Глава 1. Детство
Глава 1. Детство
Профессор Джон Рональд Рейел Толкиен усердно крутит педали велосипеда, и воротничок у него уже промок от пота. Стоит тёплый летний день, учебный семестр в колледжах недавно кончился, и по Хай-стрит теперь можно проехать свободно. Ещё до полудня Толкиен успел встретиться с аспиранткой и разъяснить ей несколько сложных мест в одном англосаксонском тексте, купить свежих чернил и бумаги в лавке на Терл-стрит, вернуть книгу в библиотеку и разыскать у себя в кабинете стихотворение, которое он сочинял для «Оксфорд мэгэзин» и потерял на прошлой неделе где-то среди бумаг. Обычно он старается возвращаться домой к обеду, но сегодня было собрание факультета, так что обедать пришлось в колледже. А теперь он торопится домой, к кипе экзаменационных работ на школьный аттестат, громоздящейся у него на столе с начала недели.
Часы на центральной башне Карфакс-тауэр бьют три пополудни, и Толкиен, проезжая мимо, прибавляет ходу. На работу остаётся в лучшем случае два часа, а потом — снова собрание, на сей раз в профессорской Мертон-колледжа, за поздним чаем; значит, удастся проверить никак не больше трёх работ[1].
Он проезжает вверх по Бэнбери-роуд, сворачивает направо, потом налево и, наконец, оказывается на Нортмур-роуд, у дома №20, где семейство Толкиенов поселилось в начале этого года — года тысяча девятьсот тридцатого. Спрыгивая на ходу с седла, он въезжает в боковую калитку и по инерции катит вдоль дорожки к дому. Он приоткрывает дверь на кухню, просовывает голову в щель и улыбкой приветствует свою жену Эдит. Пора за работу…но пятимесячная малышка Присцилла проснулась на руках у мамы и радостно гукает. Он подходит к ним, целует жену в щёку и ласково щекочет дочку под подбородком. Ну всё, теперь и вправду пора. Он поворачивается и шагает по коридору в свой домашний кабинет.
Кабинет очень уютный. Стены сплошь увешаны книжными полками, так что у двери остался только узкий проход, но уже через несколько шагов этот туннель расширяется и открывается вид на рабочий стол. Стол стоит напротив южного окна, так что профессор может любоваться соседским садом, не отрываясь от работы; по правую руку от него — ещё одно большое окно, за которым расстилается ухоженная лужайка, а за нею тянется дорога. На столе у Толкиена — бювар, подставка для ручек и по стопке бумаг слева и справа. Слева — экзаменационные работы, которые ещё предстоит проверить (большая стопка), справа — уже проверенные (стопка далеко не столь внушительная).
Толкиен устраивается за столом поудобнее, извлекает трубку из кармана куртки, набивает её доверху свежим табачком и с особой осторожностью подносит горящую спичку. Раскуривая трубку, он тянется к левой кипе бумаг, снимает верхнюю работу, кладёт её прямо перед собой и углубляется в чтение.
Проверять экзаменационные работы на аттестат, сочинения шестнадцатилетних школьников, — дело скучное и неблагодарное, но на одно профессорское жалованье жену и четверых детей не прокормишь. Да, занятие рутинное; но всё же Толкиену приятно сознавать, что каждую работу он прочитывает со всем вниманием, ни единой мелочи не упуская из виду. Этой очередной рукописи он посвящает полчаса. Время от времени он делает краткие пометки на полях, а в конце абзацев ставит галочки. Медленно переворачиваются страницы. Мир и тишина царят вокруг — только порой птица присядет на подоконник, да лёгкий ветерок зашелестит листвой за окном.
Наконец, оценка выставлена по всей справедливости и сочинение ложится в правую стопку. А Толкиен принимается за следующую рукопись. Вот уже несколько страниц позади… и вдруг перед ним — чистый лист! Помедлив лишь мгновение, он улыбается: вот ему и награда за дневные труды — одной страницей работы меньше. Он откидывается на спинку кресла и обводит взглядом кабинет. Внезапно он замечает что-то на ковре, у самой ножки стола. Крошечная дырочка! Несколько долгих секунд он смотрит на неё, погрузившись в мечты. А потом рука его тянется к чистому листу, лежащему перед ним на столе, и медленно выводит: «В земле была нора, а в норе жил хоббит…».
Толкиен понятия не имел, почему он это написал, и, конечно же, не мог себе представить, какую роль эта шалость его подсознания сыграет и в дальнейшей его судьбе, и в истории всей английской литературы. Однако он сразу почувствовал, что в этом обрывке фразы таится что-то интересное — и, как он потом признавался, интересное настолько, что ему немедленно захотелось «выяснить, кто же такие хоббиты».
Так одна-единственная фраза — быть может, родившаяся просто от скуки, а быть может, искавшая себе выхода долгие годы, — стала тем крошечным зерном, из которого со временем выросли «Хоббит» и «Властелин колец». И книгам этим, наряду с «Сильмариллионом» и обширным собранием разрозненных легенд о Средиземье, предстояло завоевать мировую славу, принести радость и вдохновение миллионам читателей и сыграть решающую роль в формировании целого литературного жанра — жанра фэнтези. Через несколько лет, минувших с того судьбоносного дня, тысячи людей узнали о том, кто же такие хоббиты, а к началу шестидесятых хоббиты и населённый ими мир уже могли соперничать в известности с любой звездой Голливуда или царствующей персоной. Для многих Средиземье — это не просто вымышленный мир. То, что могло бы так и остаться единственной строчкой, нацарапанной на листке бумаги в кабинете безвестного профессора, обрело под пером Толкиена долгую и славную жизнь. Из этой строчки родился целый мир героических преданий — самостоятельный, самодостаточный, самосогласованный и неотразимо притягательный мир современной мифологии.
Дж.Р.Р. Толкиен родился в обычной, почти ничем не примечательной семье. Его отец, Артур Толкиен, был банковским служащим и работал в бирмингемском филиале «Ллойдз банк»[2]. Отец Артура, Джон, владел фортепианной мастерской и торговал нотами, но к тому времени, как Артур достиг совершеннолетия, фортепиано Толкиена перестали продаваться, мастерскую пришлось закрыть и Джон Толкиен разорился.
Таким образом, Артур рано понял, какими опасностями чревато предпринимательство. Отчасти именно поэтому он и предпочёл надёжную работу в местном банке. Но продвинуться по службе в бирмингемском отделении «Ллойдз» оказалось не так-то просто, и, несмотря на все свои радужные надежды, Артур понимал, что дорогу к повышению ему сможет открыть только смерть кого-то из старших коллег. И когда в конце 1888 года ему предложили работу за океаном, он без долгих раздумий согласился.
Филиал «Банка Африки», где теперь ему предстояло работать, находился в самом сердце Южной Африки, в далёком Блумфонтейне. К тому времени Оранжевая свободная республика, столицей которой был Блумфонтейн, начала превращаться в крупный центр горной промышленности: в Европе и Америке находилось немало желающих вложить деньги в африканские золотые прииски и алмазные копи. И только одно обстоятельство омрачало открывшиеся перед Артуром перспективы: годом раньше он влюбился в прелестную восемнадцатилетнюю девушку по имени Мэйбл Саффилд и сделал ей предложение. А это означало, что ради карьеры ему теперь предстоит расстаться с невестой.
Родители Мэйбл не вполне одобряли выбор дочери и полагали, что она заслуживает лучшего жениха. Лично против Артура Толкиена они ничего не имели, но снобистские предрассудки не позволяли им признать его ровней. Саффилды считали Толкиенов жалкими обнищавшими иммигрантами — несмотря на то, что предки их, прибывшие из Саксонии, прожили в Англии уже несколько веков. И это тем более странно, что самим Саффилдам гордиться было нечем. Отец Мэйбл унаследовал от своего отца лавку мануфактурных товаров, но тоже разорился, как и Толкиен-старший. К тому времени, когда Артур познакомился с Мэйбл, Джон Саффилд торговал вразнос дезинфицирующими средствами компании «Джейз».
Впрочем, на отношениях между Артуром и Мэйблом всё это почти не отразилось — не считая того, что мистер Саффилд потребовал отложить свадьбу по меньшей мере на два года. Поэтому когда Артур принял приглашение на работу в Южной Африке, Мэйбл осталось лишь ожидать вестей от жениха и надеяться, что вскоре она сможет последовать за ним.
И Артур не обманул её надежд. К 1890 году он уже получил должность управляющего блумфонтейнским отделением «Банка Африки» и дела его пошли в гору. Обустроившись на новом месте, он отправил Мэйбл Саффилд письмо с приглашением в Блумфонтейн и повторным предложением руки и сердца. Мэйбл к тому времени уже исполнился двадцать один год, а назначенный мистером Саффилдом двухлетний испытательный срок благополучно истёк, так что в марте 1891 года, невзирая на все опасения родителей, Мэйбл купила билет на пароход «Рослин Касл» до Кейптауна.
В наши дни Блумфонтейн, административный центр провинции Оранжевая, стал самым обыкновенным городом типичной застройки, но в конце девятнадцатого столетия Артур Толкиен, прибывший на новое место службы, увидел перед собой лишь пару сотен ветхих домишек. Город продувается насквозь сильными ветрами из вельда. Сейчас большинство местных жителей могут укрыться от пыльных бурь в домах с кондиционерами, но в 90-е годы XIX века благоустроенных зданий здесь почти не было и белые поселенцы жили немногим лучше, чем нынешние чернокожие аборигены, которые ютятся в лачугах вокруг современного городского центра.
Артур и Мэйбл обвенчались в городском соборе Кейптауна 16 апреля 1891 года, а медовый месяц провели в одном из отелей кейптаунского пригорода Си-Пойнт. Но когда первые восторги улеглись и очарование новизны рассеялось, Мэйбл поняла, что жизнь в Южной Африке полна лишений и тягот.
Вскоре она почувствовала себя очень одинокой, а завести друзей среди других поселенцев оказалось не так-то просто. Большую часть населения Блумфонтейна составляли африканеры — потомки голландских колонистов, весьма неохотно допускавшие англичан в свой круг. Правда, со временем Толкиены познакомились с другими выходцами из Британии и Мэйбл освоила роль гостеприимной хозяйки, но всё же городок казался ей убогим во всех отношениях. Здесь не было ничего, кроме теннисного корта, нескольких магазинов и небольшого парка, — а Мэйбл с детства привыкла к настоящей городской жизни в многолюдном Бирмингеме. И местный климат с палящим летним зноем, затяжными дождями и студёными зимами она сочла просто ужасным. «Степь печальная и дикая, — писала она домой. — Отвратительная пустыня!».
Однако делать было нечего: оставалось только привыкать. Артур работал на износ, чтобы отличиться перед руководством банка, и почти всё время проводил вне дома. Но, казалось, такая жизнь вполне его устраивает. У него появились друзья на работе, он был поглощён делами, и задумываться о менее привлекательных сторонах жизни в Блумфонтейне ему было просто некогда. На все огорчения Мэйбл он, похоже, смотрел сквозь пальцы, полагая, что это всего лишь временная депрессия, которая скоро пройдёт.
Мэйбл честно старалась наладить нормальную семейную жизнь и целиком посвятила себя заботам о муже. Порой ей удавалось уговорить Артура взять выходной, и тогда они отправлялись на прогулку или в единственный местный клуб, поиграть в теннис. А иногда они просто сидели дома вдвоём и читали друг другу вслух.
И оба они очень обрадовались, когда Мэйбл поняла, что ждёт ребёнка. Теперь она и думать бы забыла о своих горестях, если бы всё дело было только в скуке. Но беда оказалась ещё и в том, что хорошего врача было не сыскать во всём городке. Мэйбл не раз намекала мужу, что неплохо бы ему взять отпуск и отвезти её в Англию на время родов, но Артур всякий раз отвечал, что не может себе этого позволить. Наконец, взвесив все «за» и «против», Мэйбл не отважилась плыть домой в одиночестве и рожать без поддержки мужа и предпочла на свой страх и риск остаться в Блумфонтейне.
Сын Артура и Мэйбл появился на свет 3 января 1892 года. Его назвали Джоном, но этим дело не кончилось. Артур настаивал, чтобы мальчику дали второе имя «Рейел», как это было принято в семействе Толкиенов вот уже несколько поколений, но Мэйбл больше нравилось имя «Рональд». В конце концов, они пришли к обоюдному согласию, и 31 января 1893 года, при крещении в Блумфонтейнском соборе, мальчик получил имя «Джон Рональд Рейел Толкиен». Любопытно, что Джоном его никто никогда не звал. И родители, и, впоследствии, жена называли его Рональдом, школьные товарищи — Джоном Рональдом, а в университете он получил типичное для тех времён грубоватое прозвище «Толлерс», то есть «Звонарь». Коллеги именовали его «Дж.Р.Р.Т.», а в официальных ситуациях — «профессор Толкиен». И, наконец, всему миру он стал известен как «Дж.Р.Р. Толкиен». Или совсем просто — «Толкиен».
Дни его младенчества, как и следовало ожидать, протекали по-африкански экзотично — подобные приключения никогда бы не выпали ему на долю в Бирмингеме. Сохранилось несколько семейных преданий, которые Толкиен запомнил на всю жизнь и потом рассказывал собственным детям. Однажды, например, соседская обезьяна забралась в сад Толкиенов и разорвала в клочья три распашонки маленького Рональда, сушившиеся на верёвке. А в другой раз один из домашних слуг, мальчик по имени Исаак, взял малыша и понёс показать его своим родным, жившим на самой окраине. Как ни странно, Толкиены его не уволили.
Одним словом, для маленького ребёнка жизнь в Блумфонтейне была полна опасностей. Резкие перепады погоды и первое лето в Южной Африке с младенцем на руках доставили Мэйбл немало хлопот. Их постоянно донимали мухи, а жара не спадала неделями. Сад заполонили ядовитые змеи и насекомые, и на втором году жизни малыша укусил тарантул. Спасся он только благодаря сообразительной и опытной няне, которая быстро обнаружила ранку и высосала яд[3].
Впрочем, для Мэйбл с рождением ребёнка жизнь во многом изменилась к лучшему. Артур по-прежнему пропадал в банке целыми днями, но весной 1892 года в Блумфонтейн приехали сестра и зять Мэйбл — Мэй и Уолтер Инклдоны. Уолтер собирался вложить деньги в местный горный промысел и хотел лично осмотреть золотые прииски. Теперь Мэйбл не страдала от недостатка общения, и, к тому же, сестра помогала ей ухаживать за ребёнком. Но всё равно она тосковала по родным краям и не могла смириться с тем, что Артур так мало времени уделяет семье. А вскоре положение осложнилось новой беременностью.
Хилари Толкиен родился 17 февраля 1894 года, на исходе долгого лета, особенно жаркого и мучительного. Не удивительно, что вскоре после родов Мэйбл снова впала в депрессию. Инклдоны вернулись в Европу, и теперь Мэйбл предстояло одной растить двух малышей в крайне неуютной обстановке. На помощь мужа рассчитывать не приходилось. Хилари, к счастью, оказался крепким и здоровым мальчиком, но Рональд постоянно болел. У него была слабая грудь, и он плохо переносил и летнюю пыль, и духоту, и холодные зимние ветры; а затем к вечным простудам добавились кожные болезни и глазные инфекции. В ноябре 1894 года Мэйбл почувствовала, что ей просто необходимо на время сменить обстановку, и отправилась с детьми в Кейптаун — отдохнуть и подышать свежим воздухом. Артуру тоже не помешало бы взять отпуск, но он по-прежнему стоял на своём и твердил, что не может позволить себе даже короткой передышки. Он остался в Блумфонтейне и провёл очередное изнурительное лето в одиночестве.
А Мэйбл после этой поездки преисполнилась решимости избавить свою семью от пыли и пустынных ветров на мало-мальски заметный срок. Она с новыми силами стала уговаривать Артура навестить родительский дом. Он не виделся с родными уже почти шесть лет и заслужил по меньшей мере годичный отпуск. Но Артур и слышать ничего не желал: ведь если он уедет, на его место в банке могут взять кого-то другого! Он предложил Мэйбл самой поехать в Англию с мальчиками, пообещав, впрочем, что присоединится к ним, если к следующему лету успеет уладить все дела.
Итак, в апреле 1895 года Мэйбл, Рональд и Хилари взошли на борт парохода «Гвельф», за три недели доставившего их из Кейптауна в Саутгемптон. Там их встретила самая младшая из сестёр Мэйбл, Эмили Джейн, которую мальчикам представили как тётушку Джейн. До Бирмингема они добрались поездом. Саффилды жили в тесноте, и Мэйбл пришлось поселиться в одной комнате с детьми. Им досталась одна кровать на троих.
Кроме Мэйбл и детей, в этом крошечном домике на одной из улиц района Кингз-Хит ютилось ещё пятеро взрослых: родители Мэйбл, её сестра и младший брат, а кроме того — постоялец, молодой блондин по имени Эдвин Нив, который работал в страховой компании, а в свободное время флиртовал с Эмили Джейн или развлекал Рональда игрой на банджо и песнями из репертуара мюзик-холлов. Но и такая жизнь казалась Мэйбл вполне уютной — в сравнении с тем, что ей приходилось терпеть в Блумфонтейне. Климат здесь был мягкий, дом не сотрясался от свирепых порывов ветра, и можно было спокойно гулять в саду, не опасаясь наступить на змею или тарантула. Конечно, Мэйбл скучала по мужу…но, в конце концов, он сам предпочёл остаться в Африке. А здоровье детей было для Мэйбл дороже всего.
Разумеется, Артур тоже скучал. Он часто писал Мэйбл, сокрушаясь о том, что разлука затягивается, но всякий раз повторял, что не может оставить работу даже на несколько месяцев. Похоже, им овладел навязчивый страх потерять место и погубить свою карьеру безвозвратно.
А Южная Африка к тому времени уже стояла на краю катастрофы. Буры под предводительством Пауля Крюгера[4] уже готовили восстание против англичан и собирали партизанское войско в Трансваале. И пока Артур Толкиен управлял финансами богатых европейцев в Блумфонтейне, Крюгер вёл переговоры о военном союзе между Трансваалем и Оранжевой свободной республикой. До англо-бурской войны оставалось всего несколько лет. Британским подданным, жившим в новых коммерческих центрах, к числу которых принадлежал и Блумфонтейн, приходилось всерьёз опасаться за своё будущее, но Артур мог утешаться хотя бы тем, что семья его сейчас в безопасности.
Но в ноябре 1895 года Мэйбл получила тревожное известие. Артур заболел ревматической лихорадкой. Это была опасная болезнь, и Мэйбл вновь стала умолять Артура на время оставить работу и приехать в Англию, к семье. Но он всё так же упрямо отказывался — на сей раз под предлогом, что не перенесёт холодной английской зимы.
В Блумфонтейне между тем наступило лето, и состояние Артура Толкиена резко ухудшилось. Узнав об этом из очередного письма, Мэйбл решила вернуться в Южную Африку вместе с мальчиками. В конце января 1896 году она начала готовиться к отъезду и заказала билеты на пароход. 14 февраля 1896 года четырёхлетний Рональд продиктовал письмо к отцу (сам он писать ещё не умел), в котором говорилось, как он по нему скучает и как ему не терпится снова увидеться с ним после долгой разлуки.
Но это письмо так и не было отправлено. На следующий день пришло известие, что Артур скончался от сильного кровотечения. Убитая горем Мэйбл немедленно упаковала вещи, оставила мальчиков на попечение своих родителей и села на первый же пароход до Кейптауна. К тому времени, как она добралась до Блумфонтейна, её мужа, с которым она не прожила и пяти лет, уже похоронили на местном кладбище.
А для Рональда началась новая жизнь. Из блумфонтейнской глуши он попал в Бирмингем — бурно растущий промышленный центр, второй по величине среди английских городов, один из столпов Британской империи. В прошлом остались и открытые степи, тянущиеся до самого горизонта, и красное солнце, садящееся за дальние холмы; в прошлом остались игры в саду под навесом, едва спасавшим от палящего зноя и пыли в послеполуденные часы. Теперь Рональда окружал мир однообразных городских домов, кирпичных труб, асфальтированных дворов и заводского дыма.
Несмотря на то, что Артур трудился не покладая рук, подорвал здоровье на работе и умер, так и не позволив себе сделать передышку, его вдова и двое детей остались почти без гроша. Весь его капитал, вложенный в золотые прииски Бонанзы, приносил Мэйбл лишь тридцать шиллингов в неделю. Этого ей с детьми едва хватало на самую скромную жизнь. Ни Саффилды, ни родители Артура не могли оказать им финансовую поддержку, и только зять Мэйбл, Уолтер Инклдон, немного помогал им деньгами. Мэйбл, Рональд и Хилари прожили у Саффилдов уже девять месяцев, и всё семейство страдало от ужасной тесноты. Во что бы то ни стало нужно было подыскать какое-нибудь недорогое жильё.
И к лету 1896 года Мэйбл нашла подходящий коттедж — дом номер 5 по Грейсуэлл-стрит в деревушке Сэйрхоул, в полутора милях к югу от города. В наши дни Сэйрхоул — один из окраинных районов Бирмингема, густонаселённый и сплошь застроенный бетонными домами, но в те времена, когда здесь поселилась Мэйбл Толкиен с сыновьями, это всё ещё было мирное и безмятежное местечко, вдали от городского шума и суеты, в окружении полей и лесов. А в симпатичном кирпичном коттеджике с небольшой террасой Рональд сразу же почувствовал себя как дома.
Воспоминания об этой сельской идиллии он бережно лелеял до самой старости. Дом был небольшим, но уютным, а пожилые жильцы соседнего коттеджа приняли Мэйбл и детей дружелюбно и старались поддерживать их, чем могли. Хилари к моменту переезда было всего два с половиной года, но вскоре он уже начал играть со старшим братом в полях вокруг дома и сопровождать его в долгих прогулках, полных удивительных приключений. Иногда они добирались даже до соседней деревни Холл-Грин и со временем подружились с тамошними ребятами.
Братья были необыкновенно привязаны друг к другу, что и не удивительно — ведь они росли без отца. По этой же причине очень близкие отношения у них сложились и с матерью. С ранних лет мальчики привыкли давать волю фантазии и постоянно изобретали всевозможные игры и развлечения. Одному местному фермеру они отвели роль злого колдуна, и в их воображении мирная загородная местность превратилась в настоящий парк аттракционов, населённый добрыми и злыми волшебниками, соперничающими между собой за власть. Долгие летние дни братья проводили в крестовых походах и дальних странствиях (по местным лесам), защищая невинных и сражаясь со злодеями. Порой они ходили собирать ежевику в живописной лощине, которую окрестили «Долом». Особенно же в душу юному Рональду запала местная мельница, стоявшая близ Грейсуэлл-стрит. Ею владели два нелюдимых мельника — отец и сын. У старшего была длинная чёрная борода, но вёл он себя довольно смирно. А вот младший мельник, судя по всему, терпеть не мог детей и казался им очень страшным. Рональд и Хилари прозвали его Белым Людоедом — потому что он был вечно покрыт мукой с головы до ног. Почти полвека спустя эти персонажи детских фантазий обрели новую жизнь в образах мельников из Хоббитании — досужего сплетника Пескунса и его противного сыночка Тода.
Научившись читать, Рональд стал не просто фантазировать, а сочинять целые сказки о великанах и драконах. Мать поощряла его и знакомила с лучшими детскими книгами того времени. Он прочёл и «Остров сокровищ», и «Алису в стране чудес», и старинное предание о Гамельнском крысолове. Но больше всего семилетнему Рональду пришлась по душе «Красная книга сказок» Эндрю Лэнга[5]. Лэнг, шотландский учёный, коллекционировал и адаптировал для детей народные сказки, и его сборники волшебных историй пользовались большой популярностью. Рональд обожал их и без конца перечитывал — в особенности те, в которых повествовалось о драконах и морских змеях, о чудесных приключениях и подвигах благородных рыцарей.
Так Толкиен пристрастился к чтению, а вскоре Мэйбл обнаружила в нём и врождённую способность к иностранным языкам. Она сама обучала обоих сыновей, и когда Рональду исполнилось семь лет, стала преподавать ему французский и начатки латыни, которой он немедленно увлёкся. В тот же период Мэйбл, которая сама была способной пианисткой, попыталась привить мальчикам интерес к музыке. Хилари оправдал её надежды, но Рональда игра на фортепиано не привлекла.
Может показаться странным, что Толкиен, вложивший в уста эльфов и хоббитов так много замечательных стихов и песен, сам остался равнодушен к музыке на всю жизнь. Он редко ходил на концерты; его жена Эдит превосходно играла на фортепиано, но он почти никогда её не слушал; джаз, джайв, и поп-музыка его раздражали; а однажды он даже заявил, что детский хор в церкви, которую он посещает, только портит богослужения. Судя по всему, музыка так никогда и не вошла в круг его художественных интересов[6].
Жизнь в Сэйрхоуле текла мирно и счастливо. Рональд любил эту деревушку, а его фантазии теперь питались чудесными образами сказок и старинных легенд. И время это он до конца дней вспоминал как самую безмятежную и блаженную пору своей жизни. А воспоминания о Южной Африке изгладились; быстро потускнел в памяти и образ отца, с которым Рональд в раннем детстве общался очень мало. Детством для Толкиена стала именно жизнь в Сэйрхоуле с братом и нежно любимой матерью, а всё то, что было раньше, значения не имело.
Но длиться вечно эта волшебная пора не могла — и настал день, когда жизнь юного Рональда снова переменилась. На исходе тысяча девятисотого года, когда Рональду вот-вот должно было исполниться девять, Мэйбл с детьми вернулась в Бирмингем.
И на то были свои причины. Прежде всего, Мэйбл хотела, чтобы мальчики ходили в городскую школу. В 1899 году Рональд держал вступительные экзамены в престижную классическую школу короля Эдуарда, в которой когда-то учился его отец. Он потерпел неудачу, но на следующий год успешно сдал экзамены и в сентябре 1900 года начал посещать занятия. Однако школа находилась в четырёх милях от Сэйрхоула, а оплачивать поездки на поезде Мэйбл не могла, так что Рональд был вынужден каждый день проходить пешком в общей сложности восемь миль. Долго так продолжаться не могло, и Мэйбл решила, что пора перебираться в город, каких бы огорчений это ни стоило её мальчикам.
Но ещё более веским в глазах Мэйбл было другое основание для переезда. Дело в том, что ещё в 1899 году она встала на путь обращения в католичество, а ближайшая католическая церковь находилась в центре Бирмингема.
Прежде Мэйбл была верной приверженкой англиканства, но нетрудно понять, почему именно в лоне католической церкви она попыталась обрести утешение после безвременной смерти мужа. Рональд и Хилари довольствовались общением между собой, но у Мэйбл было не так уж много друзей. Со своей семьёй, в особенности с сестрой Джейн, она поддерживала близкие отношения, но с родными мужа была знакома плохо. Дед Рональда по отцовской линии умер полугодом раньше Артура, а со свекровью, Мэри Толкиен, Мэйбл так и не нашла общий язык.
О повторном замужестве Мэйбл Толкиен не желала и думать. Да и шансов найти нового жениха у неё практически не было. Тридцатилетняя вдова, живущая в деревне с двумя детьми и без гроша за душой, не могла считаться завидной невестой. Но Мэйбл это ничуть не смущало: она хотела воспитывать сыновей так, как сама считала нужным, а будучи женщиной сильной и независимой, не видела смысла выходить замуж только ради того, чтобы у мальчиков появился отчим.
И всё же Мэйбл не смогла полностью оценить последствия своего решения. Она не предвидела, что своим обращением в католичество восстановит против себя всю семью. Отец Мэйбл, Джон Саффилд, был воспитан в строгой методистской вере, а позднее стал унитарием. Католическую церковь он ненавидел всеми фибрами души, и «отступничество» дочери возмутило его донельзя. С неодобрением отнёсся к поступку Мэйбл и её зять, Уолтер Инклдон, когда-то навестивший Толкиенов в Блумфонтейне.
Уолтер нажил довольно заметное состояние на удачных капиталовложениях и теперь считался одним из столпов англиканской общины Бирмингема. Обращение Мэйбл в католичество не только задело его лично, но и поставило под угрозу его положение в обществе, а потому он тотчас же лишил свояченицу и племянников того небольшого пособия, которое выплачивал им после смерти Артура. Мэйбл и до того едва сводила концы с концами, а теперь и вовсе оказалась на грани нищеты.
Но эта всеобщая враждебность, разумеется, только подтолкнула её в объятия «папистов». С 1900 года она почти перестала общаться с отцом и зятем, а также и с Мэри Толкиен, ещё одной убеждённой противницей католицизма. Из всех родственников она теперь поддерживала связи только с братом и сестрой.
С личной неприязнью со стороны большинства родных ещё можно было смириться, но финансовые трудности казались почти неразрешимыми. Устроиться на работу Мэйбл не могла, так как никому не желала доверить присмотр за Рональдом и Хилари. В конце концов она решила, что сможет обходиться малым, если будет вести хозяйство экономно. Единственной статьёй дохода остались скудные дивиденды от вложений Артура. Мэйбл сняла дешёвый домик в районе Моузли — убогий и мрачный, с грязными тюлевыми занавесками на узких оконцах. Это место надолго запомнилось Толкиену как «ужасная дыра».
Но здесь они прожили лишь несколько месяцев, так как выяснилось, что дом идёт под снос. Из Моузли они перебрались в район станции Кингз-Хит и, таким образом, оказались всего в нескольких кварталах от Саффилдов. Но Мэйбл путь в родительский дом был заказан, и мальчики могли навещать дедушку с бабушкой только в сопровождении тётушки Джейн. Детям новое место пришлось по вкусу: прямо за оградой сада проходила железная дорога, а чуть поодаль была станция, где поезда делали последнюю остановку на пути к главному бирмингемскому вокзалу. Таким образом, в жизни Рональда и Хилари появилось новое развлечение. А Мэйбл этот дом нравился тем, что по соседству с ним стояла католическая церковь Святого Дунстана, которую мальчики вслед за матерью начали посещать с 1901 года.
Этот год оказался непростым не только для Толкиенов, но и для многих других семейств по всей стране. Война с бурами тянулась уже два года и конца ей не предвиделось. В январе скончалась королева Виктория, и на трон взошёл её сын Эдуард VII, стареющий повеса. А Мэйбл, естественно, была измучена всем, что ей пришлось пережить после отъезда из Блумфонтейна, и отчаянно нуждалась и в поддержке со стороны, и в какой-то новой внутренней опоре.
Церковь Святого Дунстана, к сожалению, не дала ей ни того, ни другого. Но в начале 1902 года Мэйбл случайно обнаружила Бирмингемскую ораторианскую церковь[7] в пригороде Эджбастон, где уже более полувека действовала конгрегация католических священников. Храм этот основал в 1849 году Джон Генри Ньюмен[8], самый знаменитый церковный деятель своего времени, бывший сначала священником англиканской церкви, а в 1844 году перешедший в католичество. Он побывал в Риме, где и был принят в лоно католической церкви, а моделью для бирмингемского храма ему послужила ватиканская конгрегация ораторианцев. Мэйбл эта церковь привлекла тем, что священники здесь вели службу в полном соответствии с её чаяниями. Кроме того, неподалёку находилась католическая школа Святого Филиппа, а самое главное — дом по соседству со школой сдавался внаём. В этот дом, здание номер 26 по Оливер-роуд, Толкиены и перебрались в январе 1902 года, в пятый раз сменив место жительства за время своего пребывания в Бирмингеме.
Жизнь их во многих отношениях изменилась к лучшему, и Мэйбл впервые за несколько лет почувствовала себя счастливой — по крайней мере, на какое-то время. В ораторианской церкви она нашла столь необходимую ей поддержку и обрела доброго друга в лице одного из священников — отца Фрэнсиса Хавьера Моргана.
Отец Фрэнсис начал посещать Толкиенов вскоре после того, как они переселились на Оливер-роуд, и стал их семейным духовником и близким другом. Он был наполовину валлиец (по отцовской линии), на четверть англичанин и на четверть — испанец, невысокий, но крепко сбитый, темноволосый и невероятно энергичный. Он говорил низким рокочущим голосом, и стоило ему войти в парадную дверь, как дом начинал сотрясаться от раскатов его гулкого смеха. Хилари и Рональд любили и уважали отца Фрэнсиса, а Мэйбл доверяла ему безраздельно.
И всё же отец Фрэнсис не мог предложить Мэйбл ничего, кроме духовного руководства. Материальные затруднения ей по-прежнему приходилось разрешать своими силами. Денег постоянно не хватало, а Эджбастон в те времена был районом трущоб. По вечерам на улицах было небезопасно, и в зимние месяцы, когда темнело уже в пять часов, мальчики по возвращении из школы обычно сидели в четырёх стенах.
К тому же, школа Святого Филиппа оказалась скверной, что в те времена вообще было типично для государственных школ в бедных городских районах. В тесной классной комнате сидело пятьдесят-шестьдесят детей, а скучающие полуграмотные учителя вдалбливали им азы грамматики и математики. Образовательный уровень в школе Святого Филиппа был очень низкий: здесь готовили рабочую силу для местных фабрик, магазинов и складов.
К счастью для Рональда и Хилари, приверженность римской церкви не заставила Мэйбл закрыть глаза на недостатки этого католического заведения. Уже через несколько месяцев она забрала мальчиков из школы Святого Филиппа и снова стала учить их самостоятельно. В то же время она восстановила связи со школой короля Эдуарда, рассчитывая со временем отдать туда обоих сыновей.
В 1903 году Рональд действительно вернулся в школу короля Эдуарда, где ему назначили стипендию. Однако Хилари не прошёл вступительные экзамены. Мэйбл не считала успехи старшего сына своей заслугой, но и не принимала на себя вину за провал Хилари. Она уже понимала, что у Рональда дисциплинированный ум и явные способности к учёбе, а его брат, напротив, витает в облаках и, как говорится, не от мира сего. Поэтому младшего сына Мэйбл продолжила обучать дома в надежде, что он выдержит экзамены со второй попытки.
А одиннадцатилетний Рональд осенью снова стал ходить на занятия. Он пропустил два учебных года, но мать хорошо его подготовила и он без труда справлялся со всеми заданиями. Интерес к языкам у него не пропал — более того, он уже выказывал все задатки талантливого лингвиста. И школа короля Эдуарда предоставила все возможности для развития этого дара. Кроме французского и немецкого языков, входивших в обязательную программу, Рональд начал изучать греческий. Благодаря преподавателю Джорджу Бруэртону, который был весьма яркой и энергичной личностью и страстным поклонником средневековой литературы, юный Толкиен познакомился с поэзией Чосера и открыл для себя сокровищницу среднеанглийского языка[9]. К концу года Мэйбл уже могла с гордостью сообщить в письме к своей свекрови, Мэри Толкиен, что юный Рональд, недавно прошедший конфирмацию[10] в ораторианской церкви, делает большие успехи в учёбе и легко читает книги, рассчитанные на подростков пятнадцати лет.
Но в начале 1904 года радость от конфирмации и первого причастия Рональда омрачилась первыми предвестиями грядущих бед. Мэйбл сильно нездоровилось, и вскоре стало ясно, что её усталость объясняется не только заботами о детях и постоянным напряжением от жизни на краю нищеты. Обнаружилось, что Мэйбл больна диабетом.
В 1904 году лечить диабет не умели: врачи ещё ничего не знали о роли инсулина. Состояние Мэйбл быстро ухудшалось, и в апреле она попала в больницу.
Поначалу родственники её пришли в растерянность: никто не знал, как теперь быть с мальчиками. Из дома на Оливер-роуд вывезли всё имущество, договор об аренде расторгли. Мэйбл лежала в больнице, но врачи бессильны были помочь ей: оставалось лишь надеяться, что длительный отдых позволит ей набраться сил. Взять на содержание обоих мальчиков никто из родных не мог, поэтому Рональда и Хилари временно разлучили. Хилари отправили к дедушке и бабушке, а Рональда приютила тётушка Джейн, которая к тому времени уже вышла замуж за бывшего постояльца Саффилдов — страхового агента Эдвина Нива, достопамятного любителя банджо. Супруги Нив жили на южном побережье Англии — в Хоуве, близ Брайтона, так что Рональду пришлось снова прервать занятия в школе. Впрочем, он старался не отстать от программы, читал рекомендованную литературу и продолжал изучать языки самостоятельно.
К июню Мэйбл, вопреки всем опасениям, немного оправилась, и её выписали из больницы. Отец Фрэнсис подыскал для неё и мальчиков две комнаты (спальню и гостиную) в маленьком коттеджике, который принадлежал ораторианской церкви и был сдан внаём местному почтальону. Коттедж стоял на землях ораторианского пансиона, в котором селились больные и пожилые члены конгрегации (участок этот ещё полвека назад приобрёл основатель церкви Джон Генри Ньюмен). За небольшую плату жена почтальона, миссис Тилл, согласилась заботиться о семье Толкиенов и готовить для них еду.
Лето 1904 года запомнилось Рональду как самый идиллический период его детства. В дальнейшем этот чистый образец английской сельской жизни почти наверняка послужил ему моделью для пасторальных картин Хоббитании. Рональд не осознавал, насколько тяжело больна его мать, и был убеждён, что она скоро выздоровеет. Он тосковал по Сэйрхоулу все четыре года с того самого дня, когда им пришлось расстаться с этим уютным уголком. Но с переездом в крошечную деревушку Реднэл, расположенную в самом сердце Вустершира, вдали от бирмингемской грязи и смога, он как будто вновь обрёл свой потерянный рай. В солнечные дни, которых в то славное лето выдалось немало, Рональд и Хилари подолгу гуляли в окрестных лесах, лазили по деревьям, рисовали и запускали воздушных змеев.
За это лето мальчики сдружились с отцом Фрэнсисом. Он часто навещал их и сопровождал на прогулках или просто сидел на веранде ораторианского пансиона, покуривая длинную трубку вишнёвого дерева. Впоследствии Толкиен утверждал, что сам стал курильщиком именно под впечатлением от этой живописной картины.
Но, как это ни печально, идиллия продлилась недолго. С сентября Рональд снова стал ходить в школу (Хилари по-прежнему учился дома). Ему приходилось тратить по полтора часа утром и вечером на дорогу до станции и обратно; темнело теперь рано, и Хилари по вечерам встречал брата на станции с фонарём.
А состояние Мэйбл всё ухудшалось, хоть мальчики этого и не замечали. Диабет прогрессировал, и 14 ноября она упала без сознания в гостиной реднэлского коттеджа, прямо на глазах у Рональда и Хилари. Для мальчиков это было поистине ужасной неожиданностью, но ничем помочь матери они не могли. Мэйбл впала в кому и шесть дней спустя скончалась в возрасте тридцати четырёх лет. Миссис Тилл утешала несчастных мальчиков, как могла, а у постели Мэйбл в её смертный час стояли только её сестра Мэй Инклдон и отец Фрэнсис.