«Велено ехать на Русь…»
«Велено ехать на Русь…»
Но настал конец и сибирским мучениям Аввакума, чему в немалой степени способствовали удаление Никона с патриаршего престола и хлопоты московских друзей опального протопопа.
16 февраля 1660 года в Золотой палате царского дворца открылся собор по «делу патриарха Никона». Царь обратился к собравшимся с речью о том, что церковь вдовствует уже год и семь месяцев. Обсуждение этого вопроса продолжалось до августа. Наконец 14 августа Епифанием Славинецким было составлено «Деяние» Московского собора. В нём определялось право царя совместно с собором Русской Церкви избрать и поставить нового патриарха по причине самовольного оставления Никоном патриаршего престола. Деяние подписали 16 архиереев, архимандритов, игуменов и протопопов, присутствовавших на соборе, в том числе три греческих архиерея с архимандритом Дионисием Святогорцем и полоцким архимандритом Игнатием Иевлевичем. Однако Никон пока ещё не был лишён патриаршего сана, и вопрос о новом патриархе оставался открытым.
12 мая 1662 года сын боярский Иларион Борисович Толбузин, назначенный нерчинским воеводой вместо А.Ф. Пашкова, принял от последнего в Иргенском остроге остатки его полка. Толбузин привёз с собою также царскую грамоту, в которой Аввакуму велено было «ехать на Русь». Новый воевода принял у Пашкова три острога — Нерчинский (Верхшилкский), Телембинский и Иргенский. Во всех трёх острогах находилось в общей сложности всего 75 служилых людей и практически полностью отсутствовали съестные припасы. «Без малого 400 человек, умерших от голода и погибших в боях, — такова была цена Даурской экспедиции, продолжавшейся более 6 лет» (Шашков).
25 мая бывший даурский воевода, погрузившись на дощаники вместе со своим семейством и многочисленной челядью, отправился в Москву. «Он поехал, а меня не взял, — вспоминал Аввакум, — умышлял во уме своем: “хотя-де один и поедет, и ево-де убьют иноземцы”. Он в дощениках со оружием и с людьми плыл, а слышал я, едучи, от иноземцов: дрожали и боялись».
И бояться действительно было чего. Плавание по забайкальским рекам с небольшой охраной было в те времена делом весьма опасным. Так, Онуфрий Степанов в 1654 году сообщал с Амура, что «государеву ясачную казну послать стало нельзя, потому земля вся сколыбалась, драки стоят частые, с малыми людми послать стало невозможно, но чтобы с государевою казною иноземцы какого дурна не учинили…». А в 1662 году, когда ехали Пашков и Аввакум, началось крупное восстание сибирских племён.
Впоследствии в Москве Аввакуму и Пашкову суждено будет встретиться вновь. При возвращении в Москву отставленного воеводы и прощённого царём протопопа положение резко изменилось в пользу последнего. В одной из редакций аввакумовского «Жития» сообщается: «Царь мне ево головою выдал». Это вполне вероятно, если учесть, что царь ещё в 1658 году велел «отставить» Пашкова от воеводства за первое избиение Аввакума. Осуждённый Пашков пытался откупиться: «Давал мне на Москве и денег много, да я не взял». Наконец грозный воевода покорился: «Видит беду неминучюю, — прислал ко мне со слезами. Я к нему на двор пришел, и он пал предо мною, говорит: “Волен Бог, да ты и со мною”». Аввакум воспользовался данной им над своим обидчиком властью как истинный добрый пастырь. В своей челобитной к Алексею Михайловичу он писал о Пашкове: «Молю тебя, государя, о воеводе, которой был с нами в Даурах, Афонасей Пашков, — спаси ево душю, якож ты, государь веси. А время ему и пострищись, да же впредь не губит, на воеводствах живучи, християнства. Ей, государь, не помнит Бога: или поп, наш брат, или инок — всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет». Но при этом Аввакум, по- христиански прощая своего врага, просил царя: «Токмо, государь, за мою досаду не вели ему мстити… Аще и стропотное, но мое он чадо… и чадо мое, и брат мне по благодати: едина купель всех нас породила, едина мати всем нам Церковь, един покров — небо, едино светило — солнце. Аще и досаждают, но любовию их нам приимати».
Заботясь о спасении души Пашкова, отягчённой многими злодеяниями, протопоп осуществил своё давнишнее желание: «с чернцами чюдовскими постриг и поскимил» его в Чудовом монастыре. Однако Пашкову недолго суждено было пребывать в иноческом образе — его разбил паралич («рука и нога… отсохли»), и он вскоре умер (в 1664 году). В 1673 году в письме из пустозёрской темницы к своей семье Аввакум писал: «Помните, зверь даурский всяко распопу беднова, еже есть меня, протопопа, умышлял погубить, а не явно ли Божия милость? На Москве в руки мне Бог его выдал, — растеняся, лежит предо мною, что мертвой! Помнишь, жена, как он мне говорит: “ты волен, и со мною что хощешь, то и сотворишь!” А я постриг его и посхимил по воли Божии и по докуки своей к Нему, Свету. Помнишь ли, в Даурах казаком на поезде говорил и в Енисейске Ржевскому, и везде по городом: “мне, — реку, — Пашкова постричь надобно!” Да Бог мне тово и дал. А то вы не ведаете, как о том докучал Богу».
С отъездом воеводы-мучителя злоключения для Аввакума и его семьи не закончились. Впереди была трудная, полная опасностей дорога, пролегавшая «промеж орд и жилищ иноземских». Спустя месяц после отъезда Пашкова Аввакум, взяв с собой в лодку старых, больных и раненых, непригодных к суровой жизни, — «человек с десяток» — отправился в обратный путь, который займёт более двух лет. Семья самого протопопа на тот момент состояла из семи человек: сам Аввакум, «протопопица», сыновья Иван и Прокопий и три дочери — Агриппина, Акилина и Ксения, родившаяся уже в Сибири и крещённая отцом после отъезда Пашкова, поскольку воевода не давал Аввакуму для совершения крещения ни мира, ни масла. «Уповая на Христа и крест поставя на носу, поехали, амо же Бог наставит, ничево не бояся».
Взял с собой Аввакум и двух своих давних недоброжелателей, пашковских приспешников, много ему досаждавших в Даурском походе. В этом сказались его поистине христианское беззлобие и нелицемерная любовь — даже к своим врагам.
«Да друга моего выкупил, Василия, — пишет Аввакум, — которой там при Пашкове на людей ябедничал и крови проливал и моея головы искал; в ыную пору, бивше меня, на кол было посадил, да еще Бог сохранил! А после Пашкова хотели ево казаки до смерти убить. И я выпрося у них Христа ради, а прикащику выкуп дав, на Русь ево вывез, от смерти к животу, — пускай ево, беднова! — либо покаятся о гресех своих. Да и другова такова же увез замотая».
Второго «замотая» казаки никак не хотели отпустить с Аввакумом, и ему пришлось бежать от скорой расправы в лес. Дождавшись на пути протопопа, он с плачем бросился в его карбас, умоляя о пощаде. Здесь показалась погоня, и Аввакум, сжалившись над «замотаем», пошёл на обман. Спрятав его на дне судна и покрыв постелью, он велел своей жене и дочери лечь сверху. «Везде искали, а жены моей с места не тронули, — лишо говорят: “матушка, опочивай ты, и так ты, государыня, горя натерпелась!” А я, — простите Бога ради, — лгал в те поры и сказывал: “нет ево у меня!” — не хотя ево на смерть выдать. Поискав, да и поехали ни с чем; а я ево на Русь вывез».
В дороге оскудели запасы пищи, но тут по молитвам Аввакума с «братией» Бог послал «изубря, большова зверя» — крупного оленя. Тем и питались, пока не достигли Байкала. У «Байкалова моря» встретили русских людей, промышлявших охотой и рыболовством. Они сердечно обрадовались, встретив в сибирской тайге земляков, и дали протопопу и его спутникам пищи: «…плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетров с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: “вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал, — возьми себе всю!” Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: “на што мне столько?” Погостя у них, и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав, чрез море пошли».
Аввакум переплыл Байкал наискось от устья реки Селенги к истоку Ангары, что составляет приблизительно 80–100 километров. На море в это время случилась непогода, и приходилось грести изо всех сил. К концу пути буря настолько усилилась, что, когда пристали, едва нашли на берегу место, свободное от волн. Здесь высокие скалистые горы очень близко подходят к Байкалу и образуют живописные обрывистые берега, которые весьма поэтично описывает Аввакум, сравнивая их с силуэтом древнерусского города: «Около ево (моря. — К.К.) горы высокие, утесы каменные и зело высоки, — двадцеть тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши [51], врата и столпы, ограда каменная и дворы, — все богоделанно».
Исследователи Прибайкалья не раз обращали внимание на своеобразное очертание его хребтов, первое описание которых как раз принадлежит Аввакуму. Так, хребет Приморский, обрамляющий западный берег Байкала, имеет плоские и широкие вершины с тупыми гребнями (по Аввакуму — «полатки»), на которых отдельно стоят высоты, то округлённые, то куполовидные («повалуши»), особенно характерны вулканические цирки («дворы»), их «ручки» и «спинка» и составляют «ограду».
Аввакум впервые сообщает и подробные сведения о растениях и животном мире Прибайкалья: «Лук на них ростет и чеснок, — больши романовскаго луковицы, и сладок зело. Там же ростут и конопли богорасленныя, а во дворах травы красныя, и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей, — по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем осетры, и таймени, стерледи, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия [52] в нем: во окиане-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем; осетры и таймени жирни гораздо, — нельзя жарить на сковороде: жир все будет».
Созерцание прекрасной богозданной природы наводит Аввакума на глубокие размышления об истинном предназначении человека и его месте в мироздании. «А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете которой уподобится, дние его, яко сень, преходят (Пс. 143, 4); скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщаяся довольно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму, — день судный коегождо явит. Простите мя, аз согрешил паче всех человек».
* * *
К концу 1662 года Аввакум и его спутники достигли Енисейска, где и зазимовали. Здесь протопоп познакомился с ссыльным казанским иноком Иосифом Иванисовым (Астоменом), доставленным в город под конвоем. Он был сослан в Енисейский Спасский монастырь «за велию хулу» и «безчинство» в отношении церковных новшеств. «Очевидно, именно от него протопоп услышал и позднее записал рассказ о том, что когда в 1658 году посланный в Казань “на архиерейский престол” митрополит Лаврентий стал насаждать троеперстие, утверждая со ссылкой на новопечатную книгу “Скрижаль”, что двуперстное крестное знамение принято у армян, против этого публично выступил казначей владычного двора старец Иона, — пишет А.Т. Шашков. — Будучи сам по происхождению армянином, он доказывал, что, как раз наоборот, армяне крестятся троеперстием, а он, когда переходил в православие, “научился сице знаменовати лице свое по-христиански”. Судя по всему, Иосиф, тоже, кстати сказать, являвшийся армянином, был очевидцем этого диспута».
Выехав из Енисейска, по-видимому, в начале мая 1663 года, когда обычно открывается навигация на Енисее, Аввакум направился в Тобольск. По пути из Енисейска в сибирскую столицу на Оби и Иртыше путешественники едва избежали смерти от рук восставших «иноземцев». Как раз на 1662–1663 годы приходится большое восстание башкир, татар, вогуличей, черемисов, чувашей, калмыков, остяков и других коренных сибирских народов под предводительством Девлет-Кирея, который «поднялся на Русь», мечтая восстановить «Сибирское царство» своего деда — хана Кучума. Восстание было вызвано как тяжестью «ясачной» подати, так и многими беззакониями русских воевод и их приказчиков. Приуральская Сибирь была разорена, но вскоре повстанческие отряды, действовавшие разрозненно и плохо вооружённые, были разбиты русскими стрельцами, солдатами и казаками. Аввакум оставил описание своей встречи с одним из таких отрядов.
«Бывал и в ыноземских руках, — вспоминает он. — На Оби великой реке предо мною 20 человек погубили християн, а надо мною думав, да и отпустили совсем. Паки на Иртише реке собрание их стоит: ждут березовских наших с дощеником и побить. А я, не ведаючи, и приехал к ним и, приехав, к берегу пристал: оне с луками и обскочили нас. Я-су, вышед, обниматца с ними, што с чернцами, а сам говорю: “Христос со мною, а с вами Той же!” И оне до меня и добры стали и жены своя к жене моей привели. Жена моя также с ними лицемеритца, как в мире лесть совершается; и бабы удобрилися. И мы то уже знаем: как бабы бывают добры, так и все о Христе бывает добро. Спрятали мужики луки и стрелы своя, торговать со мною стали, — медведен [53] я у них накупил, — да и отпустили меня. Приехав в Тобольск, сказываю; ино люди дивятся тому, понеже всю Сибирь башкирцы с татарами воевали тогда. А я, не разбираючи, уповая на Христа, ехал посреде их».
Прибыв в Тобольск в конце июня 1663 года, Аввакум оставался здесь до середины февраля 1664-го. Здесь он встретил как своих старых тобольских приятелей, так и друзей и единомышленников, сосланных в Сибирь за выступление против Никоновых новин: романовского попа Лазаря, патриаршего подьяка Феодора Трофимова и боровского попа Полиевкта Максимова. Вокруг Феодора Трофимова и Лазаря в Тобольске сложился кружок защитников древлего благочестия, в который входило достаточно много людей. Это и поп Успенского девичьего монастыря Феодот Семенов, и поп Абалацкого Знаменского монастыря Терентий Афанасьев, диакон Богоявленской церкви Иван Семёнов, диакон Вознесенской церкви Феодор Стрикаловский, диакон Софийского собора Феодот Трофимов, уже упомянутый ссыльный поп Полиевкт Максимов, ямщик Пётр Денисов сын Шадра, а также двое священников из Тюмени — игумен Спасо-Преображенского монастыря Андриан и поп Знаменской церкви Доментиан. Не исключено, что со всеми этими людьми Аввакум был знаком лично и вёл беседы. Впоследствии, уже после отъезда Аввакума, весной и летом 1665 года, участники этого кружка устроят антиниконианские выступления, за которые их арестуют и отправят за «неистовое прекословие» в Москву. Судьба друзей Аввакума будет трагичной: Полиевкта сожгут в Боровске в 1675 году, Лазаря сожгут вместе с Аввакумом в 1682 году в Пустозёрске, Феодора Трофимова за обличение никоновских ересей сожгут в Москве, Доментиан (к тому времени — священноинок Даниил) погибнет в первой сибирской гари в 1679 году…
В Тобольске произошла ещё одна знаменательная встреча — с сосланным в Сибирь учёным хорватом, униатским священником и воспитанником Римской иезуитской коллегии святого Афанасия Юрием Крижаничем. Ещё в годы своей молодости Крижанич подал записку на имя префекта Конгрегации пропаганды веры Антонио Барберини с просьбой послать его после соответствующей подготовки в Россию, чтобы он содействовал «просвещению» страны (естественно, в иезуитском духе) и призвал русского царя начать войну с Османской империей. Однако трудиться в Москве заезжему «сербину» (как его здесь называли) пришлось недолго: в январе 1661 года его сослали в Сибирь. Впоследствии, в 1675 году, в «Обличении на Соловецкую челобитную» Крижанич опишет свою встречу с Аввакумом в Тобольске:
«Аввакум теми (егда его из Дауров к Москве везяху) послав по мене, изшед ко мне на крилце, хотящу мне на лестницу ступити и взыти, рече: не ходи семо, стой тамо и исповедай, каковыя еси веры? Аз же рекох: благослови, отче; он же отвеща: не благословлю, исповеждь первее свою веру. Аз отвещах: отче честный, аз верую все, еже верует святая апостольская, соборная церковь, и иерейское благословение приемлю в честь и прошу его в честь и о вере есмь готов справиться с архиереем, а пред тобою путником (и еже еси о вере сумненный) несть мне что пространно о вере глаголати, ни справлятися; аще ты не благословиши, благословит Бог. И оста с Богом».
Характерно, что положение ссыльного униатского священника существенно отличалось от положения Аввакума. «В то время, когда протопоп Аввакум переносил в Сибири невероятные страдания, муки и голод… его (Крижанича. — К. К.) положение в ссылке было совершенно иным. Пробыл он в ссылке 15 лет, и за всё это время он ничем и никак не был обижен. Здесь ему “вместе с достаточным содержанием был предоставлен полный досуг, которым он даже сам тяготился, жалуясь, что ему никакой работы не дают, а кормят хорошо, словно скотину на убой”… Вот вам и “мрачный век”: одного ссыльного мучают голодом, холодом и всякими пытками, а другого холят и волят и жирно питают. Но один — древлеправославный пастырь, а другой униат, изменник православию. В этом и вся суть» (Мельников).
* * *
Прежнего друга и покровителя Аввакума архиепископа Симеона в Тобольске в это время уже не было — он уехал в Москву за несколько месяцев до приезда протопопа. Однако, побывав в тобольских храмах, Аввакум сразу же заметил перемены в церковной службе: везде уже служили по-новому. Вернувшись 22 марта 1662 года из Москвы, архиепископ Симеон, как писал Феодор Трофимов, «велел по всем церквам службы служить против новых книг и, угождая отцу своему Никону, списовал со Служебников списки и разослал по всем церквам с великою грозою».
Приехав в русские города, Аввакум «уразумел о церкви, яко ничто ж успевает, но паче молва бывает» (Мф. 27,24). Ненавистное ему никонианство добралось уже и до Сибирской епархии, где достаточно широко распространилось и укрепило свои позиции. Пришлось и Аввакуму не раз присутствовать на новообрядческой службе в Тобольске. «Был я у завтрени в соборной церкви на царевнины имянины, — шаловал с ними в церкве той при воеводах; да с приезду смотрил у них просвиромисания дважды или трожды, в олтаре у жертвенника стоя, а сам им ругался; а как привык ходить, так и ругатца не стал, — что жалом, духом антихристовым и ужалило было». Но конец этому соблазну положило чудесное видение. «А се мне в Тобольске в тонце сне страшно возвещено (блюдися, от Меня да не полма растесан будеши). Я вскочил и пал пред иконою во ужасе велице, а сам говорю: “Господи, не стану ходить, где по-новому поют, Боже мой!”… Так меня Христос-свет попужал и рече ми: “по толиком страдании погибнуть хощешь? блюдися, да не полма рассеку тя!” Я и к обедне не пошел и обедать ко князю пришел и вся подробну им возвестил. Боярин, миленькой, князь Иван Андреевич Хилков, плакать стал. И мне, окаянному, много столько Божия благодеяния забыть?» С тех пор Аввакум ходил только в те церкви, где было «православное пение», и «народы учил», обличая «злобесовное и прелестное мудрование» никониан.
Однако тяжёлые сомнения время от времени продолжали терзать его душу: проповедовать ли дальше старую веру или скрыться? Больше всего он переживал за свою семью. Он не хотел, чтобы все те ужасы, которые выпали на долю его родных во время Даурской экспедиции, повторились вновь. Но в столь тяжёлую минуту Аввакум находит поддержку в своей жене, Анастасии Марковне, мужественно разделявшей с ним все его лишения. «Жена, что сотворю? — в сомнении спрашивает он. — Зима еретическая на дворе: говорить мне или молчать? Связали вы меня». На это его верная спутница отвечала: «Господи помилуй! что ты, Петрович, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: “привязался еси жене, не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены”. Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедати Слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинут! Поди, поди в церковь, Петрович, — обличай блудню еретическую!» Ободрённый верною женою, Аввакум ревностно продолжает обличать «никониянскую ересь». Лишним доказательством правильности выбранного им пути стало чудо, произошедшее в Тобольске 6 августа 1663 года.
«Летом, в Преображениев день, — вспоминает протопоп в челобитной царю, — чюдо преславно и ужасу достойно в Тобольске показал Бог: в соборной большой церкви служил литоргию ключарь тоя церкви Иван, Михаилов сын, с протодьяконом Мефодием, и егда возгласиша: “двери, двери мудростию вонмем”, тогда у священника со главы взяся воздух и повергло на землю; и егда исповедание веры начали говорить, и в то время звезда на дискосе над агнцем на все четыре поставления преступала и до возглашения “Победныя песни”; и егда приспе время протодьякону к дискосу притыкати, приподнялася мало и стала на своем месте на дискосе просто. А служба у них в церкви по новым служебникам, по приказу архиепископлю. И мне, государь, мнится, яко и тварь рыдает, своего Владыку видя бесчестна, яко неистинна глаголют Духа Святаго быти и Христа, Сына Божия, на небеси не царя быти во исповедании своея веры».
В конце зимы 1664 года семейство Аввакума выехало из Тобольска. Миновав Тюмень, Туринский острог, прибыли в Верхотурье, считавшееся в то время границей Сибири. Во время восстания 1663 года город оказался в самом его центре, и верхотурский воевода Иван Богданович Камынин, давний друг Аввакума, только удивлялся: «Как ты, протопоп, проехал?» А тот отвечал: «Христос меня пронес, и пречистая Богородица провела; я не боюсь никово; одново боюсь Христа».
Наконец Сибирь осталась позади. За время одиннадцатилетней ссылки Аввакуму и его семейству пришлось вытерпеть немало мучений, пережить смерть двоих сыновей. Но в Сибири родилась и слава протопопа как исповедника и мученика за старую веру, в Сибири развился его дар проповедника и апостола, в Сибири осталось немало его учеников и последователей…
Любопытны легенды и предания об Аввакуме, которые спустя века бытовали в Забайкалье среди местных жителей. Вот одно из таких преданий:
«Раньше тут все старики говорили, что протопоп Аввакум шибко в старой вере толк знал. Он самый первейший молитвенник был. Он мог всяко заговорить: он и от зверя заговор знал, он и от молнии людей сохранял и все болести лечил. Вот ежли на тронутого он посмотрит и молитву прочитает, обязательно у того человека мозги просветлеют. Верно, мёртвых он не воскрешал, но живым жить помогал».
Другое предание частично отражает события, связанные с сибирской ссылкой протопопа и его мытарствами:
«Долго мучители мучили бедного Аввакума, а замучить не могли. Его хотели сжечь, а он в огне не горел. Пошто так было? Да просто. Аввакум такие молитвы знал, что он ими себя завораживал. Вот я слыхал от одного старовера про то, как Аввакума царь с Никоном в Сибирь отправили, чтобы он тут потоп. Везли его казаки по всей Сибири, на каждой реке они Богу молились, чтобы Аввакум утоп, а его никакая река не брала. Прошепчет он про себя молитву и пускается по реке. Кругом казаки тонут, а он не токмо сам не тонет, но и других спасает. Плавать-то он не умел, значит, Бог его для людей праведных берёг. Вот все сибирские реки он переплыл и целёхонек к нам добрался, а потом, на обратном пути, говорит, много потопло, а он снова выжил. Вот всю жизнь так заворожённым протопоп и прожил. Долго он жил, и пока не пришла божеская смерть, он всё жил».
Итак, воодушевлённый надеждой на восстановление старой веры, Аввакум едет в Москву. На всём протяжении своего пути в столицу выступал он с горячей проповедью против Никоновых новин: «Едучи, по градом Слово Божие проповедовал, обличая никониянство, римскую блядь, пестрообразную прелесть». Его страстная речь, имевшая огромное влияние на народ, раздавалась в городах и сёлах, в церквах и на торжищах. «Аввакум всегда и всем проповедовал о гибели православия на Руси вследствие церковной реформы Никона, о необходимости всем истинно верующим стать за родную святую старину, ни под каким видом не принимать никонианских новшеств, а во всём твёрдо и неуклонно держаться старого благочестия, если потребуется, то и пострадать за него, так как только оно одно может вести человека ко спасению, тогда как новое — никонианское ведёт к неминуемой вечной гибели. Эта проповедь святого страдальца и мученика за правую веру и истинное благочестие везде имела успех, везде Аввакум находил себе многочисленных учеников и последователей, которые всюду разносили молву о великом страдальце и крепком поборнике истинного благочестия» (Каптерев).
Вместе с тем по мере приближения к столице всё чаще бросалось в глаза, насколько за это десятилетие изменилась Церковь. Со времён Никона в неё вошла «роскошь непристойная»: архиереи, словно цари, ездили на раззолоченных и расписных каретах под колокольный звон, в церквах мало того что служили по новым книгам — пели «согласием арганным» и «приплясными стихами», даже в честных обителях вместо келий заведены были «светлицы».
Да и в самих иноках всё менее заметно было «иного». О таких мнимых иноках Аввакум писал: «А то малое ли дело: Богом преданное скидали с голов, и волосы расчесали, чтобы бабы блудницы любили их; выставя рожу свою да подпояшется по титькам, воздевши на себя широкий жюпан! Так-то святыя предали смирения образ носить? Почти-тко, никониян, как Василий Великий научает. Не ведаешь? А где тебе ведать. Всегда пиян и блуден, — прости, не то тебе на ум идет, как душу спасти. Василий Великий иноку повелевает мало и на небо глядеть, но всегда землю зри. А егда за трапезою с братиею ясти сядешь, тогда и паче клобуком лице свое накрой, да же не видят друг друга, како ядят… Подобает истинному иноку делы Христу подобитися, а не словесы глумными, и так творить, якоже святии. Помнишь ли? Иван Предотеча подпоясывался по чреслам, а не по титькам, поясом усменным, сиречь кожанным: чресла глаголются под пупом опоясатися крепко, даже брюхо-то не толстеет. А ты что чреватая жонка, не извредить бы в брюхе робенка, подпоясываесе по титькам! Чему быть! И в твоем брюхе том не меньше робенка бабья накладено беды тоя, — ягод миндальных, и ренсково, и романеи, и водок различных с вином процеженных налил: как и подпоясать. Невозможное дело, ядомое извредить в нем! А сей ремень на тобе долог! Бедные, бедные! Так-то Христос приказал жить и святии научиша? Увы, погибе благоговейный от земля и несть исправляющаго в человецех».
Не позднее мая 1664 года Аввакум с семейством прибыл в Москву. Вместе с протопопом приехали его духовная дочь Анна-кумычка и его новый последователь, присоединившийся в Великом Устюге, — Феодор юродивый. Ко времени встречи с Аввакумом он уже пять лет ходил в одной рубахе босиком. Узнав, что у Феодора юродивого есть новопечатная Псалтырь, Аввакум разъяснил ему «подробну» все особенности никоновских искажений, и тот, «схватив книгу, тотчас и в печь кинул, да и проклял всю новизну». Впоследствии Феодору будет суждено сыграть немаловажную роль в жизни огнепального протопопа.