Глава 5 Илюшко (освобождение первое)

Глава 5

Илюшко

(освобождение первое)

Старшина второй статьи Илюшко — мой первый по счёту флотский командир. Он был родом откуда-то с Украины. Парнишка на полгода старше меня, внешне дохленький, не «видный». Образование у него — неполное начальное. Он сразу заявил, что жидов не любит, а меня — в особенности. И придирался ко мне с самого начала. Выражалось это обычно в том, что моя фамилия называлась первой, если требовалось послать кого-то в расходное подразделение (дежурная команда для авральных хозяйственных работ), на неурочную вахту или на неурочную работу.

Меня это раздражало, но я прекрасно представлял себе, где нахожусь, и не искал справедливости. После случая с «облёванными» простынями, которые я отказался стирать, что-то, видимо, произошло, и его отношение ко мне стало невыносимым. Поскольку по природе он был трус, я предполагаю, что ему кто-то развязал руки. Он начал придираться без всякого повода, и наказания посыпались на меня, как из рога изобилия. Вскоре это начало принимать уродливые и опасные для меня формы. Для того чтобы была понятна безысходность ситуации, в которой я оказался, надо объяснить, как построена система наказаний на корабле. Их два вида: внеочередной наряд на службу и внеочередной наряд на работу. Внеочередной наряд на службу — обычная вахта. Т. е. «охранять» телефон и выкрикивать команды. Когда тебя наказывают, ты заступаешь в ночь после окончания рабочего дня. Всю ночь ты обязан стоять у телефона по стойке смирно. В шесть часов утра ты сдаёшь вахту и идёшь отсыпаться, не принимая участия в утреннем личном осмотре и в поднятии флага. Внеочередной наряд на работу — подряд на выполнение обычно изобретённых специально для тебя, грязных, тяжелых и унизительных работ. Выполняют их после отбоя за счет сна и заканчивают к шести часам утра. Утром ты переодеваешься в чистую робу с чистым гюйсом и бежишь строиться на личный осмотр и подъём флага. Затем — развод на рутинные работы.

Личный осмотр матроса перед подъёмом флага на военном корабле проводится старшинами и офицерами. Цель его — проверка чистоты одежды и личной гигиены. Роба, повседневная рабочая одежда, которую матросы носят на корабле, представляла собой длинную рубаху и штаны, пошитые из грубого белого или синего брезента. Роба и гюйс (матросский воротник) во время осмотра должны были быть без единого пятнышка. Матросу выдавалось два комплекта рабочей одежды. Один на себе, второй — в стирке или в сушке. Стирали мы сами вручную в бане. Стирали каждый день в «личное время», которое выделялось нам между последней корабельной уборкой и отбоем. «Личное время» составляло примерно час-полтора. Любое наказание автоматически лишало матроса «личного времени».

Илюшко изобрёл иезуитскую систему наказаний специально для меня. За всю свою дальнейшую службу на флоте ни я, ни мои друзья не слышали о подобном изобретении. Он чередовал наказания и не засчитывал их выполнение. После наряда на службу следовал наряд на работу. И так без перерыва. Получив наряд на работу после обычного рабочего дня, когда все шли спать, меня отправляли в машинное отделение с задачей — высушить трюм от машинного масла. Вооруженный длинным прутом, на конец которого прикручивалась тряпка, я окунал её в масло, пропитывал, вытаскивал обратно из-под поёлов (металлических решеток) и отжимал руками в ведро. Окончить работу следовало до побудки личного состава. Первый раз, по неопытности, я закончил работу на два часа раньше побудки и доложил Илюшко. Издевательски засмеявшись, он сказал, что я закончил слишком рано. Перевернул ведро и выплеснул масло обратно под поёлы, приказав мне высушить всё заново. Утром, не выспавшись, я отработал весь день на обычных рутинных работах. Вечером вновь заступил на ночную вахту (стоять всю ночь у телефона по стойке «смирно»). Я надеялся, что в шесть часов утра, когда сменюсь, то отосплюсь и постираюсь. Без десяти шесть появился Илюшко. Придравшись к тому, что телефонные инструкции лежат не на месте, он снял меня с вахты. Это означало, что моё дежурство (наказание) не засчитывается, мне разрешается отдохнуть лишь до подъёма (то есть 10 минут!), после чего я обязан повторить свое наказание сначала.

Система наказаний на Флоте была очень далека от гуманизма. Но даже в ней были определенные ограничения по количеству и очерёдности. Илюшко элегантно их обходил. Так начался один из самых тяжёлых периодов моей военно-морской службы. Я был полностью лишён сна по ночам, работая или стоя на вахте. Илюшко бегал по кораблю и выискивал для меня самые невероятные, грязные и тяжёлые работы, а когда их не было, заставлял меня зубной щёткой чистить гальюны (туалеты). Он стал смазывать маслом скрипящие петли дверей своей каюты, чтобы можно неслышно подойти и снять меня с вахты в очередной раз. Да в этом уже и не было необходимости, я засыпал в любом месте. Сон на вахте считался одним из самых тяжких нарушений дисциплины. Илюшко был доволен. Поскольку у меня не хватало времени на стирку и на мытьё, я ходил весь чумазый в грязной одежде. Меня уже наказывали за это все старшины и офицеры.

Я стал самым недисциплинированным матросом на корабле. Мою фамилию знали все. Обо мне говорили, как о безнадежном случае. Уже явно чувствовалось на затылке дыхание военного трибунала и дисбата. Это становилось делом недалёкого будущего, буквально нескольких недель. Я впал в апатию от хронического недосыпания, что ещё более усугубляло моё положение. Не было даже слабого шанса что-то изменить. Всё рушилось. Одно постоянное желание владело мной — спать, спать, спать...

Уже прошло около полутора месяцев, как моя жизнь превратилась в каторгу. Илюшко проводил очередной «раунд опускания», отправив меня чистить корабельную прачечную зубной щёткой. Прачечная находилась на нижней палубе. Иллюминаторы её возвышались над уровнем моря, примерно, на метр. Время позднее, после отбоя. Было пусто. Шумели генераторы машинного отделения. Неожиданно, без стука, Илюшко ворвался в помещение. Он был в хорошем настроении. Вероятно, спустился в трюм, чтобы развлечься. Его лицо выражало уверенность в себе и своём превосходстве, собственную силу и безнаказанность. Он был буквально упоён собой, застукав меня с поличным. Чувствовалось, что он уже представлял себе, как сейчас, глядя с презрением в мои молящие о пощаде глаза, он торжественно, командирским голосом, рявкнет: «Матрос Токарский, за сон во время выполнения боевого задания объявляю вам два наряда на работу вне очереди». А потом, вечером, в старшинском кубрике будет с юмором рассказывать, как эта интеллигентная жидовская морда умоляла его о пощаде, писаясь в штаны от страха. Увидев его и мгновенно оценив ситуацию, я, неожиданно для себя осознал, что судьба принесла мне подарок, и сейчас может произойти чудо. Я отреагировал почти автоматически, отрезав его от выхода и задраив входной люк. Подскочив к нему со стороны двери, я схватил его одной рукой за глотку и, прижав к переборке, поднял за горло. Он повис на моей руке. Выражение на его лице изменилось. Сначала это было удивление, затем — испуг, который сменился страхом.

Как уже упоминалось, я был физически очень сильным человеком и обладал «железными» руками. (Ходила семейная легенда, что однажды, открывая руками бутылку вина, я оторвал ей горлышко.) Глядя ему в глаза, я стал вслух анализировать ситуацию: «Положение у меня безысходное. Следующее, что меня ожидает в этой жизни, — военный трибунал и дисбат. Единственной причиной всего этого являешься ты, Илюшко. И все только потому, что ты ненавидишь евреев. Ты мешаешь мне жить. Ты превратил мою жизнь в ад. А ведь я лично за всю нашу совместную службу не сделал тебе ничего плохого. Да и еврейский народ тоже. Но ты не нужен ни мне, ни еврейскому народу. Судьба преподнесла подарок, и у меня есть возможность от тебя избавиться — прикончить тебя здесь. И сейчас. Самое простое — сбросить в воду через иллюминатор. Даже руки тебе связывать не надо. Тебя здесь никто не услышит. В холодном Баренцевом море сердце останавливается через минуту-две. Искать тебя, как сам знаешь, даже не станут. Лучше ничего и придумать нельзя. Потом я пойду спать».

Я говорил спокойно и тихим голосом. Для меня это было просто хорошим вариантом решения проблемы. Прикидывал в голове, сколько времени у меня возьмет возиться с ним и сколько останется проспать до подъёма.

Я отпустил руку. И он рухнул. На лице у него был начертан животный ужас. Никогда не видел такого выражения лица у людей. Он плакал. На штанах у него расплылось большое мокрое пятно, и жидкость потекла на палубу. Стоя на коленях, он начал целовать мне сапоги и что-то мямлить. Потом появился вонючий запах, видимо, он «обделался». У меня не было эмоций. Мне не было его жалко. Я понимал, что не могу его отпустить, потому что меня арестуют завтра же утром по его доносу. А с таким послужным списком, который он мне создал, это будет мой естественный конец. Он продолжал умолять меня и обещать, что исправится, что не будет больше так поступать. Я отпустил его. Не знаю почему. И пошёл спать. Когда проснулся, был уже обед. Я всё ждал, что меня придут арестовывать, но никто не приходил. Меня даже никто не разбудил: оказалось, что Илюшко дал мне освобождение от работы. Жизнь моя постепенно вернулась в нормальное русло. Я жил и служил как все. Илюшко обходил меня стороной, но, составляя списки вахт и нарядов, он явно мне покровительствовал. Хотя с тех пор никогда со мной не разговаривал и всегда отводил глаза при встрече.

Вскоре наши пути разошлись...