«НАЧИНАНИЯ…»
«НАЧИНАНИЯ…»
Всем не угодишь. «Когда вы приедете, я подробно расскажу вам то, о чем не считаю возможным писать, — сообщал Бьяджо Буонаккорси, — вам достаточно знать, что существуют злые люди. Одним не нравится, что вы хорошо отзываетесь о Вольтерре (кардинал Франческо Содерини. — К. Ж.), другим — еще что-то…»
У Никколо есть верные друзья, их достаточно для того, чтобы уравновесить число недоброжелателей и ненавистников, которых хватает у всякого человека. Но слишком явная близость Макиавелли к власти превращает его в особо желанную мишень. Может статься, что и в козла отпущения.
* * *
Гонфалоньер Содерини доверяет только Макиавелли. Именно его, Макиавелли, сразу же по возвращении из Рима отправляют в Лион в помощь тогдашнему флорентийскому послу Никколо Валори: надо добиться, чтобы Людовик XII принял меры для защиты Флоренции и оказал ей финансовую помощь, в противном случае Республика «обратит свой взор в другую сторону», с глубоким сожалением, разумеется!
У Синьории были причины для беспокойства. Испанцы, судя по всему, не планировали ограничиться изгнанием французов из Неаполитанского королевства. Испания стремилась распространить свое влияние на всю Италию, и это могло окончательно подорвать позиции Франции, которая после захвата Милана доминировала на полуострове. В декабре 1503 года испанцы разгромили французов при Гарильяно и 1 января 1504 года взяли Гаэту, единственную крепость, гарнизон которой вместе с остатками отступавшей в Ломбардию армии сопротивлялся до последнего. Теперь следовало опасаться, что Гонсальво Кордовский продолжит наступать на север, дабы захватить и Миланское герцогство. В этом случае он должен был пройти через земли Тосканы и мог воспользоваться случаем, чтобы восстановить во Флоренции власть семейства Медичи, поскольку всем было известно, кому принадлежат симпатии испанцев. Пьеро Медичи, сражавшийся вместе с Гонсальво Кордовским, утонул в бурных водах Гарильяно, и это была единственная хорошая новость за все время неаполитанской кампании, но живы были еще двое других Медичи: кардинал Джованни и его брат Джулиано.
Другой повод для беспокойства — мятежная Пиза, «готовая призвать на помощь силы ада, лишь бы досадить Флоренции», — скажет Никколо кардиналу Руанскому. Пиза вполне могла броситься в объятия Испании.
«…Постарайся лично убедиться, принимают ли французы необходимые меры, и немедленно напиши нам, высказав свое мнение о них», — было предписано Никколо. Может ли он лишить себя такого удовольствия?!
22 января, будучи проездом в Милане, Никколо выслушивает из уст Шомона, племянника Жоржа д’Амбуаза и вице-короля Милана, успокаивающие речи, а от одного хорошо осведомленного человека, имя которого из предосторожности он сохранял в тайне, получает тревожные сведения: Людовик XII значительно ослаблен, страдает от безденежья, армия его разлагается, а пехоты так и вовсе нет; враги же его «уверенно держатся в седле, свежи и бодры; удача и победа на их стороне».
При французском дворе, где Никколо появился 28 января, царило уныние. Получить аудиенцию у короля не было почти никакой возможности. Людовик XII был болен. Болен от огорчения, гнева и унижения. Вместо аудиенции Никколо и Валори получают приглашение в Королевский совет. Жорж д’Амбуаз, любезный и бодрый, просит их успокоить Флоренцию: «Вопрос о войне и мире будет решен не позже чем через неделю. Если, как мы все надеемся, будет мир, то флорентийские синьоры, будучи союзниками и друзьями Франции, могут считать себя в полной безопасности; если будет война, они должны знать, что отдан приказ об отправке в Миланское герцогство тысячи двухсот копий».
Одна тысяча двести копий! Посланцы были разочарованы. Как тут можно надеяться на победу?! Этого явно недостаточно для того, чтобы отбить атаки венецианцев, которые сделают все, чтобы предать Северную Италию огню и мечу и облегчить испанцам их задачу. Лучше делать ставку на мир. Но в мир Никколо Макиавелли — или Валори? — не очень-то верит: «Сами испанские ораторы говорят о нем как о деле решенном, но в этом случае я позволю себе не согласиться с общим мнением».
Никколо и Валори, не теряя времени даром, встречаются с разными людьми, проводят беседы и тайные совещания в домах членов совета, в приемной короля, а чаще всего в церкви. Их задача состоит в том, чтобы убедить двор и самого Людовика XII, который наконец соблаговолил их принять, что надо лучше вооружиться: «В Италии следует быть достаточно сильным, чтобы при необходимости иметь возможность продемонстрировать свое оружие, и даже самые великие государи рискуют нанести ущерб своему достоинству, если вступают в переговоры, не имея армии». Необходимо также предупредить возможное опасное развитие событий и проследить, чтобы в договоре с испанцами, если такой договор все же будет заключен, не было упоминания о Пизе и чтобы король не договаривался с Венецией, которая обязательно его одурачит. Надо также приглядеться к снующим туда-сюда немецким послам, потому что Людовик XII намерен заключить союз с императором Максимилианом, и говорят, что дело это успешно продвигается. Испанцы же тянут. Гонсальво Кордовский скорее всего выступит против перемирия, которое может лишить его блестящей победы над Миланским герцогством, в результате которой он мог бы получить, например… титул вице-короля.
Никколо уже собрался уезжать, так и не поняв, что он может привезти с собой: мир или средства для ведения войны, средства, которые «неизвестно еще, обеспечат или нет безопасность Флоренции». Но в середине февраля из Лиона наконец пришло известие о подписании франко-испанского перемирия. Король был взбешен, унижен и клялся, что «если бы не боязнь нарушить данное слово, он не знает, что сделал бы…» Однако мир был заключен, и флорентийцы успокоились, потому что были включены в договор в качестве союзников Франции.
Эта дипломатическая миссия во Францию не изменила мнения Никколо о французах: он их не любит! Краткие характеристики из доклада «О природе галлов» жгут, как языки пламени: французы «непостоянны и легковесны», «скорее вздорны, чем мудры», продажны, неблагодарны и, естественно, высокомерны.
Макиавелли возвращается в Палаццо Веккьо, но только для того, чтобы снова уехать. Содерини отправляет его в Пьомбино добиваться от тамошнего синьора, «чтобы тот занимался не только своими делами, но и делами Флоренции». Сразу после этого Макиавелли едет в Перуджу. Бальони — владетель Перуджи, избежавший западни в Сенигаллии, — хочет отказаться от договора о командовании, на который ранее дал свое согласие. Почему? Никколо предстоит, «как-нибудь задев его», выяснить, о чем на самом деле думает кондотьер, что стоит за его отказом, и отделить правду от лжи. Эти поездки не принесли большого успеха, как, впрочем, и две последующие, когда Никколо отправился сначала в Мантую к маркизу Гонзага, поднявшему цену своей кондотта и требующему официально включить в договор весьма неудобный пункт о верноподданнических чувствах к Франции, а потом в Сиену к Пандольфо Петруччи, — и все потому, что Флоренция в панике искала защитников.
Для Флоренции и в самом деле наступили опасные времена. Ей грозило нападение наводившего на всех ужас кондотьера Бартоломео д’Альвиано, который вследствие франко-испанского перемирия оказался не у дел. Он мечтал обосноваться в Тоскане при поддержке явных и тайных врагов Флоренции. Синьория очень рассчитывала на Никколо, отправив его в Сиену к Пандольфо Петруччи. Надо было узнать всю правду: «Ты спросишь его совета, как поступить. Распространившись на эту тему, постарайся рассмотреть ее со всех сторон и в ходе разговора узнай, каковы намерения этого государя; ты, конечно, будешь в данном случае действовать с неизменно присущим тебе благоразумием».
Пандольфо Петруччи — это не «кто-нибудь», а человек, которого сам Чезаре Борджа считал своим самым опасным врагом. Беспощадный авантюрист, лишенный чести, совести и морали, но в то же время, если того требовали обстоятельства, блестящий придворный и политик как внутри страны, так и за ее пределами — словом, настоящий государственный деятель. Макиавелли писал, что в эту июльскую неделю 1505 года, проведенную в Сиене, ему часто казалось, что он «потеряет голову прежде, чем вернет ее во Флоренцию!»
Голову — может быть, но не время, потому что в Сиене он получил прекрасный урок политики! Мудрость, говорил Петруччи, которому Никколо пожаловался на то, что пребывает в полном замешательстве и смятении от невозможности с уверенностью судить ни о чувствах, ни о поведении других в настоящем и еще менее в будущем, состоит в том, чтобы «действовать сообразно каждому данному дню, а свое суждение о делах составлять с часа на час, если желаешь допустить поменьше ошибок, поскольку теперешние времена намного превосходят возможности нашего ума». Тактика весьма полезная для политиков, позволяющая оправдать любую смену взглядов и мнений, но также свидетельство замечательного ума синьора Сиены! Петруччи понял, что в меняющемся мире невозможно предвидеть будущее, основываясь только на знании и опыте прошлого; современный век не похож ни на какой другой, он не подчиняется правилам, которым следовал век ушедший, но постепенно вырабатывает свои собственные.
Пьеро Содерини хотел было послать Макиавелли еще и в Неаполь к Гонсальво Кордовскому. Было точно известно, что тот поддерживает Пизу, и существовали опасения, что он замышляет свергнуть флорентийское правительство, дабы с помощью Бартоломео д’Альвиано передать Тоскану «в подданство Испании». Однако такое поручение придавало персоне Макиавелли слишком много веса, и Совет десяти воспрепятствовал его назначению.
* * *
«Знайте, что вас любят», — заявлял Франческо Содерини Никколо и в доказательство своего уважения и добрых чувств согласился стать крестным отцом второго ребенка Мариетты. Это было лестно, но опасно. Оба Содерини его «любят», следовательно, против Никколо все, кто не любит Содерини: партия Медичи, партия олигархов, которые считают, что этот слишком «демократичный» пэр предал их интересы, и все прочие хулители гонфалоньера, которого находят то слишком безвольным, то слишком смелым, и смелость эту приписывают влиянию Макиавелли. Даже в самом правительстве кое-кто поговаривал о том, что надо бы «отрубить» правую руку Пьеро Содерини, что послужит спасению Республики, благополучие которой подвергается опасности из-за многочисленных «начинаний».
Какова была роль Макиавелли в предпринятой в 1504 году и неудавшейся попытке изменить русло Арно, которая так дорого обошлась флорентийским налогоплательщикам? Те, кого приводит в ужас одна только мысль о том, чтобы поколебать миф о «необычайной прозорливости» Макиавелли, отказываются признавать за ним авторство столь безумного проекта, как план отвести воды Арно от Пизы, лишив город последнего пути доставки продовольствия и вынудив его капитулировать. Никколо даже был якобы против этой затеи Пьеро Содерини, который поддерживал ее с упрямством, часто свойственным людям от природы застенчивым, и протащил-таки ее через все советы.
20 августа 1504 года Никколо пишет доблестному комиссару Антонио Джакомини от имени Совета десяти: «Тебя уведомили вчера о принятом нами решении повернуть Арно к Торре-аль-Фаджано… Сим мы повторяем, что решение принято, и мы ждем, что оно будет выполнено; ты должен не только выполнить его, но и всячески доказывать его правильность. Тебе это говорится для того, чтобы в случае, если кто-нибудь из кондотьеров будет иного мнения, ты мог бы объявить им, что такова наша воля и мы желаем, чтобы ее исполнили не только делами, но и словами».
28 сентября Никколо (Джакомини, сославшись на лихорадку, подал в отставку) посылает подтверждение комиссару Тозинги: «Следует любой ценой продолжать работы и, вместо того чтобы бросить их, удвоить старания, дабы довести их до желаемого конца, не жалея ни сил, ни затрат: нас призывают к этому так страстно, что и выразить нельзя. Следовательно, никто ни с вашей, ни с нашей стороны не имеет права дрогнуть…»
Можно ли свести роль Никколо к обязанностям простого писца? Если да, то почему именно теперь? Нельзя произвольно вычленять из официальной переписки Канцелярии, что является «подлинным Макиавелли», а что он писал под диктовку против своей воли. У нас нет оснований утверждать, что Никколо был противником этого проекта или сомневался в его успехе. То, что он поддерживал — и так энергично! — своим пером дело, которого не одобрял, и следил — и с каким усердием! — за его осуществлением, не может быть поставлено в заслугу нашему герою.
Идея сделать Арно судоходной с помощью системы шлюзов и каналов принадлежала Леонардо да Винчи. Она родилась еще тогда, когда да Винчи состоял на службе у Лодовико Моро и строил каналы в Ломбардии. Возможно, он мог поделиться ею с Макиавелли во время их встреч в лагере Чезаре, или в Имоле, или же в Чезене. Леонардо, создатель миланских каналов, инициатор строительства канала, связавшего Чезену с Порто Чезенатико, вырытого на средства Чезаре Борджа, мечтал о гигантской стройке с невероятными экономическими последствиями для Тосканы: о канале, который соединил бы Флоренцию и Пизу. «Если повернуть воды Арно, — писал Леонардо в своем дневнике на полях чертежей удивительных машин, придуманных специально для того, чтобы облегчить исполнение задуманного, — всяк, кто захочет, сможет найти себе сокровище в каждом клочке земли». Показывал ли он Макиавелли, как крутятся мельничные колеса, гончарные круги, машины для полировки оружия, как работают шелкопрядильные станки и лесопилки, черпающие свою энергию в силе воды? «Канал увеличит ценность земли, — говорил Леонардо. — Прато, Пистойя, Пиза, Флоренция и Лукка смогут зарабатывать на этом по двести тысяч дукатов в год и не откажутся, конечно, помочь осуществлению столь полезного предприятия…»
Хорошо мечтать о мире и процветании, но для Флоренции вот уже много лет единственной реальностью была война. Опустошив окрестности Пизы, заблокировав устье Арно с помощью трех нанятых в Провансе галер, флорентийцы грозили соседям страшной карой, если они вздумают прийти на помощь пизанцам, — но ничто не могло сломить Пизу, Пизу, которая — повторим слова Никколо — готова была призвать на помощь силы ада, лишь бы досадить Флоренции.
Непримиримая Пиза, которую во что бы то ни стало надо было усмирить! Почему бы и не повернуть Арно, коль скоро, по мнению да Винчи, это возможно? Речь шла теперь не о том, чтобы ради общего блага связать Флоренцию и Пизу, но о том, чтобы лишить последнюю жизненно важного для нее водного пути, изолировать ее, уморить голодом, превратить из оживленного порта в агонизирующий город, гниющий в трясине в период дождей. Тогда она запросит пощады! Так можно будет победить врага, не проливая кровь, но высосав ее у него по капле. Это могло стать победой изобретателя над солдатом, природы над оружием!
* * *
В 1503 году Леонардо да Винчи вернулся во Флоренцию, должно быть, под влиянием Макиавелли и всего хода событий.
Звание главного инженера герцога Романьи — в то время Чезаре обладал еще немалым могуществом — придавало да Винчи вес в глазах Синьории. Энтузиазм Макиавелли довершил остальное. Содерини позволил себя убедить. Ведь если он одним ударом положит конец и войне, и могуществу Пизы, то тем самым укрепит свой пошатнувшийся авторитет и навеки обеспечит себе популярность и славу. Все вокруг кричали, что это безумие, очередная химера Леонардо. Не он ли, да Винчи, утверждал, что может передвинуть Баптистерий[41], приподняв его с помощью рычага?! Но гонфалоньер твердо стоял на своем. В конце июня Леонардо уехал изучать местность. В помощь ему Содерини отрядил Джованни Пифферо, отца Бенвенуто Челлини, который помимо своих обязанностей городского флейтиста делал модели мостов и машин.
К концу лета Леонардо закончил все карты, чертежи и расчеты — его участие в проекте на этом завершилось. Доверившись Леонардо, но не без «многих споров и сомнений», в лагере флорентийской армии признали проект полезным. «Дело это будет очень кстати, — говорилось в докладе, отосланном в Синьорию, — и если в самом деле возможно повернуть воды Арно или направить их по каналу, это, по крайней мере, помешает врагу нападать на наши холмы».
Все вроде было решено. Но не все оказалось столь очевидным на местности, где вскоре чуть ли не ежедневно стали возникать немалые затруднения. В кратчайший срок перегородить Арно плотиной, вырыть двойной канал для отвода речной воды в озеро близ Ливорно, а оттуда направить его к морю — казалось невыполнимым. Не хватало рабочих рук, а сроки поджимали: погода начала портиться, и денег уже не было. Солдаты, в обязанности которых входила защита землекопов от нападений пизанцев, стремившихся засыпать ров по мере того, как его выкапывали, отлынивали от службы, которую считали скучной и недостойной. Когда во время паводка заполнился первый, только что законченный ров, заговорили было о победе, но когда вода спала и река вернулась в прежнее русло, все были просто потрясены. У строителей опустились руки, а солдаты были просто в ярости оттого, что им приходится топтаться у бесполезной трясины. Пизанцы же вопили от радости.
Однако Содерини продолжает упорствовать, и после бурных дебатов в Совете восьмидесяти работу решают продолжить. Нанимают новых рабочих, подрядчиков и «специалистов по водным сооружениям» из Ломбардии. «Придворный инженер» Макиавелли следит за всем и уверенно и щедро раздает приказы и технические советы: «Делать устья каналов как можно шире… тщательно выравнивать, дабы удалить все неровности… укрепить деревянную плотину, построенную поперек реки» и т. д.
3 октября Совет десяти, как и прежде рукою Макиавелли, поздравил комиссара, сменившего Джакомини на посту руководителя работ. Тот доложил, что осталось прорыть менее восьмидесяти саженей и второй канал, а с ним и вся работа будут закончены в течение шести дней, несмотря на то, что предстоит пройти самый тяжелый участок. А 26-го случилась катастрофа. «Дно пруда, в который должны были течь воды Арно, оказалось выше дна реки», — пишет Гвиччардини и замечает, что «часто план и его осуществление бывают весьма отличны друг от друга».
Флорентийцы были подавлены. Кардинал Содерини пишет своему «carissimo»[42] Никколо Макиавелли: «Мы крайне опечалены, что план с водами оказался столь ошибочным. Не может быть, чтобы в этом не было вины строителей, впавших в такое грубое заблуждение. А может быть, так угодно Господу во имя какой-нибудь скрытой от нас благой цели».
Небеса явно были настроены против Флоренции. Проливные дожди затопили стройку, и оттуда началось массовое бегство рабочих. За ними последовали еще остававшиеся там солдаты, которым надоело бездействие и постоянные задержки жалованья. Пизанцы тут же поспешили засыпать оставленные без охраны каналы. И в довершение всех бед галеры, стоявшие в устье Арно и закрывавшие вход в реку, были потоплены бурей.
Флоренция вложила в этот проект значительную сумму денег, а получила только разорение и позор. Нет ничего удивительного в том, что, стремясь обелить себя и своих друзей, кое-кто стал говорить, a posteriori[43], о своих возражениях, действительных или мнимых. Джакомини, например, утверждал, что был против этой затеи и принял на себя руководство по обязанности «подчиняться отечеству», а затем вышел из игры. Если секретарь Совета десяти, как кое-кто ныне считает, разделял чувства комиссара, то и ему пришлось нелегко!
С уверенностью, однако, можно утверждать, что Никколо говорил своим друзьям — и Содерини в том числе — о том, что, по его мнению, кроме изменения течения Арно, существуют и другие способы уничтожить пизанцев.
* * *
Весной 1504 года гонфалоньер Содерини отклонил предложение Макиавелли реформировать армию и создать национальную милицию. Между тем эта реформа получила одобрение кардинала Франческо, брата гонфалоньера. «Не сомневайтесь, — писал кардинал к Никколо, — что когда-нибудь она, быть может, принесет нам славу». История с поворотом Арно, во многом случившаяся по вине дезертировавших солдат, еще раз доказала, как опасно полагаться на наемников, которые без колебаний могут покинуть свой пост и поле битвы. Народная же армия будет знать, что защищает Флоренцию и интересы родины. Храбрость, с которой она будет их защищать, возместит недостаток военного опыта. Один только факт ее существования заставит возможного агрессора задуматься. Речь шла о своего рода возврате к «республиканскому» прошлому Флоренции — хороший предвыборный лозунг! — но с учетом уроков, полученных от Чезаре Борджа.
Пьеро Содерини отклонил предложения Макиавелли и своего брата только из страха перед всеобщим возмущением. Такая реформа грозила потрясти умы и пробудить все прежние страхи: «Что будет, если эта „деревенская“ сила обратится против самой Флоренции? Что, если вооружившиеся округа станут требовать независимости?» и т. д. Более того, враги гонфалоньера могли обвинить его в том, что он рассчитывает использовать эту милицию в своих собственных целях. Флорентийцев пожирал навязчивый страх перед тиранией.
Однако идея переустройства армии понемногу утвердилась в сознании гонфалоньера, а в марте 1505 года необходимость такого переустройства стала и вовсе очевидной. Тогда во время одной из стычек с пизанцами швейцарская пехота обратилась в бегство, случайно столкнувшись с отступающей флорентийской кавалерией. Тактические ошибки капитанов, трусость и низкий боевой дух солдат — все вело армию к «великому стыду», которым она в очередной раз себя покрыла. «Вновь завоевать утраченную честь… и вернуть Флоренции влияние и авторитет» становилось политически необходимым для гонфалоньера.
Изыскать способы исправить положение поручили Антонио Джакомини, избранному генеральным комиссаром. Макиавелли был послан в Перуджу, Сиену и Мантую, чтобы выяснить намерения тамошних правителей и по возможности заручиться их поддержкой.
Понадобилась еще одна унизительная неудача в сентябре под стенами все той же Пизы, на штурм которой наконец решилась Синьория, чтобы Никколо по поручению Содерини, но не имея, однако, официальных на то полномочий, приступил к новым для себя обязанностям вербовщика. С января по март 1506 года он колесит по контадо — флорентийской территории в узком смысле слова — от Муджелло до Казентино и в каждой деревне, на каждом хуторе убеждает крестьян и ремесленников принять участие в защите Республики. Вера в правоту этого дела, его собственная одержимость поддерживают силы Никколо, и впервые он не жалуется ни на холод, ни на ветер.
Все мобилизованные мужчины в возрасте от семнадцати до сорока пяти лет по предложению Макиавелли были объединены в роты, каждая из которых имела свое знамя, украшенное вышитым изображением флорентийской лилии; роты, в свою очередь, объединялись в батальоны. Ополченцев вооружили копьями, мушкетами, рогатинами и протазанами[44], снабдили головными уборами, камзолами, штанами и башмаками. Оставалось научить их маршировать в каре или строем, подчиняться командам и понимать язык труб и барабанов. Этому посвящались воскресные и праздничные дни.
Тяжкий труд! «Если кто-нибудь мне не верит, пусть приезжает и попробует сам: он увидит, что значит собрать вместе всю эту деревенщину», — писал Никколо, которого раздражало и нетерпение Синьории, и «закоренелое неповиновение» ополченцев, и их мелкие дрязги. Ко всему этому добавлялись обычные проблемы со снабжением и нехваткой командиров. «Если не прибудет вовремя оружие и мне не пришлют коннетаблей, я не смогу двинуться дальше», — бушевал секретарь. Он сражался в одиночку. Джакомини, уязвленный нападками, которые обрушились на него после «пизанского дела» — отказа швейцарцев войти в пробитую артиллерией брешь и захватить город, — несмотря на мольбы Никколо, подал в отставку, поскольку кое-кто требовал именно этого. В результате зарождавшаяся армия лишилась руководителя, способного привести ее к победе.
В качестве главнокомандующего Никколо удалось навязать Синьории внушающего всем ужас дона Микеле — будь он проклят! — служившего прежде капитаном у Чезаре Борджа (вспомним, что его, помимо прочего, обвиняли в убийстве Альфонсо Арагонского, второго супруга Лукреции Борджа, и в устройстве западни в Сенигаллии). Никколо надеялся, что этот страшный человек будет неукоснительно следить за дисциплиной, которая в идеале должна быть железной.
Во Флоренции же многие по-прежнему воспринимали эту реформу как эксперимент, сомневаясь, необходима ли она, не несет ли в себе угрозу гражданскому миру и свободам. Но когда во время карнавала 1506 года пехотинцы контадо впервые прошли по улицам Флоренции, одетые в белое, сверкая на солнце панцирями, копьями и аркебузами, народ аплодировал, не жалея ладоней. Превратившись в зрелище, армия покорила общественное мнение — такова во все времена главная цель военных парадов.
Однако саму реформу узаконили только в декабре 1506 года, создав новую магистратуру — Комиссию девяти по организации ополчения, на «печати которой был изображен Иоанн Креститель с гравированными по кругу буквами его имени». Составляя устав, регулирующий деятельность милиции, Макиавелли предусмотрел все, вплоть до самой последней мелочи, чтобы уже в самих правилах можно было найти ответы на возможные замечания и критику.
«Велико должно быть ваше удовлетворение, что благодаря вам положено начало столь достойному делу», — писал ему из Рима кардинал Содерини. Да, Никколо был удовлетворен: его назначили — и по справедливости — канцлером Комиссии девяти и ответственным — а кто еще мог им быть?! — за «его» милицию; называли «мессером» и «Великолепным». Но кроме признания заслуг он не получил никакого материального вознаграждения, которого, как всегда, удостоился кто-то другой. В глазах же противников Содерини и «республиканского» режима Макиавелли был навеки заклеймен каленым железом.
* * *
Флорентийцы спорили и по поводу других «начинаний», в которых так или иначе был замешан Никколо. Они не затрагивали благополучие города, однако от этого не были менее важны для его репутации.
Отсутствие в трудах и переписке Макиавелли каких-либо размышлений об искусстве и о красотах родного города дает многим повод поверить в то, что он оставался глубоко равнодушен к этим проблемам. Это слишком поспешный вывод! Незачем искать в «Государе», «Рассуждениях…», в трактате «О военном искусстве» и других сочинениях Макиавелли страницы, достойные занять место в путеводителях по историческим местам и памятникам искусства. Тогдашних путешественников больше занимали характеры и нравы, чем декорации. Когда Макиавелли встречался с Петруччи в кафедральном соборе Сиены и, беседуя о политике, мерил шагами паперть или неф, он вел себя не как турист, восхищенно созерцающий черно-белую мозаику и готовый лопнуть от желания поделиться с кем-нибудь своим восхищением.
Да, без своего собора Сиена не была бы Сиеной, как Флоренция не была бы Флоренцией без колокольни Джотто. Но сиенцы и флорентийцы создавали не музеи, но среду, в которой жили. Искусство было для них воздухом, которым они дышали, землей, по которой ступали.
Для того чтобы в чьи-либо записи просочилось хоть малейшее упоминание об искусстве, этот кто-то должен был быть одним из богатейших государей или прелатов, что время от времени приобретали драгоценные вещи или делали заказы тому или иному художнику (хотя даже в записях Чезаре Борджа нет ни слова о том, что он думал о художественных сокровищах Урбино, которые он, захватив город, велел упаковать в ящики и повсюду возил за собой).
Простые граждане спорили об искусстве прямо на улицах и площадях, и в ситуациях исключительных, таких, как, например, открытие «Лаокоона» или установка «Давида» Микеланджело.
Весь Рим сбежался посмотреть на то, как в одном из виноградников города доставали из земли античную скульптурную группу, изображавшую сына Приама и Гекубы, жреца Аполлона, и двух его сыновей, которых душат две ужасные змеи. Восторженная толпа, охваченная чувством гордости за свою родину перед лицом воскресшего из небытия прошлого, под звон колоколов и залпы пушек замка Святого Ангела сопроводила усыпанную цветами повозку с новым трофеем Юлия II по украшенным флагами улицам от Капитолия до самого Бельведера.
За два года до этого события вся Флоренция сбежалась на площадь перед Палаццо Веккьо посмотреть на «Давида» Микеланджело, который для одних был символом мужества и храбрости Флоренции, сражавшейся за свою свободу с голиафами того века — Францией, Священной Римской империей и папством, а для других — символом Республики, победившей тиранию Медичи и Савонаролы. Говорили о гениальности скульптора, чьим творением стала эта статуя. Задавались вопросом, не лучше ли было прислушаться к мнению Сангалло и да Винчи и поместить ее в Лоджию дворца Синьории, чтобы защитить драгоценный каррарский мрамор и чтобы она не «мешала проведению церковных празднеств». Гонфалоньер Содерини выразил свое удовлетворение, но заметил, что, по его мнению, нос несколько великоват. И тогда скульптор влез на лестницу и притворился, что тут же все и исправил!
Неужели из-за того, что Никколо не оставил нам никакого письменного комментария, можно всерьез делать вывод о том, что он никак не отреагировал на столь важное для города событие? Тем более если оно стало своеобразной точкой отсчета времени: сразу стали говорить, что то-то и то-то произошло до или после «Давида». Трудно поверить в это, тем более что статуя стояла на самом виду, по пути в Синьорию.
Можно предположить, что, движимый восхищением, которое питал к Леонардо да Винчи и его творениям, Макиавелли использовал все свое влияние на Содерини, чтобы именно Леонардо, возвратившемуся в 1503 году на родину, доверили роспись нового зала Большого совета. Синьория хотела запечатлеть подвиги Флоренции и попросила Леонардо изобразить сражение 1440 года при Ангиари, в котором флорентийцы одержали победу над миланцами. Канцелярия Макиавелли взялась предоставить художнику необходимые сведения. В «Дневниках» Леонардо мы находим подробный план, написанный рукой Агостино Веспуччи, одного из подчиненных Макиавелли, быть может, под диктовку последнего. Художник должен был следовать этому плану, призванному, скорее всего, обуздать его воображение.
Хотелось бы увидеть выражение лица Макиавелли, когда он впервые смотрел на картон да Винчи, который тот по своему обыкновению написал прежде, чем приниматься собственно за фреску! Леонардо пренебрег не только данным ему планом, но и правдой истории, во всяком случае, той, что мы находим в «Истории Флоренции»: «…При столь полном разгроме, при том, что сражение продолжалось четыре часа, погиб всего один человек, и даже не от раны или какого-либо мощного удара, а от того, что свалился с коня и испустил дух под ногами сражающихся»[45].
Никколо, поглощенный созданием милиции, ожидал, что фреска прославит военную доблесть, а да Винчи показал всплеск жестокости. Никогда и никто не видел раньше ничего столь ужасного. Мечи рассекали облака и обрушивались на корчащиеся в страданиях тела; обезумевшие скакуны вставали на дыбы, их раздувающиеся ноздри извергали пламя, их истерзанные удилами рты издавали дикое ржание, люди падали им под копыта и были смяты их дымящейся массой; живые резали друг друга, мертвые тела сплетались в смертельных объятиях… Все кричало о pazzia bestialissima — животном безумии, войне. Той войне, которую так ненавидел Леонардо.
Макиавелли решительно не везло с да Винчи! Как инженер и художник он разочаровал Синьорию и отбил у Никколо всякое желание просить за него Содерини, когда тот, несмотря на обещание, данное Леонардо, что он один будет расписывать зал, решил поручить вторую фреску Микеланджело.
На этот раз Канцелярия ни во что не вмешивалась, и Микеланджело получил полную свободу в выборе сюжета. Результатом его трудов стала «Битва при Кашине», которую флорентийцы прозвали «Купальщики», потому что на ней было изображено, как пизанцы захватили врасплох флорентийских солдат, чья нагота позволила художнику продемонстрировать свой талант скульптора.
Флоренция с интересом наблюдала за «битвой картонов», в которой столкнулись восходящая слава и слава, подвергшаяся сомнению; сторонников у Микеланджело было больше, чем у да Винчи.
Однако ни одно из этих творений так и не украсило зал Большого совета. К великому гневу гонфалоньера, Леонардо, доведенный до отчаяния неприятностями, которые доставляла ему штукатурка (рецепт ее он, говорят, нашел у Плиния), в мае 1506 года покинул Флоренцию. Что касается Микеланджело, то как он мог противиться притяжению Рима и десяти тысяч дукатов, которые Юлий II обязался заплатить за свою грандиозную гробницу?! Дело с росписью зала Большого совета, ставшее причиной стольких волнений и всплеска страстей, было забыто, тем более что готовилась другая битва, гораздо менее академическая, чем «битва картонов»: Юлий II собирался воевать.