Глава 15

Глава 15

Вскоре после приезда в США Госдепартамент предложил мне написать справочник по независимым общественным движениям в Советском Союзе, объемом порядка двухсот страниц. Президент Картер объявил защиту прав человека приоритетным направлением внешней политики, но мало кто в официальном Вашингтоне имел представление о характере и масштабах деятельности правозащитников в СССР. Слова «диссидент» и «отказник» использовались как синонимы. Даже политологи считали, что диссиденты — это отказники, а движение за права человека — часть еврейского движения за эмиграцию.

Нужно было собрать и систематизировать сведения о независимых общественных движениях правозащитного характера — гражданских, национальных (украинское, литовское, эстонское, латвийское, армянское, грузинское, русское; движения за возвращение на родину крымских татар и турок-месхетинцев; еврейское движение за выезд в Израиль и движение советских немцев за выезд в ФРГ) и религиозных (борьба за права верующих — православных, католиков, евангельских христиан-баптистов, пятидесятников, верных и свободных адвентистов Седьмого дня).

Я охотно взялась за эту работу, тем более что она соответствовала тому, что я предполагала делать как представитель Московской Хельсинкской группы. Мне предстояло просмотреть документы МХГ, старые выпуски «Хроники» и другие материалы самиздата, в том числе опубликованные за рубежом. Затем добавить ту информацию, которая была мне известна благодаря участию в правозащитном движении. Я также надеялась использовать труды западных советологов. Все обдумав, я решила, что выполнение проекта займет не больше года.

Я начала исследование с Украины, но, просмотрев имеющиеся источники, поняла, как мало я знаю. «Хроника» освещала положение дел на Украине нерегулярно, да и не с самого зарождения национального движения. В имеющихся материалах оказалось столько пробелов, что невозможно было представить полную картину. Нужно было читать и читать, рыться в архивах и изучать все, что удастся найти. И так было со всеми остальными движениями — никаких обзоров о проявлениях недовольства в советской империи не существовало. Отдельные попытки описать эти общественные движения были далеки от подробного и систематизированного исторического исследования. В то же время в архивах скопились горы первоисточников. Они хранились в собраниях «Радио Свобода» в Нью-Йорке и Мюнхене, в основанном Валерием Чалидзе русскоязычном издательстве «Хроника-пресс», в Госдепартаменте и в Комиссии по безопасности и сотрудничеству в Европе, учрежденной Конгрессом США по инициативе Миллисент Фенвик.

В течение трех лет изо дня в день я изучала эти материалы. Собранного оказалось так много, что, сделав краткий справочник для Госдепа, я решила написать полноценную книгу. На это ушло еще два года. В 1984 году «Хроника-пресс» выпустила «Историю инакомыслия в СССР, новейший период». Через год эта книга вышла на английском языке: «Soviet Dissent: Contemporary Movements for National, Religious, and Human Rights».

* * *

Никогда не думала, что мне доведется работать над исследованием советского правозащитного движения как историку. В Москве я была занята текущей работой, у меня не оставалось времени разбирать поступающую информацию, раскладывать материалы по папкам и заносить на карточки. Да и невозможно было это делать, ведь при первом же обыске и папки, и карточки были бы конфискованы. Но теперь все сошлось одно к одному. Я находилась вдали от недремлющего ока КГБ, сокровища нашего самиздата были у меня под рукой. Я могла позволить себе не думать о заработке — Коля за несколько месяцев активизировал свой английский и нашел работу преподавателя математики. Судьба уберегла меня от тюрьмы. И мы оба осознали, что я должна написать эту книгу. Мой долг перед теми, кто остался в лагерях и тюрьмах, — рассказать об их жертве и о том, как они к этому пришли. Писала я прежде всего для соотечественников, еще больше — для друзей. И была счастлива узнать, что до них дошла моя книга. Окольными путями я получила весточку от Лары:

«…Годы идут — у кого болезни, у кого старики старятся, у кого дети разводятся… Кто в Казахстане, кто в Магадане, кто на Охотском море, а кто и вовсе в Пермском периоде… (В смысле — в пермских лагерях для политзаключенных. — Л. А.)

Я не жалуюсь тебе, Людочка, а пытаюсь объяснить ситуацию. Если анализировать отстраненно: у нас не было ни организации, ни организованности, что, на мой взгляд, было и правильно, и хорошо. В этом было обаяние (или обаятельность?) нашего Сопротивления, его личностный характер. Даже анонимная „Хроника“ имела отпечаток индивидуальностей… Но вот неизбежный результат — довольно внезапный конец Сопротивления как общественного явления (внутри себя-то каждый его участник остался тем же, даже и те, кто формально выбросили белый флаг…) У нас не было второго эшелона, третьего и так далее. И не могло быть: суть такая, что каждый сразу оказывался в первом. Как ты, как историк, думаешь, след какой-то остался (останется) от Сопротивления — в людях? в русском обществе? для страны? И, тебе это у вас легче понять, — для мира? Мне кажется, мог бы остаться, но, возможно, это зависит от нас самих, от какого-то нашего последнего слова».

* * *

В ноябре 1985 года, через девять месяцев после вступления в должность генерального секретаря ЦК КПСС, Михаил Горбачев стал произносить речи, которые явно нарушали партийные каноны и не вписывались в традиции советской риторики. В этих речах не было ни слова о «неоспоримых преимуществах и победоносном шествии социализма», о «неотъемлемых внутренних противоречиях капитализма, которые неизбежно ведут к его гибели». Горбачев говорил о нашей маленькой планете, для выживания которой необходимо мирное сосуществование и сотрудничество, а не конфронтация. Или выживание, или взаимное уничтожение — вот реальная альтернатива ядерного века. В новой войне не может быть победителя. В современных условиях речь должна идти не о противоречиях между разными социальными системами, а о совместных усилиях по обеспечению безопасности ради сохранения цивилизации и самой жизни.

Вскоре после первого не обремененного идеологическими штампами заявления Горбачева о мирном диалоге и контроле над вооружениями в прессе замелькало определение озвученной концепции как «нового мышления». В действительности это «новое мышление» было не чем иным, как адаптацией идей Андрея Дмитриевича Сахарова. Правда, не всех. О демократизации как важнейшем условии преобразования советского общества в речах Михаила Сергеевича не упоминалось.

Тем временем для автора «оптимистической футурологии» наступал седьмой год пребывания под домашним арестом в закрытом городе Горьком.

* * *

В интервью французской газете «Юманите», опубликованном 8 февраля 1986 года, Горбачев, среди прочего, заявил: «Теперь насчет политзаключенных. У нас их нет. Как нет и преследования граждан за их убеждения. За убеждения у нас не судят».

19 февраля Сахаров направил Горбачеву письмо, в котором доказывал, что применение судами статей 70, 190¹, а также «религиозных» статей 142 и 227 Уголовного кодекса РСФСР является преследованием за убеждения. Называя имена некоторых узников совести из числа многих, известных ему лично, и ручаясь за их высокие нравственные и гражданские достоинства, Сахаров просил главу Советского государства способствовать их освобождению.

«…Узников совести в обществе, стремящемся к справедливости, не должно быть вовсе!.. Так освободите их, снимите этот больной вопрос… Это в огромной степени способствовало бы авторитету нашего государства… открытости общества, международному доверию и — тем самым — делу мира», — призывал Сахаров.

Он писал об абсурдности обвинения Анатолия Щаранского в шпионаже за сбор сведений об отказниках для публикации за рубежом, еще не зная, что Толю уже освободили.

В течение года были освобождены тридцать политзаключенных, в том числе Юрий Орлов. Мог ли Горбачев не знать об их существовании?

* * *

В декабре 1983 года в Пермском лагере был жестоко избит охранниками Анатолий Марченко. В нарушение тюремных правил, разрешающих ежегодные посещения заключенных родственниками, Лариса три года не могла добиться свидания с ним.

Марченко написал заявление, в котором требовал всеобщей политической амнистии, прекращения физического насилия над заключенными, наказания охранников, виновных в его избиении, и возобновления свиданий с семьей. Это письмо было написано 4 августа 1986 года и обращено к делегатам Венской конференции ОБСЕ. Оно добиралось до адресатов очень сложными путями и когда наконец оказалось на Западе, Толя уже больше месяца держал голодовку, о которой предупреждал в обращении.

Друзья Толи на Западе делали все, что было в их силах, чтобы его спасти. Его обращение было напечатано на редакционной странице «Нью-Йорк таймс» 24 сентября. Госсекретарь США Джордж Шульц сообщил о голодовке в своем выступлении на открытии Венской конференции. Сто тринадцать членов Конгресса подписали письмо с требованием освобождения Анатолия Марченко.

Их требование поддержал глава Американской федерации труда и Конгресса производственных профсоюзов (АФТ-КПП) Лэйн Киркланд. В ответ на официальное заявление Киркланда из СССР предложили, чтобы сначала АФТ-КПП признал советские профсоюзы.

Когда за несколько месяцев до этого шли переговоры об освобождении Щаранского, а затем Орлова, положительное решение увязывалось с возвращением арестованных за рубежом советских шпионов. Власть имущие были большими любителями поторговаться. Однако сама «торговля» свидетельствовала — времена постепенно меняются.

Но доживет ли Толя до той поры, когда произойдут перемены и в его судьбе, ведь он который месяц держит голодовку.

В отчаянии, я решила отправиться в Рейкьявик, где были назначены переговоры на высшем уровне — между Рейганом и Горбачевым. Туда устремились полчища журналистов, и билеты остались только в бизнес класс. Билет-то я купила, но что я смогу там сделать? Попытаюсь что-то рассказать репортерам, томящимся в ожидании новостей? Вряд ли они ухватятся за имя Анатолия Марченко, оно ничего им не говорит — большинство были еще детьми, когда вышла книга «Мои показания». Ехать, чтобы краем глаза увидеть далекую страну, о которой рассказывал отец, путешествуя со мной по карте мира? Предаваться воспоминаниям детства, когда Толя умирает в Чистополе! Ни на что не надеясь, я вылетела в Исландию.

Рейкьявик не произвел на меня особого впечатления. Большую часть времени я проводила в пресс-центре, глядя на экран телевизора, по которому транслировалось не столько происходящее на переговорах, сколько вокруг них. Утром можно было увидеть, как Рейган и Горбачев входят в замок. Вечером показывали, как они выходят из замка. Днем экран принадлежал супруге Горбачева, Раисе Максимовне, — в каждом выпуске новостей сообщалось, что она посещает детские учреждения и благотворительные мероприятия. Когда не было Раисы Максимовны, в эфире возникали еврейские активисты. Они рассказывали простые житейские истории: такой-то и такая-то хотят эмигрировать, но их не выпускают. В нескольких пресс-конференциях я тоже участвовала и говорила о Толе. Но могло ли это ему помочь?

В последний день переговоров Горбачев выступил с пространной, на полтора часа, речью. Он признал, что переговоры провалились. Единственное, что меня порадовало, — это то, что Горбачев не читал свою речь по бумажке. В отличие от предшественников, он умел говорить и не нуждался в поддержке, чтобы дойти до трибуны и на ней устоять.

Прикрыв глаза, я вслушивалась в поток слов. Вот он стоит здесь на международной трибуне, крестьянский сын, ставший правительственным чиновником высшего ранга. А в это время сын железнодорожного рабочего умирает в камере Чистопольской тюрьмы. Такие разные судьбы у двух моих современников. Но оба они принадлежали одному поколению и оба оказались в его авангарде.

* * *

На обратном пути в Вашингтон я сидела в самолете рядом с Аликом Гольдфарбом и Саней Слепаком, сыном члена Московской Хельсинкской группы Владимира Слепака. Они приезжали в Рейкьявик хлопотать, чтобы выпустили их родителей-отказников.

— Это не Дубинин там? — спросил Гольдфарб, кивая на видневшуюся впереди пышную седую шевелюру.

Я не могла ответить, так как не знала, как выглядит советский посол в США.

Алик решил проверить и медленно прошелся по проходу к кабине пилота и обратно.

— Да, это он. Говорит с соседом по-русски, — сообщил Алик, вернувшись на место.

Он принял позицию боевой готовности. Раньше или позже Дубинину придется встать и пойти в туалет — мимо нас.

Дождавшись этого момента, Гольдфарб подскочил к послу и представился. Мне не было слышно, о чем они говорили, но, судя по их виду, тон беседы был вполне миролюбивым. Не изменился он и когда к ним присоединился Слепак. Тогда и я подошла, втиснулась между Слепаком и Гольдфарбом. Тут же меня кто-то стал дергать за рукав.

— О чем они говорят? — допытывался один из корреспондентов, подпрыгивая от возбуждения.

— Не мешайте слушать, — огрызнулась я.

Дубинин развивал начатую ранее мысль:

— Складывается впечатление, что западные корреспонденты не уделяют должного внимания Заключительномуакту. А это очень важный документ, и еще далеко не все осознали его значение. Видите ли, я был послом в Испании, когда в Мадриде проходила Конференция по безопасности и сотрудничеству в Европе. Так что, можно сказать, я эксперт по Хельсинкским соглашениям.

— Знаете, я тоже могу считать себя экспертом, — вмешалась я в разговор. — Я одна из членов-основателей Московской Хельсинкской группы.

Вокруг нас собралась толпа журналистов. Теперь они тянули за рукава Гольдфарба и Слепака. Ну как же, трое диссидентов разговаривают с послом! Такую новость нельзя пропустить.

— В таком случае, полагаю, мы оба эксперты, — был ответ дипломата.

— Знаете, почему я была в Рейкьявике? Из-за Анатолия Марченко…

— Не знаю, о ком вы говорите.

Конечно, он знал. Послу наверняка положили на стол выпуск «Нью-Йорк таймс» с обращением Марченко на редакционной странице. Как и письмо ста тринадцати членов Конгресса.

— Анатолий Марченко — писатель. Сейчас он в Чистопольской тюрьме. Объявил голодовку. Речь идет о его жизни. Для нас, друзей, его смерть была бы трагедией, но и Советский Союз, поверьте, от этого ничего не выиграет. Наоборот, пострадает его международный престиж.

— Пожалуй, — согласился посол. — Почему бы вам не прийти в консульство и не изложить все сказанное в письменном виде?

— С радостью это сделаю, — ответила я.

Мы расступились, освобождая послу путь к туалету. Оставшись лицом к лицу с представителями прессы, мы не преминули сделать заявление: у нас состоялся сердечный разговор с советским послом, он пригласил нас в консульство подавать петиции о Марченко и о родителях-отказниках. На следующий день сообщения о нашей беседе появились и в «Нью-Йорк таймс», и в «Вашингтон пост».

* * *

Через сутки после возвращения из Рейкьявика, 16 октября, отца Алика, Давида Гольдфарба, выпустили из Советского Союза. 20 октября мы со Слепаком направились подавать свои заявления. На подходе к советскому консульству нас окружила толпа репортеров, и я раздала им копии подготовленного письма.

В своем обращении я предлагала немедленно освободить Анатолия Марченко и добавляла: если он согласится эмигрировать, я буду рада пригласить его с семьей быть моими гостями в США. Специально оговорив это, я хотела, чтобы у Толи с Ларисой была такая возможность, хотя Толя и заявлял перед последним арестом, что не намерен уезжать из страны. Что он думает сейчас, я не знала. Поговорить с Ларисой не могла — ее телефон отключили от международной линии связи. Так что я действовала по своему усмотрению.

Как выяснилось позже, 13 ноября Ларису вызвали и предложили подать заявление с просьбой освободить Марченко «по состоянию здоровья». Она написала соответствующее заявление, и через неделю последовало предложение от КГБ: всей семьей эмигрировать в Израиль. При этом чиновник подчеркнул, что решать надо немедленно.

— Но я не знаю, хочет ли мой муж эмигрировать, — сказала Лариса.

Она объяснила, что не виделась с мужем почти три года, но если он готов покинуть страну, она и сын поедут вместе с ним. Ей предложили изложить все это на бумаге. И бумага пошла по инстанциям.

28 ноября Лариса получила от Толи письмо с просьбой прислать продуктовую посылку. Единственным объяснением окончания голодовки могло быть только то, что Толю заверили — вскоре предстоит амнистия политзаключенных. Неужели мы победили?

* * *

Около полудня 9 декабря 1986 года Лариса — она в это время собиралась на почту, отправить посылку Толе — получила срочную телеграмму: «Ваш муж Марченко Анатолий Тихонович скончался в больнице». В тот же день Лариса, тринадцатилетний Павел и еще семь человек родных и друзей выехали в Чистополь.

Позднее Лариса напишет о прощании с Толей:

«…10-го днем добрались до городка, в 4 часа были у ворот Чистопольской тюрьмы… Мы просили отдать нам тело, чтобы похоронить его в Москве, там же, где покоится прах моих родителей. Категорический отказ: „Заключенных, умерших в тюрьме, хоронит администрация в присутствии родственников“.

Мы сказали, что хотим хоронить Анатолия по православному обряду, с отпеванием в церкви. Тоже отказ. „Вы увидите тело в морге, в гробу, приготовленном для похорон. Вы получите возможность там с ним проститься“…

После наших ночных телеграмм и звонков в Москву и Казань нам все же разрешили отпеть Анатолия в православной церкви Чистополя и отодвинули похороны на два часа.

В похоронный автобус набились люди в штатском, не отходившие от нас ни на минуту. За автобусом ехал „газик“ с сопровождающими. Автобус подогнали к моргу, как „воронок“, — вплотную… Нас не хотели впускать в морг, но мы вошли…

Мы сами внесли гроб в автобус. Нас было девять человек: три женщины, два мальчика и четверо мужчин. Автобус подъехал к церкви, мы внесли гроб в церковь. Сопровождавшие нас люди тоже вошли в церковь — и сняли шапки. Они стояли в стороне.

Вскоре священник начал отпевание. Он служил вдохновенно, и хор из нескольких старушек пел необычайно красиво и прочувствованно. Священник посыпал в гроб землю, и мы забили крышку. Старушки с пением проводили гроб до автобуса.

Автобус в сопровождении „газика“ выехал за город и поехал по пустынной дороге к кладбищу. Здесь была уже вырыта глубокая могила, на ней лежали два лома, чтобы поставить гроб. Наши мужчины и мальчики, оскальзываясь на замерзших комьях земли, понесли гроб к могиле. Паша тоже нес гроб с телом отца.

Вокруг было пустынно, дул сильный ветер, никого не было, кроме нас и Толиного конвоя. Все необходимое — длинное белое полотенце, лопаты — было у них наготове. Но они поняли, что мы не дадим им подойти к могиле, и стояли в стороне „до конца операции“, как выразился один из них.

Толины друзья произнесли над могилой несколько прощальных слов. И мы стали засыпать могилу землей — сначала руками, потом лопатами. Через час насыпали высокий холм. Положили сверху живые и искусственные цветы, яблоки и покрошили хлеба. Поставили белый сосновый крест — надеюсь, его делали в тюрьме заключенные. На кресте я написала шариковой ручкой: Анатолий Марченко. 23.1.1938–8.12.1986».

Сообщения о Толиной смерти появились на первых страницах ведущих газет мира. На Венской конференции глава делегации США Уоррен Циммерман предложил почтить память Марченко минутой молчания. Советская делегация в знак протеста покинула зал заседаний. Новому советскому лидеру, чтобы сохранить образ реформатора, ничего не оставалось, как сделать неординарный шаг. Горбачев был вынужден прислушаться к требованиям, которые выдвигал Марченко, о которых писал Сахаров. Он должен был признать существование в стране политзаключенных. И должен был их освободить.

* * *

В горьковской квартире Сахаровых, где они жили уже седьмой год, вдруг установили телефон. На следующий день, 16 декабря 1986 года, раздался звонок: «С вами будет говорить Михаил Сергеевич». Горбачев сообщил, что действие указов в отношении Сахарова и Боннэр прекращено и они могут вместе вернуться в Москву: «Возвращайтесь к патриотическим делам!» В ответ Андрей Дмитриевич, коротко поблагодарив, принялся убеждать генерального секретаря освободить людей, осужденных за убеждения. Напомнил о погибшем несколько дней назад Марченко — первом в его списке политзаключенных, направленном Горбачеву в феврале.

Для властей возвращение Сахарова из ссылки явилось более серьезным шагом, чем освобождение Щаранского и Орлова. Орлова отправили в США, Щаранский оказался в Израиле. Сахаров будет жить в Москве и, конечно, не будет молчать.

Ровно через месяц произошло еще одно выдающееся событие. Глава советской делегации на Венской конференции Юрий Кашлев объявил о том, что готовится освобождение заключенных, осужденных по статье 70, за «антисоветскую агитацию и пропаганду». Он и причины этого шага объяснил: «затруднения в международных отношениях Советского Союза, вызываемые наличием таких заключенных».

Впервые официально было признано, что политзаключенные в стране есть.