа публикаций. Сегодня школы, институты и библиотеки в России носят имя Дашковой, так же как и ряд исследовательских стипендий для женщин в различных науках в ведущих институтах и университетах. Были организованы конференции о ней, например, в Академии наук и в Государственном историческом музее в Москве. В 2006 году Американское философское общество отметило память Дашковой, которая стала первой женщиной — его членом в результате встречи с Бенджамином Франклином в Париже более двухсот лет назад. Одно из первых научных обществ на Западе, признавших достижения Дашковой, устроило выставку «Княгиня и патриот: Екатерина Дашкова, Бенджамин Франклин и эпоха Просвещения» в здании общества в Филадельфии.

Обладавшая блестящим умом и сильной волей, Дашкова была независимой женщиной, мечтавшей о славе и политических достижениях. В далеком XVIII веке она продемонстрировала, что женщины могут гораздо больше, чем всего лишь посещать балы, вести хозяйство, служить мужьям и воспитывать детей. Они могли играть активную роль в политике и добиваться успеха в областях, где традиционно доминировали мужчины. Дашкова постоянно была вынуждена демонстрировать способность активно участвовать в общественной жизни и подтверждать право на такое участие перед лицом предубеждений и установленных представлений о том, как должна вести себя женщина. Независимость, уверенность в себе и чувство самоценности стали ее целями, а также основаниями размышлений о воспитании и преобразовании общества для реализации потенциала каждой личности.

В Троицком церковь Святой Троицы реставрирована, и в ней восстановлена могила Дашковой. Она не написала себе эпитафии, а большинство некрологов перечисляют только ее главные официальные достижения: Российского императорского двора статс-дама, ордена Святой великомученицы Екатерины кавалер, Императорской Академии наук директор, Российской Императорской Академии президент, Римско-императорско-Эрлангенской, королевских Стокгольмской и Дублинской академии, обществ Берлинского испытателей природы, философского в Филадельфии, Целльского земледельческого, Санкт-Петербургского экономического и Московского университета член. Но Дашкова хотела, чтобы память о ней была иной, и в последнем абзаце «Записок» осторожно, с осведомленностью много страдавшего человека, написала: «В заключение я поистине могу сказать, что сделала все добро, какое было в моей власти, и никогда никому не причинила зла, а за несправедливости, интриги и клевету, доставшиеся мне, отплатила только забвением и презрением. Свой долг я исполнила так, как его понимала, в соответствии с тем, что подсказывал разум. С честным сердцем и честными намерениями я перенесла все мучения, от которых изнемогла бы, если бы совесть моя не была спокойной; а теперь — приближающийся конец своей жизни я встречаю без страха и тревоги» (226 /207–208).