Крымским спецрейс

Крымским спецрейс

Взвизгивает и скрежещет стальная дверь; меня вводят в камеру, и слышно, как в замке закрывшейся двери гремят ключи. Я остаюсь в полумраке и сразу не могу различить, что это. Тотчас наталкиваюсь на стальные нары. В полуметре умывальник и унитаз. Окна нет, лишь стальная пластина с просверленными отверстиями. Приглядевшись, вижу — одиночка три метра на два. Сажусь на нары, еще раз озирая свое новое узилище. Да, одиночка, впрочем, это и лучше. Видеть никого не хочу. Под мышкой еще держу вещички, которые мне оставили. Но ни ремня, ни галстука, ни шнурков нет. Документы, деньги изъяты. Оказалось, мне не нужно и многое другое. Ну что ж, им видней. Ложусь на стальные ленты нар и чувствую холодный металл. Часов через пять дверь отворяется и прямо в раковину ставят то, что они называют обедом. Я не притрагиваюсь к пище. Через час ведут куда-то наверх и скоро попадаю в камеру, где на меня с любопытством взирают две пары глаз. Видя мое состояние, люди уступают нижнее место, помогают расстелить матрас из свалявшейся ваты. Я укладываюсь, пытаясь согреться, но только верчусь от неудобства и боли. Что ж, это надо пережить — впереди только худшее.

Еще сегодня я лежал в больнице и под утро проснулся, услышав в коридоре сдавленный шепот. Затем дверь отворилась и заглянула сестра. «К вам врачи», — сказала она, и на лице женщины был столь явный испуг, что я все понял: это за мной. Халаты сброшены, мне протягивают ордер на арест, подписанный Трубиным, Генеральным прокурором СССР. Человек, показавший мне эту бумагу, удивительно похож на майора Томина из телевизионного сериала «Следствие ведут знатоки». У этого «знатока» то же интеллигентное лицо, хорошие манеры. Одеваюсь и скоро оказываюсь в «Жигуленке», который колесит по кривым переулкам. Водители они, как говорят, аховые. Москву знают плохо, поиски нужного дома отнимают немало времени, мы то и дело попадаем в какие-то тупики. Впрочем, улицы Москвы в этом районе сильно перекопаны, идет ремонт домов и коммуникаций. Наконец добираемся: «Матросская тишина», СИЗО-4.

И вот я здесь, обыскан, отобраны многие вещи. В голове крутятся события последних дней, тот путь, который привел меня, да и не только меня, в это «милое местечко».

…— Завтра в 14 часов из Чкаловской будет готов к полету самолет министра обороны. Надо быть вовремя, — так закончился разговор 17 августа в Доме приемов КГБ, именуемом объектом АБЦ.

— Сможешь ли ты полететь? Президенту надо сказать всю правду о положении в стране. Подписание нового Союзного договора обострит обстановку, может привести к столкновениям и гражданской войне. Тебе он поверит.

Последнюю неделю я находился в больнице, где почти каждый день лежал с капельницей, самочувствие было тяжелым. Но озабоченность положением в стране, которая находилась на грани распада, заставляла пренебречь многим.

…И вот Чкаловская. Сегодня, 18 августа, День авиации. На аэродроме видны не только военные, но и штатские, видимо, были праздничные мероприятия у летчиков. Несколько черных «Волг» подкатывают к самолету. Здороваемся с летчиками, поднимаемся по узкой и крутой лестнице на борт самолета Ту-154. Обычного трапа здесь нет. Пилоты помогают войти в салон. О. Д. Бакланов, О. С. Шенин, В. И. Варенников и я размещаемся в салоне самолета министра обороны СССР. Большой стол посередине, широкие раздвигающиеся двери, по одну сторону диван, по другую — удобные кресла, сбоку подставные мягкие пуфики. Снимаем пиджаки. Мимо дверей проходят какие-то военные, люди в штатском и скрываются в чреве других салонов. В. И. Варенников дает команду на взлет.

Запускаются двигатели, самолет вздрагивает и выруливает на старт. Без задержки взлетает, легко отрываясь от земли, и я вижу родное Подмосковье, рощи, озера и вьющиеся змейки речушек, дачные поселки. Крутой подъем переходит в плавный набор высоты. Клочья облаков все больше закрывают землю, и потом она видна лишь с большой высоты: зелено-желтые поля, поселки и подмосковные сады и огороды. Впереди два с лишним часа лету. И мысленно начинаю обсуждать наш поступок. Зачем мы здесь? Что привело к необходимости сказать о тяжелом положении в стране?

Уже с января 1991 года разговор о нарастающих трудностях в кругу Горбачева шел регулярно. Политическая и экономическая обстановка в стране критическая. Президент был озабочен состоянием дел, поручал ряду членов Совета Безопасности подготовить предложения по введению чрезвычайного положения. Выслушивал их, но пока ничего не решал. Несколько раз он встречался с секретарями ЦК, Язовым, Крючковым, Тизяковым, Баклановым. Они, каждый со своей позиции, рисовали картину развала экономики, возможного распада государства. Новый проект Союзного договора игнорировал мнение народа, выраженное на состоявшемся референдуме, о едином Союзе.

Центробежные силы в союзных республиках и прежде всего в России неудержимо вели к разобщению. Шла война законов. Республики принимали решения о приоритете своих законов над союзными, и правовой хаос быстро нарастал. Неспособность центра удержать власть и руководить государством становилась все более очевидной.

Тяжелое положение складывалось в армии и оборонном комплексе. Атомное оружие требовало контроля, постоянной проверки и своевременной замены боезарядов — иначе могло произойти непоправимое. Недостаточное внимание к оборонным заводам, занятым производством атомного сырья, созданием и заменой зарядов, вело к их остановке, квалифицированные люди уходили.

Группа известных академиков-атомщиков поставила в известность президента о небезопасности дальнейшего положения в атомной индустрии. Но особенно тяжело было в армии. Сокращение ее увеличило долю офицеров, социально не защищенных, не обеспеченных квартирами. Экономика продолжала катиться под гору. Разрывались связи с поставщиками сырья, комплектующих изделий, начался разгул бартерных операций. Сокращались добыча и поставка угля, нефти, руды и других видов сырья и топлива.

В то же время президент думал совсем о других вещах. Он беспокоился об упавшем почти до нуля авторитете и искал пути его повышения любыми средствами, готовил к изданию свою новую книгу, помогал в издании воспоминаний супруге, за которые по договору она должна сразу получить весьма крупную сумму в валюте, а там еще переиздания… Кроме того, книга должна была издаваться и у нас. Раиса Максимовна часто звонила, интересуясь, в каких издательствах лучше выпустить своего «первенца».

Семья президента готовилась пережить трудное время, запасаясь валютой. На счету Горбачева уже имелось в общей сложности свыше миллиона долларов, полученных за публикации за рубежом с помощью Всесоюзного агентства по авторским правам. Кроме того, были многочисленные подарки из драгоценных металлов, всевозможные валютные премии, другие ценности. Все это настораживало: может ли беспокоить президента судьба Родины, остается ли у него время заниматься государственными делами, экономикой, социальным положением людей?

В последнее время руководители многих отраслей, предприятий, депутаты писали о трудном положении, о необходимости искать пути решения проблем. Они стучались в двери президента и нередко встречались с ним. Но кончалось все это ничем, он обычно говорил:

— Ищите, товарищи, решения. Все разумное будет принято. Да и вам никто не мешает работать. Действуйте.

Но чувствовалась неуверенность в его словах, боязнь принимать какие-либо серьезные меры. Все чаще круг встреч Горбачева ограничивался только беседами с иностранцами. Они похваливали президента и фотографировались с ним. На этом дело чаще всего и кончалось. Ни кредитов, ни иной помощи не было. Даже встреча в Лондоне с «семеркой» ничего, кроме благих намерений западных участников ее, не дала.

С начала 1991 года президента беспокоила личная непопулярность среди населения, а главное — неудержимый рост авторитета Ельцина. М. С. Горбачев в этой связи не раз собирал узкий круг доверенных лиц и обсуждал свое будущее: впереди возможны всенародные выборы президента СССР — какие можно принять меры по повышению популярности? Можно ли рассчитывать на победу? Насчет победы многие мялись, а что касается мер, то говорили определенно — наведение порядка в стране, борьба с преступностью, приостановка разгула национализма, этнических волнений и кровопролития, улучшение дел в сельском хозяйстве и промышленности. А главное — определенность: если рынок — тогда надо действовать, если прежние методы — надо придерживаться их. После таких встреч М. С. Горбачев вроде оживлялся, давал поручения.

Причем речь шла о конкретных вопросах. Одно из таких предложений президент поручил готовить Тизякову, Бакланову и некоторым другим хозяйственникам и экономистам из правительства. В. С. Павлову предлагалось разработать антикризисную программу. Собирались совещания, рассматривались предложения. Но все оставалось по-прежнему. Президент так и не осмелился принять программу улучшения дел в экономике и перехода к рынку ни за триста дней, ни за пятьсот дней. Его воля была парализована, и Горбачев уже не был способен принимать какие-либо ответственные решения. Сил едва хватало на встречи с политическими деятелями Запада, написание статей, подготовку интервью.

Однажды на одном из узких совещаний в рассуждениях о возможных выборах президента СССР проскользнула мысль, что поднять рейтинг Горбачева можно и за счет того, чтобы как-нибудь его «обидеть».

— У нас любят обиженных, убогих и сирых, — говорили тогда. Мысль промелькнула и вроде была забыта.

Становилось все более очевидным, что борьба за спасение страны уже давно перешла в борьбу за выживание и популярность Горбачева. Но неспособность его к решительным переменам не могла принести положительных результатов.

Шла сдача позиции за позицией. Причем это не была линия на переход к рынку. Даже в этом деле не хватало силы и мужества занять твердую линию и последовательно ее проводить. Велась какая-то сложная игра.

Понимание Горбачевым рыночных отношений достигалось непросто. В 1984–1985 годах он вообще не воспринимал эти слова, пугался их и всячески избегал.

Какие дискуссии тогда проходили, чтобы объяснить, что рынок, товарно-денежные отношения есть и при социализме, хотя рынок ограничен рамками жесткой командно-административной системы! Многочасовые и многодневные споры постепенно продвинули его в понимании многих экономических категорий, но происходило это в основном после соответствующих публикаций в печати, которая по таким вопросам выступала смелее.

Вообще-то вопросы экономики поначалу давались Михаилу Сергеевичу весьма трудно. Хотя надо отдать должное: он, быстро схватывая многие идеи, начинал оперировать ими так активно, что лишь по некоторым высказываниям можно было обнаружить отсутствие систематических знаний в политэкономии.

По образованию юрист, он никогда не работал по специальности, и вся его жизнь связана с организационно-партийной и сельскохозяйственной деятельностью. Работая на Ставрополье, Горбачев, видимо, неплохо знал сельское хозяйство, окончил заочное отделение сельскохозяйственного института. Перейдя в центральные органы, он поначалу довольно свободно оперировал понятиями на уровне края и лишь позже, но довольно быстро поднялся в понимании дела до масштабов страны, хотя быстрое перепрыгивание через ступеньки оставляло большие пробелы в его знаниях и опыте работы. Когда в 1982 году в ЦК пришел Андропов и начал привлекать Горбачева к активной работе в Политбюро, он стал заниматься более широким кругом вопросов. Но и здесь, как я заметил, основную ставку Михаил Сергеевич делал на публикации, считая слово своим главным делом, одним из важнейших методов работы.

Вообще на все возникающие вопросы жизни, даже очень сложные, он говорил:

— Надо написать статью или книгу. Садитесь, готовьте предложения.

Даже вернувшись из Фороса, Горбачев сказал на пресс-конференции, что во время отдыха писал статью, где затрагивал вопросы попытки переворота. Впрочем, ему это было нетрудно сделать и до отпуска.

Все, кто знал Горбачева довольно близко, видели его колебания, понимали безысходность положения. Страна стояла на грани развала, гражданской войны, разрухи, и оздоровительные меры были просто необходимы. Президента СССР все больше загоняли в угол руководители России, других республик, они диктовали ему условия, оказывали влияние на выбор им кадров. Незадолго до отъезда в отпуск Горбачев неожиданно спросил меня:

— Ты знаешь о моей встрече с. Ельциным и Назарбаевым? Они настаивают на том, что Крючкова и Язова надо убирать с должностей: не тянут больше старики.

Я удивился не столько самой встрече, о которой ничего не знал, сколько тому, что сказал Горбачев.

— Я слышал другое — будто вы обсуждаете вопрос о назначении Бакатина на пост председателя КГБ.

Он удивленно взглянул на меня и быстро заговорил:

— Ни Крючкова, ни Язова этим вождям я не отдам. Скорее вместе уйдем с постов…

Я понял, что Горбачева очень волновало, знает ли о его разговоре с Ельциным и Назарбаевым Крючков. И если нет, то он, видимо, надеялся, что при случае я могу передать Крючкову слова Горбачева о его решимости отвергнуть предложения Ельцина и Назарбаева. Но моя реплика о том, что Крючкову уже подготовлена замена, заставила Горбачева страстно убеждать меня, что «Володя ему больше, чем друг», и эти домыслы подброшены, чтобы рассорить его со своими соратниками. Был дан и адрес, по которому председателю КГБ следовало обратить гнев.

Лишь спустя два или три года я узнал от Крючкова, что он ничего не знал о содержании разговора Горбачева, Ельцина и Назарбаева, как и не знал вообще, что президент СССР плетет против него интриги.

Мое замечание о возможном назначении Бакатина на место Крючкова вызвало поток заверений генсека в лживости информации. Главным его аргументом было то, что Бакатин бездарно работал в МВД, восстановив против себя многих опытных работников, потерял авторитет среди избирателей, которые поняли, что стоит этот человек.

— Нет и нет. Выброси это из головы, — убеждал меня Горбачев.

И чем он был красноречивее, тем больше я убеждался, что попал в точку и дыма без огня не бывает.

16 августа у меня состоялся телефонный разговор с Горбачевым. Шла активная подготовка к подписанию нового Союзного договора. Несмотря на болезненное состояние, я практически каждый день вынужден был приезжать и следить за подготовкой набора текста договора. Требовалась соответствующая атрибутика: бумага, папки, футляры, чернильные приборы и ручки, древки флагов, которых предстояло установить свыше 50. И в это время позвонил Горбачев; на повышенных тонах, раздраженный, стал расспрашивать о совещании в Алма-Ате руководителей республик. Ответить что-либо вразумительное на это я не мог. Во-первых, потому, что сам не знал об этом совещании, а во-вторых, у него были члены Совета Безопасности и помощники, которые специально занимались подобными делами.

— Ты понимаешь, как это называется. Сепаратно, проигнорировав мнение президента СССР, местечковые лидеры решают государственные вопросы. Это заговор. Так не оставлю дело. Надо немедля принимать меры…

Самолет стал снижаться. Внизу проплывали серо-желтые убранные поля. Редкие сельские поселки, покрытые седой пылью крыши предприятий, дорога с вереницей автомобилей. Затем открылось море. Я увидел его впервые за последние 12 лет. Самолет зашел на посадку, вздрогнул от выпущенных шасси.

Впереди открылся аэродром с выстроившимися военными тяжелыми самолетами. Ту-154 коснулся полосы, взревели на реверсном ходу двигатели, и мы подрулили к аэровокзалу. Это был военный аэродром Бельбек недалеко от Севастополя. Подали трап, и все спустились на землю. Встречал ряд военных флотских и авиационных чинов. Они что-то доложили Варенникову, коротко, почти не глядя, поздоровались с нами. Мы прошли в здание аэровокзала. Это была новая постройка — красиво оформленное небольшое помещение с рядом боковых комнат и огромным залом для приемов прилетающих на отдых высоких гостей.

— Вот здесь принимали недавно Горбачева, — сказал сопровождавший нас офицер, — и республиканское руководство.

Был пятый час, и надо было спешить. Подрулили несколько «Волг» черного и светло-серого цвета. Сели и двинулись в сторону Севастополя и дальше к Форосу.

В Севастополе и Форосе я был последний раз в году 1963—1964-м. С тех пор не видел этих мест. И вот знакомая дорога. Скалистые горы с вырубленными в них нишами, где в годы войны были госпитали, склады, штабы. Погода стояла теплая, но солнца за плотной дымкой не было видно. И когда показалось море, то я не сразу различил, где начиналось небо и кончалась вода. Минут через 35 впереди в стороне моря показалась красная крыша строения.

Это и есть летняя резиденция президента СССР. С дороги свернули вправо и въехали на территорию. У ворот стояло несколько крепких парней охраны.

Подъехали к гостевому дому. Зашли в него. Двухэтажное здание, хорошо спланированное и основательно построенное. С просторным холлом, широкой лестницей, ведущей на второй этаж. Начальник 9-го управления КГБ Ю. С. Плеханов пошел доложить о нашем прибытии.

Однако в доме никого не было, или принимать нас не спешили. Лишь через полчаса мы прошли в холл дачи и стали ждать. Дача была огромной, на первом этаже слева и справа шли комнаты, широченная лестница вела на второй этаж. Здесь были просторные холлы, впереди с выходом к морю большой зал, затем личные апартаменты, столовая, зимний сад. Сделано все было добротно, под стать стоимости особняка, которая и по тем временам была огромна. Материалы использовали импортные, прежде мной невиданные. В общем Форосский замок являл собой «архитектурный шедевр» и побил, наверное, все рекорды по помпезности, стоимости и темпам строительства.

Минут через 10–15 появился Горбачев. Выглядел он болезненно, передвигался с трудом, на лице, багровом не столько от загара, сколько, видимо, от повышенного давления, выражалось чувство боли и недовольства. Он быстро со всеми поздоровался за руку и с гневом спросил, ни к кому не обращаясь:

— Что случилось? Почему без предупреждения? Почему не работают телефоны?

— Надо, Михаил Сергеевич, обсудить ряд вопросов.

— Каких вопросов?

Все это говорилось по пути в кабинет. Кабинет был небольшой и крайне неудобный. Маленький стол с окном за спиной сидящего, чуть правее другое окно. Напротив стояли у стены два стула. Горбачев сел в кресло за столом, О. С. Шенин и В. И. Варенников — на стулья. Остальные разместились на подоконниках и около окон, если не считать Плеханова, которого он довольно некорректно попросил выйти.

— Мы приехали, чтобы обсудить ряд вопросов о положении в стране, — начал О. С. Шенин.

— Кого вы представляете, от чьего имени говорите? — прервал Горбачев.

Такой реакции вряд ли кто мог ожидать, когда вчера обговаривалась тема доклада президенту. Все рассчитывали на взаимозаинтересованное обсуждение вопроса в духе аналогичных встреч в прошлом и поручений, которые давал Горбачев о готовности введения чрезвычайного положения в стране. И вот теперь с самого начала разговор не складывался. Я стоял у окна и смотрел на президента, лицо которого отображало мучивший его радикулит или остеохондроз и общее недомогание. Болезнь или другие причины, но в поведении президента за время его отдыха что-то резко изменилось. Может быть, неожиданным для него было появление В. И. Варенникова, который в прошлом не принимал участия в обсуждении вопросов о необходимости принятия чрезвычайных мер для стабилизации обстановки. Или его возмутило то, что в его, как он, может быть, считал, вилле появились незваные гости.

— Кого вы представляете, — повторил свой вопрос Горбачев, — и от чьего имени говорите?

Услышав, что речь идет о людях, большинство которых и раньше привлекались президентом для выработки мер в случае неблагоприятного стечения обстоятельств, Горбачев несколько смягчился.

— И это все? — спросил он.

— Да, это все.

Мне показалось, он боялся услышать, что прибывшие представляют руководство России. Больше всего его волновала предстоящая встреча глав союзных республик и, как он полагал, некий заговор.

— Ну что вы хотите сказать? — спросил он уже спокойнее.

— Я хотел бы начать с обстановки в стране, — начал О. Д. Бакланов.  — Вы знаете, в каком трудном положении находятся сельское хозяйство и промышленность, а мы занимаемся сегодня не тем.

— Что ты мне говоришь? Я все это знаю, и знаю лучше вас.

Говорить Бакланову он не дает. В разговор вступает Варенников. С присущей ему решительностью он говорит о положении в стране и армии, о тяжелых испытаниях, ожидающих народ, офицерский корпус, всю армию, ее боеготовность, если не будут приняты чрезвычайные меры. Но и он прерван… Сказал и я о том, что Горбачев, по-видимому, не знал: правительство и Верховный Совет выступают против принятия не обсужденного ими нового договора.

— Конкретнее давайте.

Горбачеву предлагаются варианты, которые готовились по его поручению на случай критического состояния дел. Смысл их состоял в том, чтобы президент принял чрезвычайные меры в ряде районов на время уборки урожая и для стабилизации экономики, точнее, для приостановки падения уровня производства, поручил осуществить эти меры если не кабинету министров, то тому, кому он доверяет. На эти слова реакции не последовало.

Президент думал о чем-то другом и неожиданно спросил, распространятся ли меры чрезвычайного положения на действия российского руководства. Услышав утвердительный ответ, он успокоился окончательно.

— Все, что вы предлагаете, лучше осуществить максимально демократическим путем, поэтому я советую, как можно сделать то, что намечается.

Дальше пошел спокойный и деловой разговор, смену тональности которого я не сразу понял. Михаил Сергеевич деловито говорил о том, как нужно решать предлагаемые вопросы, пояснял, почему он занимает такую позицию.

— Вы подумайте и передайте товарищам, — говорит он.

Пожимая на прощание руки, добавляет:

— Черт с вами, действуйте.

В холле сидит Раиса Максимовна с детьми и внучками.

— С хорошей ли вестью вы приехали? — спрашивает она Бакланова.

Он подходит и говорит, что приехали с добрыми намерениями и все будет хорошо. Ничего, кроме положения в стране, мы не обсуждали и, как ваши друзья, желаем, чтобы в вашем доме все было благополучно.

Мы выходим из особняка, удивленные ходом разговора.

— Но ведь он еще недавно считал введение чрезвычайного положения единственным выходом. Что же изменилось? — растерянно говорит О. Д. Бакланов.

— А вы что хотите, чтобы политик такого масштаба сказал прилюдно «да»?

Даже не по столь щекотливому вопросу Горбачев ни «да» ни «нет» никогда не говорил. Он обходился обычно междометиями, молчанием или переводил разговор на другую тему, чтобы не сковывать инициативу, — обмениваемся мы впечатлениями о встрече.

Машины поданы. О намерении искупаться приходится забыть — уже темнеет.

Машины выруливают на трассу. Дорога обратно показалась много короче.

В Бельбеке уже стоит самолет, готовый ко взлету. Сижу на скамейке рядом со зданием аэровокзала. Замечаю, что все уже в самолете и военные, попрощавшись, уходят. Только тогда поднимаюсь на борт. Самолет долго выруливает, замирает на мгновение на старте и под рев двигателей срывается в короткий пробег.

Крутой взлет и долгий набор высоты. На высоте уже темнеет, да и земля неожиданно быстро покрылась мраком южной ночи. Лишь огоньки не то в море, не то на суше проблескивают неярким желтым светом.

Через два с лишним часа будем в Москве. Приносят чай, сухари, но есть и пить не могу.

… Когда приземлились в Москве, было уже темно, холодно и сыро. Садились в первые попавшиеся машины, которые были в аэропорту. Плеханов подгоняет водителя: жми. Но машины поехали разными дорогами. Где-то на Красносельской улице лопнула шина. Приехали. Водитель вывернул к тротуару и начал заниматься ремонтом. Впрочем, скоро подошла свободная машина, и мы пересели в нее. Еще 15–20 минут — и Кремль. Идем по второму этажу правительственного корпуса. В коридоре много людей, скорее всего охрана.

Захожу в кабинет. В тусклом свете высоких люстр вижу людей, сидящих за длинным, крытым зеленым сукном столом заседаний. Сначала вижу Янаева и только потом Крючкова, Павлова, Язова, Пуго. Сажусь с краю. Докладывает О. С. Шенин. Он приехал чуть раньше и уже включился в разговор. Официанты расставляют чай и бутерброды. Начинаю прислушиваться. О. С. Шенин говорит спокойно и обстоятельно, рассказывает все, как было. Г. И. Янаев просит желающих дополнить. О. Д. Бакланов добавляет несколько слов, но сути они не меняют. Нечего добавить и мне.

Среди собравшихся разгорается дискуссия, как быть, если Горбачев вдруг откажется от введения чрезвычайного положения. Мнения разделились. Слышны голоса:

— Раз президент не говорит ни да ни нет, то пусть остается все, как было.

— А вы хотите, чтобы он на весь мир протрубил о введении чрезвычайного положения? Наивно этого ожидать. Такие вещи так не делают.

— Но ведь и дальше нельзя терпеть развал страны. Отступать некуда. Может, даже лучше не подставлять Горбачева, чтобы не навредить его международному авторитету. Ответственность надо взять на себя.

В кабинет все время входят и из него выходят какие-то люди. Ведутся телефонные разговоры, кого-то ждут, чтобы спросить и посоветоваться, вызвать в Кремль.

Время движется к полночи, мое самочувствие ухудшается. В больнице наверняка паника из-за моего долгого отсутствия. Я встаю и уезжаю в больницу.

18 августа, День авиации, мой любимый праздник, закончился. Я засыпал, так и не зная, что решили предпринять. Не ведал я тогда, что это был последний относительно спокойный день в моей жизни. Не знал и многого другого — сколь велика ответственность людей за судьбу страны и народа и сколь велика низость тех, кто пытается лягнуть падающего, укусить ослабевшего.

Не испытав этого, нельзя никогда сказать, что ты знаешь жизнь и людей.

Я всегда был нетерпим к тем, кто пытался льстить, подыгрывать, умел угодить. Те, кто лизал или, вернее, мог лизать, были для меня и теми, кто мог лягнуть и укусить. Мог ли я не лететь в Форос? Конечно, мог. Я уже около недели находился в больнице и чувствовал себя скверно. Я мог легко и просто отказаться от всех затей. Но я знал положение в стране, приближающийся крах Союза и оставаться ко всему этому равнодушным не имел права. Постоянно встречаясь со сторонниками и противниками Горбачева, знал их настроение и помыслы, знал мнение тех людей, которым, как говорил Горбачев, он доверял больше, чем себе, и поручал мне встречаться с ними, содействовать их работе. Тем более когда обстановка накалилась докрасна.

Я поехал, полный уверенности, что визит не будет неожиданностью для Горбачева, тем более что он сам постоянно говорил о необходимости введения чрезвычайного положения. Узнав о встрече руководителей республик во главе с Ельциным в Алма-Ате, он расценил ее как заговор, намереваясь принять все необходимые меры.

Кроме того, намерения Горбачева проигнорировать результаты общесоюзного референдума и развалить СССР требовали самого серьезного обсуждения. И эту обстановку надо было действительно менять, чтобы не допустить развала Союза.

…Проснулся я с чувством тревоги. Включил телевизор и все понял. Был сформирован ГКЧП, и бразды правления взяли на себя вице-президент СССР Г. И. Янаев и другие члены Совета Безопасности страны. Диктор медленно и печально читал принятые документы.

Первый порыв — поехать на работу и все узнать, но сделать это оказалось непросто. Предстояли лечебные процедуры. Приехал на работу поздно. На улицах стояли БМП и танки. Узнал, что меня спрашивал Янаев. Я позвонил, но ответа не было; когда зашел в приемную вице-президента СССР, там скопилось много народу.

Кого-то приглашали, кто-то выходил. Я без доклада зашел и сел с краю. На меня никто не обратил внимания. Разговор шел о дальнейших шагах в области экономики, но Павлова почему-то не было.

Г. И. Янаев постоянно выходил в другую комнату, с кем-то соединялся по телефону, кого-то принимал. Все были заняты, и спрашивать о предстоящих задачах было бессмысленно. У меня в приемной было также много народу, все время кто-то звонил. Собрал заведующих отделами аппарата и сказал, что надо работать так, как работали прежде.

По радио и телевидению передавалась какая-то печальная музыка. Я перебирал на столе горы бумаг, копии своих статей, писем, горбачевских речей, до которых у меня никак не доходили руки, чтобы сбросить их для уничтожения, направлял что-то в архив. Никто, видимо, кроме Крючкова, толком не знал, что происходит, а соединиться с ним было невозможно. Скоро я уехал в больницу. Наступали самые драматические минуты в деятельности ГКЧП, нашей страны. Характер передач на телевидении начинает меняться.

Узнаю, что Горбачев прерывает свой отпуск и возвращается из Фороса. «Освобождать» его летали Язов, Крючков, Лукьянов, Бакланов, Ивашко, затем российская делегация. Разыгрывается спектакль спасения президента. Сейчас у него роль обиженного узника. Выглядит он растерзанным, в какой-то затрапезной кофте, возможно, с чужого плеча, и я невольно думаю: уж не держали ли его в подвалах форосской виллы? И если он хотел выглядеть обиженным, то ему это удалось с блеском. А вот популярность, как скоро выяснилось, поднять ему оказалось не по силам. Видимо, генсек, его домочадцы несколько переиграли роли. Много неестественного было в его словах, фантастических рассказах всех членов дома Горбачевых, перепуганного бытописателя, следовавшего за семьей генсека даже в отпуск.

По ночам тайно готовилось послание из заточения Горбачева мировому сообществу. Одним из почтовых голубей должна была стать девушка-референт, которая для надежности, видимо, по совету многоопытной Раисы Максимовны время от времени перепрятывала составленный документ из одного сокровенного места в другое, еще более сокровенное, чтобы сбить с толку чекистов, возможно прознавших о страшной тайне хранения послания. Имелся и запасной вариант доставки тайного послания человеком-амфибией, способным проплыть до Ялты или Одессы и вручить его верным людям.

Только благодаря конспиративным мероприятиям народы мира и американский президент узнали о невиновности Горбачева в подготовке «заговора». Но, как стало скоро очевидно, не очень в это поверили.

Утром опять минимум информации по телевидению и отключенный телефон. Я понял, что час настал. Еще сутки отделяли меня от «Матросской тишины». Еще день и длинная предосенняя ночь.