Партийные лидеры: режим труда и отдыха

Партийные лидеры: режим труда и отдыха

С тех пор как в государстве сложилась административно-командная система управления экономикой, нормального режима труда и отдыха руководители не знали. Был создан механизм, который действовал лишь при управлении им из центра. Следовательно, приходилось все время «дергать» за те или иные рычаги вручную. И руководство страной, его органы только тем и занимались. Поэтому работали по 14–16 и более часов в сутки, не зная ни сна, ни отдыха. Так было после революции, так было перед войной и после войны, так было в годы перестройки. Лишь маленький просвет промелькнул в годы застоя, да и то касался он прежде всего уже больного Л. И. Брежнева и узкого круга его сподвижников. Ни Сталин, ни Хрущев, ни Горбачев нормально не отдыхали, да нормально и не работали.

Еще в 20-е годы И. В. Сталин ежегодно выезжал летом на отдых и лечение в кавказские и крымские санатории. В начале 20-х годов пользовался он услугами частных врачей и клиник, страдал полиартритом, предрасположен был к простудным заболеваниям, ангине. Имел, как и все отдыхающие, курортную книжку, правда, значился он под другими фамилиями. Ему предписывали лечение, как и всем, и ставили отметки о принятых ваннах, других процедурах.

Со временем у него появились дачи в районе Цхалтубо, в других местах. Повсюду на Кавказе он был желанным гостем. Отдыхать ездил часто один, а после смерти жены стал еще более замкнутым. Круг его близких товарищей был весьма ограничен. Развлекался он немного, хотя и был неплохим охотником. Главным его «увлечением» была политическая борьба, работа с документами, принятие решений по политическим, экономическим и международнььм вопросам.

Летом в середине 30-х годов в воскресные дни московские вожди отдыхали на дачах, выезжали подальше в лес на пикники. В ту пору это была распространенная форма отдыха. Собирались часто без приглашений семьями. Прежние вожди сидели у разостланных скатерок на траве в кругу домочадцев. По воскресеньям старые товарищи по партии приезжали к Сталину, обсуждали различные вопросы, говорили о литературе, искусстве, текущих делах. Но так продолжалось сравнительно недолго, пока вирус должностного положения; чинопочитания и репрессий не разъединил этих людей, и вместо прежних кличек, домашних имен появилось официальное — «товарищ Сталин».

Даже Ворошилов, который был, пожалуй, ближе других к Сталину, после войны от дружеского имени «Коба», «Сосо» перешел к «дорогой, многоуважаемый товарищ Сталин», «вождь мирового пролетариата» и еще куче всяких выспренних характеристик вождя. Но это было потом. А в 20-х, 30-х годах все еще было иначе.

В конце 30-х годов, в преддверии войны, режим работы ужесточился и Сталин часто засиживался на работе до 10—И часов вечера, а нередко и до утра. В эти годы форсированными темпами создавались новые виды вооружений, строились оборонные заводы, налаживался выпуск современных танков, самолетов, артиллерии, стрелкового вооружения.

Война — особый период, и режим труда — время работы руководства стало почти круглосуточным. Это были изматывающие ночные бдения, связанные с ночным режимом работы Сталина. Фактически таким стал и режим жизни всей страны. Но это действительно были экстремальные условия, которые, правда, сильно затянулись.

Приход Хрущева не сразу изменил сложившуюся практику, уж слишком все привыкли к существующему положению дел. Но, разрушив миф о Сталине, Хрущев выкорчевывал и все прежние его атрибуты. При нем чиновники начали работать с 8–9 часов утра, а не с 10–12, как прежде, и многим, я помню, это казалось диким. Но генсек сам показывал пример и аккуратно приезжал на работу к 9 утра, заставляя и других утверждать новый порядок.

Правда, сам Хрущев славился своей непоседливостью, часто и много ездил по стране, проводил невероятно большое количество совещаний с многочисленным приглашением различных гостей. Не упускал он возможности и поразвлечься во время поездок. Но режим работы его скорее имел индивидуальный рисунок. Делото было не только в генсеке. Главное — по-новому работали все структуры власти, что благотворно сказывалось на деятельности многих органов управления и предприятий. Секретари ЦК в ту пору аккуратно приезжали к 9 утра, а то и раньше. Я упоминал уже, как вслед за Сусловым вышагивали на работу многие партийные работники.

После Сталина упорядочился и отдых руководителей страны. Хрущев поручил Ильичеву по четвергам собирать всех секретарей и членов Политбюро ЦК в спортивном комплексе на Ленинских горах для проведения культурной программы, где им демонстрировались новые отечественные и зарубежные фильмы, проходили встречи с деятелями культуры. Тогда же осуществлялись по хрущевскому решению оздоровительные мероприятия в бассейне. Генсек заботился о здоровье членов ареопага и старался хоть как-то физически нагрузить сподвижников. Дело это было нужное, ибо здоровье многих желало быть лучшим. Медицинское обслуживание их тогда только начинало совершенствоваться, достигнув своего блеска при Е. И. Чазове. Требовалось это еще и потому, что в ту пору на дачах секретарей ЦК бассейнов практически не было, да и дачи были построены еще в дореволюционные или предвоенные годы. Это позже проекты таких особняков не утверждались, если не было бассейна. А тогда все еще было проще и скромнее.

Сам Хрущев увлекался охотой и в командировках, как я уже отмечал, при первой возможности высиживал зорьки. Вышками и прикормкой зверья тогда, по-моему, вообще не пользовались или делали это лишь для высоких заезжих гостей. Это позже Леонид Ильич Брежнев и его команда забирались на вышки, иные из которых были оборудованы всеми мыслимыми и немыслимыми удобствами. Охотники-любители нередко зазывали Хрущева «на уток», «на гусей», другую дичь. Писали, где обнаружена медвежья берлога. Не знаю, как откликался на это Хрущев, но, видимо, приглашали его в надежде поколебать сердце страстного охотника.

Как-то я обнаружил письмо М. А. Шолохова, в котором он звал Хрущева поохотиться на стрепетов в придонскую степь. Что за чудо читать эти шолоховские строки! Он так страстно и красочно описывал предстоящую охоту и возможности за день отвести душу, что я воочию представлял жаркую южную степь, ковыль и этих небольших птиц, которых я, к сожалению, никогда не видел. М. А. Шолохов писал, сколько потребует времени полет в Ростовскую область, сколько езды до гнез-дилища и какая радость ждет охотников впереди. Не знаю, ездил ли Хрущев охотиться к Шолохову в тот раз, но то, что он был любитель такого проведения времени, — очевидно.

Отдых у членов Политбюро ЦК и генсека продолжался тогда месяц. Хрущев, как правило, ездил к морю. Секретари ЦК отдыхали и в санаториях, в которых поправляли здоровье многие другие, кто получал путевки в это время. Мне самому приходилось отдыхать одновременно с Шелепиным и Полянским, Кунаевым, хотя, может быть, это и не типичные случаи.

На отдыхе руководители страны часто встречались, вместе обедали, купались. Думаю, тогда начали восстанавливаться нормальные человеческие отношения.

Многое изменилось с приходом Брежнева. Его команда подошла к режиму труда и отдыха с размахом и широтой. Было подготовлено постановление Политбюро ЦК, в котором определялся порядок работы и возможности отдыха руководителей страны. Если первые годы своей работы Брежнев приезжал к 9—10 часам утра и заканчивал часто за полночь, то скоро он стал регулярно уезжать смотреть программу «Время» на дачу. Регулярно отдыхал днем. В последнее время Брежнев появлялся на работе как «солнышко в ненастный день». По принятому постановлению ему разрешалось работать 4–5 часов в день с перерывом на отдых. Определялось время окончания труда. Да и приезжать он мог к 12 часам. Три дня в неделю отводились для отдыха. Отпуск составлял два месяца, имелась возможность отдыхать и зимой. Постановлением определялось, что членам Политбюро ЦК, достигшим 60 лет, время отдыха увеличивалось. В общем делалось все, чтобы поддержать стареющих лидеров. Брежнев скоро переехал в кремлевский кабинет, где он стал менее доступен.

По примеру Брежнева изменили режим труда и приближенные. Любители охоты уже в пятницу разъезжались в охотничьи хозяйства, где все было приготовлено и обустроено. Часто сам Брежнев звал поохотиться своих приближенных, в этом он знал толк и часто уединялся с егерями, чтобы отстрелить облюбованного лося или кабана. Поездки эти были частыми. Иногда он приглашал Кулакова, Полянского или еще кого-то для совместного отстрела дичи.

Говоря о возможности хорошо и полнокровно отдыхать, ничуть не хочу умалить большую работу многих секретарей ЦК, заместителей Председателя Совмина СССР и министров. «Пахали» тогда много и не считаясь со временем.

С приходом Ю. В. Андропова в режиме труда и отдыха произошли некоторые перемены. По существу это был конец вольнице в труде. Приезжать стали на работу к определенному часу, уходить вовремя.

Правда, это был короткий испуг, а с приходом Черненко все вернулось на «круги своя». Сам Черненко, проводя в прошлом много времени на работе, теперь по состоянию здоровья не мог долго сидеть, постоянно нуждался в медицинской помощи, и это, конечно, сказывалось на режиме труда всех.

Избрание М. С. Горбачева генсеком поначалу мало изменило режим его работы и отдыха. Он по-прежнему вставал в 7. часов утра, совершал прогулку, плавал в бассейне, просматривал газеты. В 8. 30 к особняку подавались машины, и в 9. 00 он был на работе. Новые обязанности, конечно, прибавили работы, существенно изменили ее характер. Рабочий день стал более насыщен и уплотнен. С утра он принимал заведующего общим отделом ЦК А. И. Лукьянова с документами, поступившими в ЦК КПСС. Объем этой почты был достаточно велик, но М. С. Горбачев просматривал все, что ему докладывалось. А докладывалось практически все, что касалось деятельности Политбюро и Секретариата ЦК. Обширной и разносторонней была информация. С утра на его столе лежали все шифротелеграммы, сводки происшествий в стране, другая информация. Пожалуй, вся организованная деятельность и кончалась приемом А. И. Лукьянова. Далее начиналась импровизация. Никто графика работы генсека не знал, за исключением времени приема иностранных визитеров, которым всегда отдавалось предпочтение. Что касается желающих встретиться и доложить Горбачеву внутренние вопросы, то это во многом зависело от упорства и натиска посетителей. С утра начинались звонки в приемную с просьбой проинформировать, когда появится свободное «окошечко». Члены Политбюро ЦК, секретари ЦК ждали сигнала либо приглашения на встречу с генсеком. Одних Горбачев принимал побыстрее, некоторых «мариновал» подчас неделями. Чаще других он принимал секретаря по организационно-партийной работе, который приходил согласовать вопрос о новых кадровых назначениях. Эмоциональный по характеру, генсек не мог долго заниматься каким-то одним делом, быстро «перегорал», часто отвлекался. Во время приема посетителя мог звонить по вопросам, не имеющим никакого отношения к обсуждаемой проблеме, вынуждал других слушать его телефонные переговоры. Иногда впадал в воспоминания, рассказывая о свое работе на Ставрополье. Зашедший на несколько минут секретарь ЦК мог просидеть у Горбачева несколько часов. Мне самому приходилось проводить у Михаила Сергеевича по пять-шесть часов подряд, являясь невольным свидетелем его многочисленных переговоров и даже встреч с членами Политбюро. Обычно при их появлении я поднимался, чтобы переждать беседу в приемной, но чаще всего Горбачев останавливал меня:

— Поприсутствуй.

Не знаю, что думали посетители, но я чувствовал себя неуютно. Однако Горбачев успокаивал меня, когда дверь за визитером закрывалась.

— Видишь, как мы быстро его выпроводили. А то придут и стараются на меня перевалить груз проблем. Пусть сами работают.

Кроме чтения шифротелеграмм и информации о своей деятельности генсек любил читать и править записи своих переговоров с зарубежными деятелями.

Процеженную Черняевым запись он еще сокращал, выбрасывал какие-то фрагменты.

— Не надо дразнить гусей, — говорил при этом он.  — Наши твердолобые не поймут игру мысли. Международная политика слишком тонкое дело и непосильна для всех.

Другим любимым занятием были, как я говорил, тексты подготовленных для него речей, статей, книг. Он с таким упоением пускался в редактирование материалов и так увлекался, что не сразу понимал, что успел безнадежно испортить текст. Он далеко отходил от тех задумок и задач, которые сам же и предлагал.

— В этом и есть диалектика, — успокаивал он себя и тех, кто при этом присутствовал.

— Вы знаете, что однажды Сталин, следивший за работой Шолохова над романом «Тихий Дон», его сюжетной линией, спросил писателя:

— Товарищ Шолохов, а почему бы Григорию Мелехову не встать на сторону большевиков и не остаться в Красной Армии?

На что Михаил Александрович ответил:

— Пробовал, товарищ Сталин, но не идет туда Мелехов.

И, рассказав нам эту байку, наверное, в десятый раз, Горбачев делал вывод:

— Нужна логика, правда жизни. Раз текст повело в сторону, значит, он ущербный, значит, надо следовать туда, куда ведет логика. Пока я не уловлю логики, ни писать, ни выступать не могу — не получается.

К сожалению, «логика жизни» генсека часто зависела от его настроения. На другой день появлялись еще более логичные построения, что ничуть не смущало генсека.

— Не можете вы уловить сути, какие-то штампы газетные подсовываете.  — Последние слова он обычно адресовал мне.  — Это тебе не в «Правду» писать, поосновательнее надо, поглубже, — назидал Горбачев.

Однажды я не выдержал такого наскока на газетчиков.

— «Правда» не самая плохая газета, — возразил я.

— Помню, вы бывали весьма довольны и признательны, когда «Правда» публиковала ваши статьи, кстати, в немалой мере с помощью газетчиков.

Горбачев удивленно поднял брови и побагровел, но сдержался. Вообще он не любил журналистов. Однажды, когда я хотел привлечь к подготовке какой-то очередной речи, которую генсек должен был произнести у себя на родине, местных газетчиков, он решительно возразил:

— Брось ты это. Бездарные лизоблюды. Пустой номер.

Согласиться с этим было трудно. Некоторых ставропольских газетчиков я знал лично, ценил их знание дела и сам приглядывался к ним, надеясь кого-то перетащить в редакцию «Правды».

Практически ежедневные занятия литературным трудом отвлекали Горбачева от других дел. Он наскоро и без особого желания принимал секретарей обкомов и крайкомов, практически не встречался с министрами, другими хозяйственными руководителями, думаю, и чувствуя недостаточную свою компетентность, и не желая брать на себя ответственность за хозяйственные решения. Попытки его окружения установить порядок регулярных встреч с министрами, другими хозяйственными руководителями ни к чему не приводили. А когда пожелания наши были особенно настойчивыми, он говорил:

— Хорошо, давайте соберем совещание министров с отчетами о деятельности подчиненных им министерств. Скажите в Совмине, чтобы внесли на этот счет предложения.

— Но это надо вам позвонить Рыжкову и лично договориться, — возражали помощники.

Горбачев нехотя соединялся с Председателем Совета Министров СССР, и начиналось долгое обсуждение: кого, когда и с какой целью пригласить, кто сделает обзорный доклад. Сроки отодвигались, и нередко случалось так, что актуальность вопроса снижалась, возникали новые проблемы и все тихо умирало.

За шесть лет правления Горбачева я не могу вспомнить, чтобы он инициативно пригласил министра и послушал его, разобрался бы в возможностях человека, поддержал и помог ему. Исключение составляли два-три министра из числа тех, кого он знал давно. Да и к ним он относился с неприязнью, даже к тем, в чьей помощи и поддержке когда-то нуждался и получал ее. По его замечаниям и репликам можно было судить, что генсека тяготили, например, звонки Б. П. Бугаева, министра гражданской авиации, с кем Михаил Сергеевич, зная близость Бориса Павловича с Брежневым, поддерживал, как мне казалось, доверительные отношения. Во всяком случае, обменивался поздравлениями, принимал подарки.

Потерял былое расположение и Е. И. Чазов, начальник Четвертого главного управления, вызывая все большее раздражение у Горбачева.

— Опять академик навострился за границу, — говорил Михаил Сергеевич, подписывая решение Секретариата ЦК о поездке Чазова в зарубежную командировку.

— Политиком себя возомнил. Здесь урожай всех наград, званий и должностей собрал, теперь на международную арену вышел…

Михаила Сергеевича раздражала популярность Чазова, потребность в нем руководителей страны. Он все чаще говорил, что Чазов изжил себя.

— Сколько генсеков и членов Политбюро перехоронил, а сам все на плаву. Своим делом перестал заниматься, только представительствует, — рассуждал Горбачев.

— Его надо запрячь в настоящую работу.

Скоро стало очевидным, что Горбачев ищет повода избавиться от Чазова, назначить на это место «своего» человека. И выход он нашел в духе сусловских решений.

— Думаю Чазова назначить министром здравоохранения, — сказал он как-то.  — Пусть поработает. Хотя я не уверен, что он согласится на такое назначение. Давно, видимо, понял, что надо уходить. Видел, какой под себя отгрохал кардиологический центр…

Конечно, Горбачев не мог допустить простого освобождения Чазова от должности начальника «Сануп-ра Кремля», дабы избежать кривотолков. Поэтому лучшим методом «изгнания» он считал повышение в должности.

Не помню, начал ли Горбачев разговор с Евгением Ивановичем с глазу на глаз, пригласив его в ЦК, но при мне он однажды звонил Чазову. Сетовал на запущенность дел в медицине, на жалобы людей по поводу лечения, говорил ему:

— Прошу тебя, помоги сдвинуть дело с места. Поддержка тебе обеспечена.

Евгений Иванович, видимо, отказывался. Во всяком случае, разговор был долгий, и Горбачев просил еще раз подумать. Возможно, Чазов понял, что больше не нужен в прежнем качестве генсеку, и принял решение лучше уйти с повышением, исполняя просьбу Горбачева, чем Хлопнуть дверью» и остаться только руководителем кардиологического центра. Тем более что и с этой должности его могли всегда сместить.

И вот Евгений Иванович возглавил Минздрав СССР, где мог применить свой опыт ученого и организатора для улучшения здравоохранения в стране. Не знаю, насколько держал свое слово генсек и какую оказывал помощь Чазову, но задерживать его на этом посту не хотел и не стал, тем более что Евгений Иванович попал в автокатастрофу и работать с прежней энергией, видимо, не мог. Но этот вопрос, как я понимал, уже мало интересовал Горбачева, добившегося ухода Чазова из системы медицинского обслуживания руководства страны.

Еще раз я убедился, что у Горбачева, как, видимо, у многих политиков, чувства дружеской привязанности атрофировались, если, конечно, были вообще. Ненужный человек выпадал из поля горбачевского зрения, хотя именно Чазову он многим обязан, так как Евгений Иванович был не только врачевателем вождей, но нередко и их поверенным. Не раз присутствуя при разговорах Горбачева с академиком, я слышал оценки не только состояния здоровья лидеров, но их суждения по самым деликатным вопросам кадровой политики, а также оценку расстановки сил в Политбюро. Знание этого позволяло Горбачеву достаточно удачно маневрировать в лабиринтах политической кухни.

Когда Горбачев решил разрушить Четвертое главное управление Минздрава СССР, Н. Е. Кручина, А. Н. Яковлев и я не раз просили его не делать этого. Не разорять и губить надо было созданную систему, а найти возможность расширить обслуживаемый контингент. Но нажим депутатских комиссий по привилегиям приводил в трепет нестойкого генсека, который не понимал, что критика идет не системы здравоохранения, а партийного и правительственного аппарата, который нужно было ослабить и устранить от власти, заменить его более удобными людьми, а самое главное — самим присосаться к этой системе. По-моему, многие в конце концов этого добились и успокоились.

Не только к ближайшему окружению, но и к своим землякам генсек относился сдержанно, а подчас необъяснимо черство. Как-то позвонил В. С. Мураховский, возглавлявший в ту пору Агропром СССР. Родом он из Ставропольского края. Был первым секретарем крайкома КПСС, прошел войну, все ступеньки в партийной, советской, хозяйственной работе. Горбачева знал с комсомольских лет и связей с земляками не порвал.

— Письмо тут одно до меня дошло, — говорит Всеволод Серафимович, — пишет председатель колхоза «3аветы Ленина» Копликов. Знаешь, наверное.

О Михаиле Ивановича Копликове я слышал. Колхоз «3аветы Ленина» славился на Ставрополье своими показателями. Председатель его, талантливый организатор, вывел хозяйство в передовые. Здесь собирали высокие урожаи на солонцах, да и остальные показатели колхоза были, как говорится, на высоте. Особенно в овцеводстве.

— А что случилось?

— Да кому-то он поперек дороги встал. Посадили Михаила Ивановича за использование на строительстве шабашников. В вину ставят перерасход колхозных средств, личный интерес председателя. Да ладно следствие бы велось по закону, а то пытки устроили. Посмотри письмо и постарайся доложить Горбачеву. Копликов — его выдвиженец. Он двигал его в председатели, да и позже помогал хозяйству.

Минут через тридцать получил я письмо от Всеволода Серафимовича. Читаю и глазам не верю. Не только посадили известного председателя, члена крайкома партии, но и выдавливают признание силовыми методами в том, что он не совершал. В камеру к нему специально подсадили нелюдей, а те бьют его смертным боем. В общем, отбили почки, сделали инвалидом.

Читал я письмо, каждая строчка которого взывала о помощи. Не дожидаясь случая, пошел сразу к Горбачеву, благо был он один.

— Что еще случилось? — встретил он меня вопросом, не поднимая глаз от шифротелеграмм.

— Вы Копликова знаете?

— Из «Заветов Ленина»? — спрашивает Горбачев.

— А о том, что он в тюрьме сидит, стал инвалидом, слышали?

— Нет.

— Почитайте его письмо, — протягиваю я конверт Михаилу Сергеевичу.

— Скажи, в чем дело, не подсовывай мне лишних бумаг.

Желания читать письмо у него не было. И я довольно подробно пересказал одиссею Михаила Ивановича, со своими замечаниями и предложениями. Мне хотелось, чтобы из этого дикого случая были сделаны далеко идущие выводы: нельзя ограничивать свободу хозяйственной деятельности руководителей колхозов и совхозов, расправляться с ними, тем более садистскими методами, и показать на его примере, что правоохранительные органы не могут добывать признание пытками, другими преступными способами. Но выслушав меня, Горбачев равнодушно бросил:

— Поговори с Иваном.

Иван Сергеевич Болдырев был в ту пору первым секретарем крайкома КПСС и вряд ли не знал о том, что происходило с таким известным председателем колхоза. Видя мое промедление, Горбачев спросил:

— У тебя все? — и, не дожидаясь ответа, углубился в чтение телеграмм.

Я вышел обескураженный равнодушием к беде человека, которого генсек хорошо знал и в свое время помогал его деятельности в новой должности председателя. Но и Копликов доказал свое умение работать, много новаторского внес в производство, помогая тем самым росту авторитета секретаря крайкома Горбачева.

Конечно, не откладывая, я позвонил Болдыреву, но разговор не получился. Разумеется, он знал о случившемся с Копликовым, может, докладывал и Горбачеву, а потому ответил уклончиво: дескать, поручу посмотреть, в чем дело. Не удовлетворившись разговором, позвонил я и Генеральному прокурору СССР, настойчиво просил не только разобраться в случившемся, но и принять меры. Без резолюции генсека это было все, что я мог.

Вмешательство прокуратуры помогло, и дело закрыли, но закончилась эта эпопея тяжело для Михаила Ивановича, отдавшего столько сил укреплению хозяйства. Здоровье он потерял, в людях разуверился, из партии был исключен. И наверняка недобрым словом вспоминал всех, кто бросил его в трудную минуту. Впрочем, ничего удивительного тут нет. Как я уже говорил, Горбачев придерживался принципа: «С глаз долой — из сердца вон».

Однажды, когда рассказал ему, что звонили его земляки и я помог им в одной просьбе, он неожиданно ответил:

— Ас чего ты решил, что у меня со всеми ставрополь-чанами хорошие отношения? Не делай впредь ничего, пока я не скажу.

Но почту из края я продолжал докладывать ему всю, хотя большая часть ее возвращалась им без всяких пометок. На мой вопрос, как поступать с такими письмами, он раздраженно бросил:

— Никак.

Бесплодными оказались все попытки окружения внести порядок в расписание деятельности генсека, а позже президента СССР. Мало сказать, что архитектор перестройки воспринимал советы болезненно, но он еще относился к ним как к покушению на его власть.

Я уже говорил, что он быстро уставал, был рассеян, во время докладов ему документов или беседы с секретарями ЦК он вдруг опускал голову и начинал читать шифротелеграммы, забывая, как мне казалось, что у него на приеме люди. Мысли его уплывали в какие-то дали, и он никак не мог вернуться на почву реальности. Часто комкал беседу или, как мне, начинал вслух читать зарубежные отклики о его великой преобразовательной миссии в мире. Подобные чтения подчас затягивались на долгие часы. Время уходило, и вместо оперативного рассмотрения многочисленных документов он оставлял их у себя, забирал на дачу. Если Горбачев не готовился в командировку или не переписывал доклады, ища в них логику и правду жизни, то рабочие дни у него были, как правило, организационно хаотичны и сумбурны.

Первый год пребывания у власти тем не менее был насыщен поиском решения экономических проблем. Он довольно часто приглашал к себе ученых и слушал их предложения по улучшению дел в народном хозяйстве страны. На таких совещаниях обсуждались главным образом финансово-производственные вопросы. Никто и не мог помышлять о каких-то серьезных изменениях в политической системе. И меньше всего об этом думал генсек — главный хранитель чистоты исповедуемого партией учения. Поэтому на совещания и пленумы ЦК выносились проблемы организационно-технических преобразований. Не случайно в ту пору шла подготовка совещания по ускорению научно-технического прогресса, преобразований в ряде отраслей индустрии. Мало сказать, что в 1985 году у Горбачева не было плана глубоких и комплексных планов социально-экономического реформирования общества. Не было мало-мальски целостного плана перемен вообще. Существовали, пожалуй, лишь некоторые контуры движения по пути реформ.

Как правило, с 13 до 14 часов Горбачев обедал. Обед его обычно занимал всего 5–7 минут, и часто генсек говорил: «Подожди минутку» — и выходил в комнату отдыха, чтобы быстро перекусить.

Скоро он возвращался, и, если были приглашенные для подготовки текстов, работа продолжалась, правда, вяло, с отвлечениями. Иногда обеденное время затягивалось, Горбачев отдыхал или принимал врачей, ему делали массаж. На протяжении дня он раз пять-шесть разговаривал с Раисой Максимовной, которая была в курсе его планов и дел.

Вечернее время он отводил для чтения различной информации, других документов. Но часто отвлекался и вновь начинал читать вслух отклики на результаты своей деятельности. Когда этого ему казалось мало, он брал подобную информацию с собой, видимо, для того, чтобы почитать ее в узком домашнем кругу.

Если не было срочных дел, генсек уезжал в 8–9 часов вечера, предварительно поужинав. На даче он практически сразу шел на прогулку с Раисой Максимовной. И гулял полтора-два часа. Затем снова садился за стол и занимался делами. Во время прогулок возникали какие-то мысли, и генсек в 11–12 часов ночи, а иногда и позже, звонил, поручал мне что-то сделать к его утреннему приезду, неожиданно намечал другие утренние мероприятия. Обзванивал он в это время и некоторых членов Политбюро ЦК. Но звонить ему на дачу большинство соратников боялось. Он отучил это делать раз и навсегда.

— Что за моду взяли: днем их не сыщешь, а как вечер, так обрывают провода, — возмутился он как-то.  — Громыко на ночь все домогается душеспасительных бесед, да и другие все время рвутся. Пришлось поговорить как следует. Не буду брать трубку или поменяю номера телефонов и никому их не скажу.

Генсек-президент вынужден был терпеть звонки только Язова, Крючкова, Пуго, Яковлева и, пожалуй, мои. Зря ему не звонили, но соединялся он не со всеми. Часто мои попытки дозвониться до него не имели успеха, хотя я знал, что ему об этом докладывали. Соединялся обычно лишь сам. И попробуй в это время не сидеть у телефона. Следовал жесткий и подозрительный допрос: где я, с кем и почему не на месте.

Возглавив Политбюро, в дни его заседаний М. С. Горбачев приезжал на работу пораньше. Он внимательно рассматривал документы и дополнительную информацию, которая готовилась к обсуждаемым на заседании вопросам. До 11 часов он принимал людей, которые должны были утверждаться на заседании. Как правило, это были первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК компартий республик, министры, военачальники. В 11 часов начиналось заседание Политбюро и длилось иногда до 9—10 часов вечера с небольшим перерывом на обед, а то и без перерыва.

После заседаний Горбачев приглашал кого-то из своих приближенных и делился впечатлениями о тех или иных выступлениях членов Политбюро ЦК, комментировал их слова, соглашался или негодовал. Но шло время, и генсек перестал приезжать раньше начала заседаний. Он не готовился к обсуждению вопросов, видимо, рассчитывая на их знание. Но выходило часто иначе. Михаил Сергеевич проявлял незнание проблемы, заключая обсуждения, выхватывал какую-то мысль из выступлений других и, как я уже отмечал, пытался ее развивать, большей частью поверхностно. Это было заметно и оставляло в душе людей горький осадок и чувство беспомощности. Меня не покидало ощущение, что заседания надоели Михаилу Сергеевичу, они становились для него обузой.

М. С. Горбачев стал все позже приезжать на работу, если не было каких-то встреч и бесед с иностранцами. Уезжал он пораньше. Правда, дома Михаил Сергеевич по-прежнему засиживался допоздна и спал, как говорил, плохо и мало.

Свои отпуска генсек-президент проводил в Крыму, последнее время в Форосе, на вновь возведенной для него вилле. Отпуск ему был летом положен 45 дней, но отдыхал он около месяца. Первое время пользовался и зимним отпуском, выезжал в Пицунду, но скоро отказался от этого. Состояние дел в стране не позволяло и не располагало к отдыху. Следовали его примеру и другие члены Политбюро ЦК.

Во время летних отпусков Горбачев часто работал, привлекая для этой цели Черняева, шли в дело также «заготовки», полученные от других помощников. Так появилась книга «Новое мышление для нашей страны и для всего мира». Ее издали на Западе, и она принесла автору кроме известности весомый доход.

Никаких особых увлечений — охоты, рыбалки — у Горбачева не было, хотя с ружьем он управлялся довольно квалифицированно, как я видел во время одной из поездок в Белоруссию. Приходилось ему охотиться и раньше.

Работая первым секретарем Ставропольского крайкома партии, Михаил Сергеевич часто встречал высоких гостей из Москвы, организовывал для них отдых, развлечения, в том числе и охоту. Так что вольно или невольно стрелять было нужно.

Не играл он в теннис и «тихие игры», предпочитая всему этому игру в политику, где, конечно же, считал себя гроссмейстером. На отдыхе Михаил Сергеевич практически не встречался ни с кем, кроме самого узкого круга лиц. Если Брежнев любил «крымские встречи», приезды своих коллег из бывших социалистических стран, отдых у моря, то Горбачев слыл отшельником.

Правда, раз в месяц, где-то поближе к отъезду, он собирал две-три пары отдыхавших по соседству близких ему людей: супругов Лукьяновых, Медведевых, Яковлевых, иногда еще кого-то. Это была, как мне рассказывали, хотя и не формальная, но все-таки неискренняя встреча. Возвращаясь из отпуска, Горбачев делился впечатлениями от этих встреч и тем впечатлением, которое оставили у Горбачевых супруги его соратников.

После того как Горбачев раздал государственные дачи на юге различным организациям, условия отдыха руководителей партии и страны изменились. Начались трения по поводу того, кому, когда и где отдыхать. Привычки были настолько живучими, что никто из них не хотел ехать в обычный санаторий. Впрочем, стали другими условия пользования и дачами в Подмосковье. Теперь каждый мог отдыхать лишь на ведомственных дачах. И хотя это было совсем неплохо, но прошлого величия, таинственности в жизни секретарей ЦК, членов Политбюро, заместителей Председателя Совета Министров уже не было. Все вокруг увидели, что они — обычные смертные, и это было довольно неожиданным для них, привыкших за долгие годы к обожествлению начальства. Кое-кто считал, что иначе нельзя было рассчитывать на долгие годы владычества. Чем деспотичнее и недоступнее был вождь, тем дольше он сидел на троне.