ЧЕРНОВАЯ (III В ЧЕХИИ)
ЧЕРНОВАЯ (III В ЧЕХИИ)
Июль 1924 г.
(Тетрадь начата 4-го июля 1924 г., в Иловищах, близь Праги)
— «Eh bien, abuse! Va, dans ce bas monde il faut ?tre trop bon pour l’?tre assez».
(Гениальное слово Marivaux)[79]
* * *
— Для стихов. — Мысли.
(Переписано из промежуточной тетради)
* * *
Выранивающие ребенка
(руки)
* * *
Верность: осознанная единственность (осознание единственности) —
своя | и другого,
своей |
себя |
* * *
Верность: осознанная единственность <пропуск одного слова> и другого, две единственности, дающие единство. (Единственная возможность для меня верности.)
* * *
По этой примете Ахилл мог любить только Елену, настолько единственную, что от нее не осталось даже <под строкой: ни одного изображения. (Подумать о моей Елене, семилетней, ничего не хотящей кроме — зеркала.) Пенфезилея ему — сестра. (Брат.)
* * *
И возвращаясь к первой записи: итак мне, для верности, не хватает только сознания единственности — в мире, раз навсегда, ни до ни после — другого. Не единственности для меня, — объективной единственности.
Короче и проще: верной можно быть только великому человеку. Не равновеликому (хотя и этого хватит!) ибо — ведь на часок и от себя сбегаешь? — а, если можно, выше.
* * *
Единственность для меня и есть объективная единственность, т. е. никогда объективно не-единственное я не осозн?ю и не утвержу для меня единственным. Мой масштаб и мировой здесь совпадают. С той разницей, что я единственность в мире чую раньше, чем мир.
Ведь я о единственности, а не о признанности говорю.
* * *
Верной можно быть только бесконечно тебя — высшему и, по крайней мере одной с тобой силы.
Ибо величие настолько же дело силы как высоты.
* * *
Итак, Господи, пошли мне высшего и, по возможности, сильнейшего. А потом уж — суди.
* * *
Итак, начав с необходимости равновеликости как единственного условия моей верности, кончаю воплем о б?льшем.
* * *
Больше себя людей я встречала. (Старше, выше. Жертвеннее — С., отрешеннее С. М., чище — кажется всех (NB! если чистота — неведение).) Сильнее — нет.
* * *
Верным можно быть только величию. (1933 г.)
* * *
О поэзии и прозе.
Сущность точно раздвоилась по двум руслам поэтического и прозаического слова. Ибо разное через них говорит.
* * *
Рационализм прозы некий подстрочник к иррационал<изму?> стихов. Лаборатория мозга, души и сердца, внезапно взрывающаяся — совсем не тем. Так Бертольд Шварц, ища золото, нашел порох.
* * *
Бертольд Шварц — даже не воспоминание, а местопребывание детства. Freiburg in Breisgau, Wallstrasse 10, Pension Brinck [80] 1904 г. — 1905 г. Черная статуя на какой-то площади. (Или в моей памяти — черная? От пороха.)
* * *
«Ты» и «я» — пограничный столб, делящий Тамбовскую и Рязанскую губернию — мнимость.
Я, это ты + возможность тебя любить.
* * *
(Ты, это я + возможность себя любить. Ты, единственная возможность себя любить. Экстериоризация своей души. 1933 г.)
* * *
В будущем не будет границ. — Надпись на советской границе.
L’avenir n’aura pas de fronti?res[81] — Наполеон на Св. Елене.
Об этом советские, конечно, не знали. Но они ведь и есть l’Avenir![82] (1933 г.)
* * *
В будущем не будет границ, — это я говорю, но иначе, об ином будущем, единственном, которое есть. Остальное — всё — настоящее (presens[83]).
* * *
Проливать воду в песок только потому, что она не фильтрована. А верблюд (араб) смотрит и умирает.
(Явно-личная запись, непосредственный смысл к<отор>ой утерян. М. б. о Борисе, не отсылающем мне писем из-за их не окончательности (NB! то, что так часто делаю я сама, но из-за неполучения их ни один верблюд (араб) не умирает. Я никому не была нужна как вода.) 1933 г.)
* * *
Край, где женятся на сестрах
...
! — я остров:
Посуху ко мне нельзя.
* * *
Морем: мною.
* * *
Моему брату в пятом времени года, шестом чувстве и четвертом измерении — Б. П.
(И в седьмом небе — прибавляю я в 1933 г. — для <пропуск одного слова>.)
* * *
Ратоборство равных.
* * *
В следующий раз рожусь не на планете, а на комете.
* * *
предисловие для прозы:
Сто лет назад вышла в свет одна житейски-спорная (в божественности своей — бесспорная) женская книга, с следующим вызовом взамен предисловия:
— Dies Buch ist f?r die Guten, und nicht f?r die B?sen.[84]
И вот, сто лет спустя бросаю этот вызов моей подруги — наоборот:
— Dies Buch ist f?r die B?sen, und nicht f?r die «Guten».[85]
* * *
Три стиха [86] с 30-го июня:
Есть рифмы в мире сем — 30-го июня 1924 г.
Не суждено, чтобы сильный с сильным — 3-го июля 1924 г.
В мире где всяк — 3-го июля 1924 г.
* * *
...Явь, а может быть виденье
Сонное...
(Остров)
* * *
С нижней — дрогнувшею — губой
Закусив — — обиду
Неумолчное как прибой:
— Возвратите мне Бриссеиду!
* * *
Троя — что! Есть одно: —
И обида : добыча
Вырванная...
* * *
...сердечной дикостью
Меченные с пелен.
* * *
Строки:
(20-го июля переехали из Иловищ в Дольние Мокропсы — паром через реку — в огромный двор и в крохотный домик, где ни одной прямой линии, а стены в полтора аршина толщины. — Вход под аркой. — С 15-го июля неустанно пишу Тезея. Много отдельных строк.)
* * *
Вереницею комнат, где жил и маялся
Жизнь, ужели предстанешь в предсмертный час?
* * *
Души, души неуживчивые!
* * *
покрывало
— Откуда мне сын?
Я мужа не знала.
* * *
(Если то-то и то-то со мной — не моя вина, это доказывает лишь...)
Божества на моей земле
Ужасающее бесправие.
* * *
Поля в снопах. Слепят.
* * *
Над колыбелью твоею — где ты? —
Много — ох много же будет пето!
Где за работой швея и мать —
Басен и песен не занимать.
Над колыбелью твоею нищей
Многое, многое с Бога взыщем:
Сроков и соков и лет и зим —
— Много! — а больше еще —
Над колыбелью твоею скрытной
Многое, многое Богу крикнем
+
+
Над колыбелью твоею скромной
Многое, многое Богу вспомним
— Повести спящие под замком. —
Много! а больше еще — сглотнем.
Лишь бы дождаться тебя да лишь бы...
Многое, многое станет лишним:
Выветрившимся! вчерашний дым...
……..........................................
Всё недававшееся — моим!
* * *
5-го авг<уста> 1924 г.
(Не окончено)
* * *
(Вариант, неважный)
...Над колыбелью тв
Многое, многое станет явным —
Psyche:[87] прошедшая сквозь тела
: чем стала и чем была
* * *
...Всем бы колыбель:
Только мачеха качает!
11-го авг<уста> 1924 г. (жизнь)
* * *
между делом, т. е. во время Тезея.
* * *
Непременно стихи о забываемости (меня) — музыки, запаха, весны. Память не держит. Не держатся в памяти. (3-го сент<ября> 1924 г.)
* * *
Имени — упоминанье
* * *
Ноты — маки, но вверх стеблем
* * *
Как над маковыми —
Головами...
(Ноты — маки, но вверх стеблем)
* * *
горят
...
На линейках опрятных гряд:
Грядках опусов...
* * *
Обеспамятев от памяти
* * *
Ворочается вулкан
* * *
Женщина, что у тебя под шалью?
— Будущее![88]
* * *
Мститель (ребенок)
* * *
Камни сыпались с звуком шелка
Рвущегося
* * *
Между перстом и ногтем
* * *
Не забыть и не избыть
* * *
Пела как стрелы и как моррэны
Мчащие из-под ног...
(8-го ноября 1924 г.)
Тогда же «Так только Елена...».
«Вьюга наметает в полы» — 19-го ноября 1924 г.
* * *
Листья сыпали осины
На двух любящих. — Лило.
Уговаривал мужчина —
Женщину. Но помело
Осени — слова глушило
— «Но всегда и нерушимо —
С оборотом на тебя».
* * *
«Врылась, забылась, и вот как с тысяче-
Футовой лестницы без перил...»[89]
(24-го ноября 1924 г.)
* * *
«В мозгу — ухаб проложен...» — 26-го ноября
«Точно гору несла в подоле...»[90] 29-го ноября
суббота
* * *
«Ятаган? Огонь?» |
«Живу — не трогаю...» | 1-го дек<абря> 1924 г.
* * *
Слова: с надсердки (в сердцах), вчерне, непременная воля, обымая, преслушный
* * *
Четырежды взятый, семижды отнятый
(город)
* * *
Все — над воловьей
Жилой любви!
(Смысл: зубы сломаешь над воловьей жилой любви.)
* * *
Так.
Маляры — раны закрашивают
На домах после обстрела
* * *
Полотерская — 18-го декабря 1924 г.
* * *
когда ново
Казанова
(органическая рифма)
* * *
Ох: когда трудно, томно, или после усилия
ах: неожиданность, изумление, новизна, восторг
эх: не везет, не дается, птица — из рук, мог бы — да...
* * *
Неодолимые возгласы плоти:
Ох! — эх! — ах![91]
* * *
Тако во облац?х
* * *
...
Все животы в родстве!
Выйди на площадь да погромче —
И сговорятся — все!
* * *
(NB! сильнее)
Целого лирика в переплете
— Не в десяти ль томах? —
Неодолимые возгласы плоти:
— Ох! — Эх! — Ах!
* * *
В глухонемые часы: без рифмы
* * *
Чем задохнуться — так разорвемся ж!
* * *
«Емче органа и звонче бубна» — 28-го дек<абря> 1924 г.
* * *
NB! О Царе Мидасе
И хлебом стал звук.
* * *
И звуком стал хлеб.
* * *
NB! На всякое ох есть ах — и на всякое ах — ох!
* * *
Евы золотое яблоко.
...Ты меня забудешь наглухо.
* * *
...Как там живут?
Не задумавшись отвечу: — Тесно.
Воздух вымерили по вершкам
И восторг отпущен по квадратам
* * *
земл<е?> |
...Чт? не о советской, то, Москве |
Речь, а о звезде одной, совсем не
Звездной...
* * *
Несколько бессмертных строк
* * *
Пела рана в груди у князя
Или раны его — стрела
Пела?
* * *
«Не возьмешь моего румянца»[92] — 25-го дек<абря> 1924 г., чешское Рождество.
* * *
+
+
Пела рана в груди у князя
Или раны его — стрела
Пела — к милому не поспеть мол —
Пела, милого не отпеть —
Пела. Та, что летела степью
Сизою? — Или просто степь
Пела, белое омывая
Тело... «Лебедь мой дикий гусь»
Пела... Та, что с синя-Дуная
К Дону тянется...
Или — Русь
Пела?
* * *
(Конец декабря 1924 г.)
* * *
...Как билась в своем плену
От
И к имени моему
Марина — прибавьте: мученица
* * *
Здесь кончается 1924 г.
* * *
На пороге между 1924 г. и 1925 г. — стихи Крестины
«Воды не перетеплил
В чану, зазнобил как надобно...»
* * *
1925 г.
«Воды не перетеплил» — 1-го января 1925 г.
* * *
Мысль: — Если Христос и любил плоть, то как поэт: для подобий своих и притч — чтобы людям понятней — никогда в упор, никогда — как таковую.
Вот Соломон — любил! (Песня Песней, с такой цинической натяжкой выдаваемая католиками за прославление Христовой невесты — Церкви. NB! М. б. Римская — действительно такова (с грудями, с гроздями). Наша — с гвоздями (Распятия).
* * *
(Христос плоть не любил, а допускал. 1933 г.)
* * *
В теле как в трюме
В себе как тюрьме
* * *
Из мыслей о редакторах и редакциях:
Ведь всё равно, когда я умру — всё будет напечатано! Каждая строчечка, как Аля говорит: каждая хвисточка! Так чего же ломаетесь (привередничаете)? Или вам вместо простой славы <пропуск одного слова> солнца непременно нужна <пропуск одного слова> сенсация смерти? Вместо меня у стола непременно — я на столе?
(И это — напечатаете!)
* * *
У Али восхитительная деликатность называть моего будущего сына: «Ваш сын», а не «мой брат», этим указывая его принадлежность, его — местоположение в жизни, обезоруживая, предвосхищая и предотвращая мою материнскую ревность (единственную, в к<отор>ой страдание не превышается — не погашается — презрением!).
* * *
О безнравственности «института кормилиц»
Кормилица. Будь они, я бы конечно взяла кормилицу — («Барыня, у Вас молока как у мы-ыши», нянька Надя, 1920 г.) — и без всяких угрызений совести, по той простой причине, что мой ребенок — в мире — ценнее. Слишком мало шансов, чтобы у меня родился дурак, а у нее — Ломоносов.
(Хотя бы потому, что из нас двух я — Холмогоры! 1933 г. Или, во всяком случае, столько же.)
* * *
Стоило бы Канту (к<оторо>го никогда не читала и не прочту) назвать свою книгу «Игры пера», как его бы столетия подряд упрекали бы в легкомыслии. Я слишком знаю port?e [93] (гипноз) названия. Это единственное в чем верит поэту — философу — высшему — критик. И почти всегда — зря. Так «Ремесло» мое, например, — вызов — и проверка, во всяком случае <пропуск одного слова> — н?двое.
* * *
И меж твоим и моим сиянием
Не поскупился на расстояние
Бог...
(Б. П.)
* * *
...и дрожу в тепле.
Если бы знали как тесно в теле мне
Собственном —
* * *
пожелание к новому Году
Дорогая Марина и Рысь!
Желаю Вам Сына Бориса (непременно гения, не чета мне), чудесного подарка от Лисевны[94] (платье или ч<то->н<ибудь> в этом роде), неожиданной откуда-нибудь получки, очень большой. Я не надеюсь, что мой скромный фартук может Вам доставить удовольствие. Прилагаю Вам при пожелании скромное иждивение, н? ночь, чтоб у Вас оно не переводилось все ночи 1925 г. Желаю Вам еще всё то, что желаете Вы.
Итак — с 1925 годом!
Целую, целую, целую Вас
Ваша, вечно Ваша Аля
Что будет в этот день (31-го декабря) с нами в 1926 г.?
P.S. Вашему сыну Борису будет почти что год.
* * *
Строки:
...Что с видом Сивиллы старой
Скучает по скалам
(Ель)
* * *
Ель моя! Старая
Сивилла моя!
* * *
Мысль:
Есть люди, общество которых нас унижает. Это сложнее чем кажется. Люди, которые на нас линяют. (NB! самые слабые, самой слабой окраски: прочно-серой!) — На мою бессмертную душу?? — Нет. Но она, в их обществе, отсутствует, устраняется, оставляет меня одну aux prises avec[95] —. (Моя душа — не я, я, это я + душа. Мое осознание ее + она. Она, устраненная, я без нее — всё я: осознанное ее отсутствие: МИНУС.)
Две категории: одни унижают нас перед собою (мною), другие — перед лицом окружающих (NB! одного). Видя меня, напр., в первый раз с X., человек невольно объединяет нас, как бы мы ни различались. Это особенно распространяется у меня на женщин: я всегда чувствую себя ответственной за глупости, которые они говорят. Мне стыдно. Нечто родовое.
Есть общество — как сообщничество (сопреступничество).
* * *
8-го января 1925 г.
* * *
Строка:
Погребенная заживо под лавиною
Дней...
* * *
Три своих над Платоновой половиною
Промотав...
(души)
* * *
Душа моя! Тайга моя!
* * *
Этой жизни — местность и тесность.
* * *
И еще скажу: самоедом в ч?ме...
* * *
NB! Строка:
В море, где мало плавала,
Много плакала...
* * *
«Существования котловиною» — 11-го янв<аря> 1924 г.
(NB! 1925 г.)
* * *
По всему — чему угодно —
Только не по розам!
* * *
NB! Мысль:
Стихи мне нужны как доказательство: жива ли я еще? Так узник перестукивается со своим соседом.
* * *
Я в себя стучу как в ст?ну...
* * *
«Как Муза моя? Жива ли еще...» 2/15-го янв<аря> 1925 г.
* * *
Я бы хотела когда-нибудь написать повесть о невинной любви. О двоих, на нее отважившихся.
* * *
Все вы бедные, бессудьбинные...
* * *
Мысль:
Лирика (т. е. душа и я) — вечная трагедия. Никакой связующей нити между вчера и сегодня. Что со мной будет — то будет и в тетради. Чего со мной не будет — того не будет и в тетради — верней: то будет — в тетради. Но будет и не будет — случайно, не по моей воле, вне моего замысла. Мне остается только сидеть и ждать — у вечного лирического моря — вечной поэтовой погоды.
* * *
— Море! — небом в тебя отваживаюсь...
* * *
Око! Светом в тебе расслаиваюсь...
* * *
Мысль:
Я не люблю, когда в стихах описывают здания. На это есть архитектура, дающая.
Высота, отвес, наклон, косяк, прямой (косой) угол — это принадлежит всем, поэту, как зодчему. Этим путем здание — да. Evoquer.[96]
Предметы как таковые в стихах не нужны: музей или мебельный склад («на хранение»). Фронтон отождествленный с собственным (или не-собственным) лбом — да...
Бессмысленно повторять (давать вторично) вещь уже сущую. Описывать мост, на котором стоишь. Сам стань мостом, или пусть мост станет тобою, отождествись или отождестви. Всегда — иноскажи.
Сказать (дать вещь) — меньше всего ее описывать.
Осина дана зрительно, дай ее внутренно, изнутри ствола: сердцевины. Только такая осина тебя ждет, для желтой, стоящей, сущей — ты лишний. Тебе ей нечего дать.
* * *
За приверженность струне...
* * *
Сердце с правой стороны
* * *
С шаманами,
С цыганами...
Душа моя! Тайга моя!
* * *
Свист-иволга! Ширь-таволга!
Душа! шалая
Не тяглая, а беглая —
До краю ль ей? До брегу ль ей?
* * *
Тайга — сама в бегах
* * *
Что до собственной мне жизни?
Не моя — раз не твоя!
* * *
Младенчество:
Татары, полотеры, плотогоны, Дог, утопленники
* * *
Чтоб больше не возвращалась
И не посещала мест...
* * *
Мысль:
(30-го января 1925 г.)
Есть вещи, которые можно только во сне. Те же — в стихах. Некая зашифрованность сна и стиха, вернее: обнаженность сна = зашифрованности стиха. Что-то от семи покрывал, внезапно сорванных.
* * *
Под седьмым покрывалом — ничего: Ничто: воздух: Психея. Будемте же любить седьмое покрывало («искусство»).
* * *
февраль (1925 г.)
Сын мой Георгий родился 1-го февраля 1925 г., в воскресение, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. Sonntags, Mittags и Flammenkind.[97]
Родился в глубоком обмороке — откачивали минут 20. Спас жизнь и ему <и> мне Г. И. Альтшулер, ныне, 12-го, держащий свой последний экзамен.
Накануне (31-го марта (описка: 31-го января)) мы с Алей были у зубного врача в ?evnic’ax.[98] Народу — полная приемная, ждать не хотелось, пошли гулять и добрели почти до Карлова Тына. Пошли обратно в ?evnic’ы, потом, не дожидаясь поезда, рекой и лугами — во Вшеноры.
Вечером были с С. у А. И. Андреевой,[99] смотрели старинные иконы и цветную фотографию, вернувшись домой около 2ч. — еще читала в постели Диккенса: Давид Копперфильд:
Рождаюсь.
Мальчик дал о себе знать в 81/2 ч. утра. Сначала я не поняла — не поверила — вскоре убедилась — и на все увещевания «всё сделать чтобы ехать в Прагу» не соглашалась. Знала что до станции, несмотря на всё свое спартанство, из-за частоты боли — не дойду. Началась безумная гонка С. по Вшенорам и Мокропсам. Вскоре комната моя переполнилась женщинами и стала неузнаваемой. Чириковская няня вымыла пол, всё лишнее (т. е. всю комнату!) вынесли, облекли меня в андреевскую ночную рубашку, кровать выдвинули на середину, пол вокруг залили спиртом. (Он-то и вспыхнул — в нужную секунду!) Движение отчасти меня отвлекало. В 10 ч. 30 мин. прибыл Г. И. Альтшулер, а в 12 ч. родился Георгий. Молчание его меня поразило не сразу: глядела на дополыхивавший спирт. (Отчаянный крик Альтшулера: — Только не двигайтесь!! Пусть горит!!)
Наконец, видя всё то же методическое, как из сна, движение: вниз, вверх, через голову, спросила: — «Почему же он не кричит?» Но как-то не испугалась.
Да, что — мальчик узнала от В. Г. Чириковой,[100] присутствовавшей при рождении: — «Мальчик — и хорошенький!» И, мысленно сразу отозвалось: — Борис!
Наконец, продышался. Выкупали. В 1 ч. пришла «породильная бабочка». Если бы не было Альтшулера погибли бы — я-то не наверняка, но мальчик наверное.
Никогда не забуду его доброго проникновенного голоса: — «Скоро родится, Марина Ивановна...»
<Пробел в несколько строк >
Говорят, держала себя хорошо. Во всяком случае, ни одного крика. (Все женщины: — Да Вы кричите! — Зачем? — И только одна из них на мое ( — Ну как?) тихое: «Больно». — И нужно, чтобы было больно. Единственное умное слово, а любила меня — больше всех (А. И. А<ндреева>).) В соседней комнате сидевшие утверждают, что не знай — что, не догадались бы.
* * *
Sonntagskind — будет понимать речь зверей и трав. Mittagskind — но в Mittag’e уже Sonntag: зенита. Flammenkind —
Flamm’ wird alles was ich fasse
Kohle — alles was ich lasse —
Flamme bin ich sicherlich![101]
* * *
И (материнская гордость) — особый огонь: синий.
* * *
У Георгия было семь нянь: волчиха-угольщица, глядящая в леса, А. И. Андреева, В. Г. Чирикова, Муна Булгакова, Катя и Юлия (!!!) Рейтлингер. Чешка — цыганка — волжанка — татарка — и две немки. (Городок Reutlingen, либо на Неккаре либо на Рейне). Причем одна из этих немок[102] — православная (лютая!) монашка, в черной рясе с широченным ремнем, строгая до суровости и суровая до свирепости — иконописица — сидела и три часа подряд молча терла наждаком доску для иконы, чем окончательно сводила меня с ума. Воплощение чистейшего долга, во всей его неприкрашенности, ничем-не-скрашенности и безрадостности. Сидел протестант, больше — солдат Армии Спасения и выполнял свой долг.
Муна Б. (татарка) была как тень и наверное думала о своем несбыточном сыне от Р<одзевича> — о котором — немножко — с снисходительной над собой — и ним — и всем — улыбкой немножко думала и я (не забыть записать этой дичайшей сцены ревности, в кафэ, когда узнал, что у меня будет сын. Сначала — радость, потом, когда сообразил — ревность. Но всё это смыто ПОТОКОМ КРОВИ РОЖДЕНИЯ.)
Муна Б. при ребенке напоминала татарскую невольницу — «полоняночку» — м. б. даже ту, разинскую — черные бусы глаз создавали чадру... Инородческая тишина над тайной...
В. Г. Чирикова (актриса, волжанка) кокетничала как всегда со всеми и всем, старая актриса просто — играла: в молодую мать (это я без злобы, она и молодой матерью будучи — играла, доигрывала) в молодое материнство, всё равно чье, ее или мое... — А он прехорошенький! Почти что — горбоносый! А ноздри! ноздри! Прямо — Шаляпин — наполняя комнату и, мне, голову жестами рук в браслетах и всплесками юбок искусственного шелка, особенно свистящего.
...Цыганка (А. И. Андреева) над ребенком была воплощением звериного материнства, <пропуск одного-двух слов>, матерью-зверем и даже зверью. Сначала отдав дань его исключительности:
— лоб!!! Сейчас видно, что сын интеллигентных родителей! и исключительности имущественного положения:
— А сколько «спинжаков» тебе на<дарили?>, сколько жилетов! И хотя бы — одни штаны!
— Вы не так кормите! Подымите выше! Да разве это — грудь? Как в такой груди может быть молоко?? Что там, вообще, может уместиться? Не удивительно, что он недоволен, я бы на его месте... Я бы на Вашем месте просто дала бы ему цельного молока от коровы. Доктора? — Богатырь!
...Как — и это всё? И Вы думаете, что он может быть сыт? Ничего, что ничего нет — хотя иллюзию оставьте. А я бы на Вашем месте просто настояла бы ему овса — и т. д. и т. д. — самовластно, ревниво, нетерпимо и нестерпимо, доводя меня до тихих слез, которые я конечно старалась загнать назад в глаза или слить с боков висков — помню даже тихий стук о подушку — ибо знала, что всё это от любви: ко мне, к нему, к живому, и от жгучей, м. б. и неосознанной раны, что всё это — не с нею и с нею уже никогда не будет. (Безумно-любимый Л. Андреев и сорок, а м. б. и больше, лет.)
— У А. И. к нему естественные чувства бабушки — улыбаясь сказал мне мой доктор.
— Не бабушки — подумала я — бабушки отрешеннее. Не бабушки, а матери к невозможному, несбыточному последнему. Сейчас — или никогда. И знает, что — никогда...
* * *
...И еще — няни. Вот Катя Р., сестра того женского квакера с наждаком. Катя Р., высокая, белокурая, шалая. Всегда коленопреклоненная — то перед одним, то перед другим. На колени падающая — с громом. Катя Р., с целым мешком дружбы и преклонения на спине — через горы и холмы Праги — защитного цвета мешок, защитного цвета дождевой плащ — огромными шагами через горы и холмы Праги, а то и из Праги во Вшеноры — с чужими делами и долгами и заботами в мешке — носящая свою любовь на спине, как цыганки — детей, <фраза не окончена>
Катя Р., так влюбленная в мои стихи — и так влюбленная в С.
...Она и Алю носила на спине, даже галопом, по нешуточным горам Вшенор — огромную толстую десятилетнюю Алю — чтобы порадовать — ее и что-то себе — лишний раз — доказать. Ту Алю, которая ее на мокропсинской горе (можжевеловый кипарис: Борис) под предлогом видом <так!> шоколадных конфет накормила козьими — в сахаре.
Эта буря меня обслуживала — тихо, этот лирический водопад тихо звенел о стенки кастрюлечек и бутылочек, на огне страстей варилась еда. В Кате Р. Георгию служили побежденные — демоны.
* * *
«Мать мальчика». (Александра Захаровна Туржанская.) Тоже любившая С. Мать мальчика Лелика, одинокая мать брошенная отцом. К ней я тогда ринулась со своим страшным горем (Р<одзевичем>) и она как тихое озеро — приняла.
Белая комната с ежедневно, до страсти! м?емым полом, с особой — нечеловеческой страстью! в малярийные дни. Откроешь дверь и в саду — т. е. в окне, в котором яблоня, которое — яблоня. Поскольку помню — вечно-цветущая. Просто — райская. Кроватка. Плита, чище зеркала. К ней другие ходили за пирогами, я — за тайной — всего ее непонятно, неправдоподобно-простого существа. И с самотайной — себя. «Есть на свете, друг Горацио, вещи, которые и не снились мудрецам» [103]. Шекспир здесь, конечно, о простых вещах говорит. «Мать мальчика» была именно такая вещь, такой простоты — вещь. Чего никто не понимал кроме меня. (А она?)
Монашка. Православная. M. б. — Флёнушка из «В лесах и на горах».[104] Отцветшая, отбушевавшая Флёнушка. Бескровное лицо с прозрачно-голубыми — секундами непроницаемо-сизо-д?-черна-синими — глазами, ровно столько губ сколько нужно для улыбки, — улыбка без губ —
Прямоносая, лицо молодой иконы. Таких, в старину, за эти глаза — жгли. А нынче они — с этими глазами — по ресторанам. И хорошие «чаи» — за эти глаза. (Моя тоже была — в Константинополе.)
Игрой случая страстно любила мой детский «Волшебный фонарь» и из всех книг увезла, когда бежала, только его. Его и Евангелие. (М. б. за сходство с молитвенником.) В Константинополе его у нее украли (по русск<ому> выразительному слову «зачитали», т. е. так читали, что ничего не осталось — владельцу. То же самое, что «заспать» младенца.) Познакомились через Алю, ходившую играть к сыну «матери мальчика». Не сразу. Она за моим именем не гналась. Ждала событий.
Честно могу сказать, что последующая любовь к С. ни в чем не помешала ее любви ко мне. Она его знала и знала что я для него. Верьте вяжущим вам фуфайки и няньчущим Ваших детей. Эти за Вас — в огонь пойдут.
* * *
И вот ежедневное явление на пороге. — Здравствуйте, М. И. Здравствуй, Борис! — не спрашивая как моя ревнивая цыганка: — Зачем — Борис? Сейчас все — Борисы! (Я: ?) В честь Пастернака? И Пастернака бы нужно было переименовать, а не то, что... Ну, в честь Пастернака — еще что-нибудь. Книгу ему напишите...
Это было воплощение тишины, уместности, физической умелости. Как дома пироги у нее возникали сами — без рук — или только с помощью рук — и даже не рук, а нескольких (заклинательных, навстречу и по желанию вещи) движений — так и здесь:
— Переложить «Бориса» — перестлать мне, не прикоснувшись ко мне, постель — руки сами, вещи сами, магический сон, тишина.
(Катерина из Страшной мести, Катерина из Грозы. И еще:
Катя-Катерина,
Разрисована картина.
Катя коврик вышивает,
Офицера поджидает.
— Офицер молодой,
Проводи меня домой!
А мой домик на горе —
Два окошка во дворе.
* * *
Два — как глаза. И не как, а: — глаза. Два синих глаза.)
— Я никогда не любила своего, как я люблю этого. Я своего, маленького, не любила. Стеснялась. Ни за что бы не взяла на руки —
совершенно не понимая, до чего она вся, всё девичество и всё первое-женское, и всё последующее женское, до чего ВСЁ — в этом признании. И до чего это признание — закон.
* * *
Такие у тебя, Мур, были няни.
* * *
Не забыть посещения — нет, именно визита, а не посещения — католического священника о. Абрикосова.[105] Шелковая ряса, шелковые речи, поздравления, пожелания. Его единственного из всех мужских посещений я — <фраза не окончена>. С ним, перед ним единственным — ощутила себя женщиной, а не мною, а не матерью. Женщиной в ночной рубашке. Перед мужчиной в рясе <сверху: шелку>. Элегантная беседа. Реплики. Никакой человеческой теплоты. Никакой святости. Парирую как могу. (А лежа — физически трудно.)
Впрочем, я больше смущалась за него, чем за себя. Рим во Вшенорах!
* * *
Не забыть — нет, не няню, доброго гения, фею здешних мест — Анну Александровну Тешкову.[106] Приехавшую — с огромной довоенной, когда-то традиционной коробкой шоколадных конфет — В ДВА РЯДА, без картона, без обмана. Седая, величественная, Екатерина без вожделения, нет, лучше Екатерины! изнутри-царственная. Орлиный нос как горный хребет между голубыми озерами по-настоящему спокойных глаз, седой венец волос (ледники, вечность) высокая шея, высокая грудь, всё — выс?ко. Серое шелковое платье — конечно, единственное, и не пожал?нное для Вшенорских грязей, ибо — первый сын! —
— Я могу без конца смотреть на таких маленьких. На их лицах еще всё ТО написано. Что они видят? Что они помнят?
— с такой явностью преклонения в эт<?> <пропуск одного слова> наклона.
(Пишу плохо. Всё это — черновик. Но иначе — никогда не запишу. Уйдет. 1933 г.)
* * *
И, наконец, возвращаясь к первой ночи — к ночи с 1-го на 2-ое февраля —
Чешка-угольщица. Первая. Никогда не забуду как выл огонь в печи, докрасна раскаленной. (Мальчик, как все мои дети, обскакал срок на две недели ( — от чего, впрочем, как все мои дети, не был ни меньше, ни слабее, а еще наоборот крупнее и сильнее других) — и нужна была теплица.) Жара. Не сплю. Кажется, в первый раз в жизни — блаженствую. Непривычно-бел? вокруг. Даже руки — белые! Не сплю. Мой сын.
— О — о — о — о — угрожающе-торжествующе воет огонь, точно не в печи, а в самой мне, пронося меня точно самой мной, унося меня из самой меня дымоходом пищевода сквозь трубу шеи и стукнувшись о темя куда-то дугой в затылок, занося мне затылок ниже подушек, проваливая меня ниже можного и вновь начиная с ног...
И торопливое сонное невнятное бормотание старухи — всё на ц и на зж — чешка из той Богемии: Яна Жишки, Жорж Занд и «богемского хрусталя».
* * *
А вот — Алина запись:
Совсем другое
27 марта 1925 г.
Живем мы теперь очень давно во Вшенорах. Как-то, в темный синий вечер мама мне сказала, что у нее будет ребенок (а у меня сестра или брат). И вот мы с ней, гуляя по двум надоевшим шоссе, мечтали. (Конечно о мальчике.) Какой будет, на кого похож, как назовем? Мама должна была ехать в Прагу, в лечебницу, от 1-го до 20-го февраля. Так там ей сказал доктор. (Лечебница была на острове, на Влтаве.) Она бы до 20-го жила у Кати Рейтлингер, а там в лечебницу. Лечебница была сопряжена с неприятностями: во-первых, курить нельзя, потом было нужно свое: разные деликатности, ночные рубашки, чего у нас и в заводе не было.
И вот в один прекрасный день папа побежал за Альтшулером, дико растерялся, позвал Анну Михайловну Игумнову,[107] а я в это время всё перетаскивала в другую комнату, разные вешалки, чемоданы, ведра. Постелила чистые простыни, выбила плед. Потом прибежали целые полчища дам с бельем, тряпьем, флаконами и лекарствами. Они меня выгнали к Жене[108] и Муне. Я видела в окно пробегавшего Савву Андреева[109] и еще и еще прибывавших дам.
Часа через два за мной зашел папа и сказал, что мама меня хочет видеть, но что к ней нельзя, что у меня брат, очень хороший и большой. Я мигом маме написала записку и была как сумасшедшая от радости.
Брат мой Георгий родился 1-го февраля 1925 года, в воскресенье. При его появлении присутствовали Анна Ильинична Андреева, Анна Михайловна Игумнова, Валентина Георгиевна Чирикова, Новэлла Евгеньевна Ретивова (Чирикова),[110] чириковская няня, Наталья Матвеевна[111] (родственница Андреевой), Г-жа Альтшулер[112] и сам Альтшулер. Барсик! Когда-нибудь ты это прочтешь!
* * *
(NB! Я из всего Бориса оставила себе скромного Барсика.)
* * *
Алина же, позднейшая запись
(уже во Франции, д. б. первый год Мёдона, т. е. осень 1927 г., Муру 21/2 года — после Асиного приезда и скарлатины)
Когда Мур родился он был немножко меньше моего медведя (я: очень большого!) но вскоре его перерос.
При его рождении присутствовали многочисленные феи: А<лександра> 3<ахаровна> — фея шитья и кулинарного искусства, Вал<ентина> Георгиевна — фея вечной молодости, няня — фея трудоспособия (мыла пол), Анна Ильинична — фея того же, что и В<алентина> Г<еоргиевна> но даже скорее — фея вечной красоты и беззаботности, Анна Мих<айловна> Игумнова — фея хозяйственности, Н. Е. Ретивова — фея домовитости, В. А. Альтшулер — фея равнодушной неряшливости и Наталья Матвеевна — фея рабства и робости. И потом фей — сам Альтшулер, — фей медицины, высокого роста, худобы, доброты и еще всяких хороших качеств.
* * *
(Опять я:)
А вот про Анну Мих<айловну> Игумнову я, тогда перечисляя Муриных нянь, забыла. (Вот она, благодарность!)
Дочь убитого Герценштейна.[113] Ярко, жарко-черная. Невероятной быстроты речь. Безумие рационализма. Так напр., однажды вхожу: на столе, свесив ноги, совершенно голый мальчик. — Почему это он... — А я его сейчас буду кормить шпинатом. А так как он его ненавидит и всё потом приходится снимать — и стирать, я сразу снимаю. До еды. (Пояснительно:) Чтобы не стирать. Выкупать — легче.
Никогда не забуду голого зеленого мальчика. Теперь (1933 г.) ему 12 — 13 лет. — Полюбил ли шпинат?