Ехать – не ехать

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ехать – не ехать

К концу советской власти у евреев в пределах «одной шестой» вопрос стоял один: ехать или нет. И куда. На эту тему существовала масса анекдотов. Которые ходили, в том числе, в еврейской среде. «Еврейская жена как способ передвижения». Сегодня: что смешного? А тогда это понимали все. «Стоят у синагоги евреи. Молчат. Сбоку подходит еще один. Стоит, молчит. Поворачивается и, уходя: «А я таки вам скажу – ехать надо». Умирали со смеху. Разговор в ОВИРе. «Вам разрешено выехать. Выбирайте. И задумчивое, в ответ: в Израиле арабы. В Америке негры. В Германии немцы. Нет ли у вас другого глобуса?».

Для тех, кто не помнит, что такое ОВИР и с чем его едят, – было в СССР такое учреждение. Занималось визами и регистрацией. Помочь никому не могло и не собиралось, но нагадить… Иногда просто так, без особой цели. Ради собственного удовольствия. Как часто водится у мелких бюрократов в любой стране. Включая самые что ни на есть просвещенные и демократические.

Вроде как когда в начале 90-х в Израиль ехал брат автора с семьей. Оттуда, из Израиля, они получили приглашение на всех, на кого попросили. Включая родную тетю и по совместительству крестную жены – Надю. Безобидную одинокую деревенскую старушку добрейшей души, которая ее ребенком вырастила. Так вот, евреи ее в Израиле готовы были принять вместе с братом и его семейством, сплошь женским по составу. Но подмосковный ОВИР бабушку не выпустил. С формулировкой «нет прямых родственников». Как, впрочем, сто раз эта контора поступала и в случае наличия прямых родственников, до родителей включительно. Б-г весть зачем старушка понадобилась советской власти на последнем этой власти издыхании. Жить СССР оставалось менее полугода. Речь шла не о физике-ядерщике. Не о конструкторе чего-нибудь космического. А о русской бабушке. Не нужной никому, кроме тех, с кем она собралась уехать.

Ну, евреям нагадить – еще понятно. Но ей-то за что? Всю жизнь работала как проклятая. Заработала копеечную пенсию. На старости лет кормилась тем, что в деревне под Можайском выращивала картошку. И в основном ею и питалась. Труд, кстати, каторжный. Хотя картошка у нее была очень хорошая. Но допустить, чтобы работники ОВИРа в полном составе остались жить в России, а эта старушка уехала и перестала горбатиться, отдохнув напоследок, чиновники не могли. И не допустили. Другого объяснения нет.

Именно на мелких сволочизмах такого рода, в конечном счете, государство и сломалось. Много частных случаев сложились в общую систему отношений. «Они притворяются, что нам платят, а мы – что на них работаем». Рабский труд, как известно из работ классиков марксизма-ленинизма, непроизводителен. Да и родная власть довела население до полного цугундера. Убедительно доказав, что как она всю жизнь смотрела на народ, как оккупант на партизана, так смотреть и продолжает. Что многое объясняет в новейшей истории страны.

Это же надо было так постараться, чтобы довести лояльных, в массе своей искренне верящих в светлое будущее людей до чемоданного настроения. Причем, вопреки тому, что писалось в газетах, отнюдь не обывателей, мещан и асоциальных элементов. Барыг и фарцовщиков. Теневиков и воров в законе. Торговых работников и жен торговых работников. Но детей и внуков тех, кто за эту власть пролил реки крови – своей и чужой. Дрался и погибал. Надрывался на народных стройках и гробил здоровье на целине. Писал перед боем: «Если погибну, прошу считать меня коммунистом».

Никто из них никуда бы не поехал. Если бы можно было свободно, без проблем съездить к родственникам и вернуться. Или просто посмотреть, как там живут. Без выездной комиссии, райкома и обкома. Без рекомендации парткома, профкома и комитета комсомола. Без выездной визы – если тебя куда пускают, так и езжай туда, куда пускают. Если бы можно было без ограничений писать и звонить. Зная, что никто не вскроет твоих писем и не будет прослушивать твой телефон. Хотя тут, с телефоном, особый случай.

Страна вообще со стороны выглядела как большая тюрьма, разбитая на отдельные зоны. Поскольку речь шла вовсе не о том, что за границу звонить не разрешалось. Разрешалось. И не о прослушке речь. А просто неоткуда было. Не соединяли. Разве что с Главного телеграфа, из кабинки. По вызову телефонистки. Но ведь и внутри страны в половину населенных пунктов позвонить было невозможно. В том числе потому, что кодов этих городов не было ни в одном справочнике. Оборонный завод – и все. Молчание в телефоне. Кому надо, знает код. Кто знает код, тот туда дозвонится. Но это только если знает. Прочие родственники, знакомые и потенциальные брачные партнеры перебьются. Такое вот поле чудес. Размером во всю страну дураков – от края до края.

Никто никуда бы не уехал, если бы не было в СССР веских оснований для распространенной шутки «меняю одну национальность на две судимости». Если бы евреям не строили препон в карьере. Позволяли быть на равных и ценили, как и всех остальных. По результатам. Если бы не выстраивалась в стране система, подразумевавшая, что евреи – это какой-то урод в семье советских наций. Как об этом и писал ироничный, талантливый и хлебнувший лесоповала Игорь Губерман.

Так вот, жизнь в интернациональном СССР строилась в соответствии с негласной табелью о национальных рангах. Автор в школе этого в старших классах нахлебался по самое горло. На собственном опыте и шкуре. Поскольку любые сигналы такого рода люмпен – хоть прорвавшийся во власть, хоть оставшийся в привычном и комфортном для него состоянии быдла – воспринимал и воспринимает инстинктивно. Этих сигналов страстно ждет и просит. Всегда. Судя по всплеску интереса нынешних «санкт-петербуржских казаков» к сфере высокого искусства, включая музей Набокова и Эрмитаж. Хотя времена вроде бы не те. Или пока еще не те.

Евреи и примкнувшие – до трети общей численности эмигрантов – не поехали бы куда глаза глядят, чтобы только успеть уехать, если бы в стране была нормальная атмосфера. Просто нормальная. То есть не существовал негласный запрет на профессию. И на получение профессии. И на много что еще. Но это из серии благих пожеланий, типа «если б я был русский царь». Как говорит народная пословица, если бы да кабы, да во рту росли грибы. А если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой. В реальной жизни начальство, в первую очередь партийное, своей придурью и своей идеологией достало до печенок.

Включая ветеранов, которым осточертело слушать про евреев, «воевавших в Ташкенте». Людей с повышенной личной порядочностью, которым обрыдло вранье властей по любому поводу и на любом уровне. А также молодых талантливых ребят, которых сначала не принимали в вузы, а потом не принимали на работу. Рубили диссертации. Трепали нервы на бесконечных комитетах и комиссиях, в которые валом шли бездельники и пустозвоны.

Эти именно там делали карьеру. А потом решали судьбы людей, стоивших больше, чем все они вместе взятые. Изобретений, сделать которые они сами не могли по скудоумию. Проектов, нужных стране, но бесполезных для них персонально – и зарубленных на корню. А также фильмов, книг и всего прочего творческого и художественного. Которое они не понимали, понять не могли и, кстати, по сей день не понимают. Да они и не старались. Но нутром чуяли – это не их. И отправляли на полку. В лучшем случае. Что, впрочем, все эти никуда не исчезнувшие персонажи делать продолжают, и даже с немалым успехом. Только не в СССР, а в России. В мало-помалу добиваемых их усилиями образовании, науке и культуре. Религии. И других сферах жизнедеятельности.

Близкий родственник, родом из того же довоенного Днепропетровска, дядя Саша Уголев, великий физиолог, академик и много что еще, как-то с большим юмором рассказывал историю своего общения с заграничными коллегами. Дело было не при Сталине, а в самую что ни на есть хрущевскую «оттепель» и в последующие времена. Рассказ имел место быть в 1970-м. Десятилетний автор тихо сидел в углу огромной ленинградской квартиры, положенной светилу согласно статусу. Читал выданную ему, чтобы не мешался под ногами у взрослых, «Планету обезьян» Пьера Буля. Грыз ванильные сухарики. И был вполне счастлив. Но краем уха слушал и мимоходом запоминал.

Так вот, академик Уголев был величиной мирового класса. Как потом объяснили повзрослевшему автору профессионалы – крупнее Павлова. Только жил в другие времена. Много работал с космосом. Потому что пилотируемая космонавтика – это не только железо сложных и сверхсложных конфигураций. Это еще и люди. Точнее, в первую очередь люди. Которые верхом на этом железе и летают. Физиология тут – первейшее дело.

Был Александр Уголев всемирно известен. Но за границу его из соображений секретности не выпускали. Хотя к материальным благам он был равнодушен и даже тем, что ему было выделено по статусу, не занимался. Этим ведала его жена, тетя Соня, пока он работал, двигая науку. Настолько хорошо двигая, что сама идея о том, что он может где-то остаться и бросить свои исследования, своих аспирантов и свои проекты, для него просто не существовала.

Существовала она для его кураторов с Литейного. И была их страшным сном. Манией. Ужасом души. В связи с чем на все приглашения мэтру посетить те или иные мероприятия за рубежом следовал вежливый отказ. Занят. Не совпадает с графиком. Был бы чрезвычайно рад почтить конференцию, симпозиум и семинар, но не может. Понимает важность доклада или лекции для мировой науки, но сейчас никак. Потом, может быть. Спасибо за внимание. Несколько лет мировая наука это съедала. Потом начала что-то подозревать. Поскольку не один же он такой был в Стране Советов.

Наконец ученый мир озверел. И в Ленинград пришла бумага, где сообщалось, что общим решением тех-то и тех-то, консенсусом, господин Александр Уголев избран президентом Всемирного конгресса физиологов, который состоится в городе Париже, Республика Франция, тогда-то. Дата, подпись. Службы могли многое. Но не все. В частности, не пустить президента конгресса на конгресс, который он должен был вести, они не могли никак. Потому что скандал, который это спровоцировало бы, рубил на корню их карьеры куда вернее, чем все невозвращенцы вместе взятые. Так что великий физиолог Уголев съездил во Францию. Откуда благополучно вернулся и после этого стал «выездным». История подлинная.

Но это крупный ученый. С которым, воленс-ноленс, система вынуждена была считаться, поскольку он этой системе был нужен до зарезу. До какового состояния эта система старалась на всякий случай людей, с ее точки зрения, подозрительных не допускать. Близкий институтский друг автора, бывший запорожский, а ныне израильский металлург, вспоминая, как в 1975-м ему, золотому медалисту, сыну фронтовика и коммуниста, не дали поступить в Ленинградскую военно-медицинскую академию, сегодня сдержанно веселится. Но тогда ему, только что окончившему школу мальчику, верившему в справедливость, было не до смеха.

Другой, известный израильский политик и компьютерщик, рассказывал, как его, первого в выпуске Колмогорского интерната – кузницы физматкадров, что означало автоматическое зачисление на мехмат МГУ, туда не приняли. Без объяснения причин. Причем вспоминал он это в Москве 90-х, после разговора с тем самым человеком, который, по его словам, в 70-е лично отвечал за то, чтобы еврейского духу в Московском университете имени Михаила Васильевича Ломоносова на соответствующих факультетах не было. А теперь, в новые времена, принимал его в качестве ректора этого университета. И улыбался самым милым образом. Обсуждая с израильской правительственной делегацией возможности будущего сотрудничества с Еврейским университетом в Иерусалиме.

Как было по этому поводу после беседы сказано в кулуарах израильским гостем – и голос его был добрым и проникновенным: «Собака шелудивая. С фальшивой улыбкой и отдельной строкой в бюджете страны, пробитой ему по дружбе лоббистами из КПРФ». В чем, впрочем, университет был не виноват. И таких случаев было не просто много. Очень много. Именно они были правилом. А все остальное исключением. По большому блату и звонку с самого верха.

Так что не то чтобы проклятый царизм евреев морил и чморил, а советская власть их взяла и возлюбила как родных детей. Как, видимо, искренне полагают на исторической родине еврейского народа старики-киббуцники, которые прожили всю свою жизнь под красным флагом и с портретом хавера Сталина на стенке. Не возлюбила. Помимо белых, зеленых и прочей Антанты евреям от нее, родной, хорошо досталось. И как досталось!

По большей части от самих же евреев, которые ушли в красные. Сначала эксплуататорам трудового народа. Фабрикантам и торговцам. До мелкорозничных включительно. Потом раввинам. И всей прочей синагоге. Как представителям реакционного религиозного мракобесия. Крупным буржуям. Средним буржуям. Мелким буржуям. Местечковой администрации – ее было пруд пруди. Нэпманам. Гнилой интеллигенции. Гимназистам. Буржуазным специалистам (а какие тогда еще могли быть в стране специалисты?!). Просто состоятельным людям. Частникам. Кустарям-надомникам. Евреям-уголовникам – от евреев-чекистов. И так далее, и так далее, и так далее.

А еще, но это потом, когда разобрались с первой волной, конец настал вредителям. Троцкистам. Бухаринцам. Старым большевикам. Уклонистам правого толка. Уклонистам левого толка. Центристам. Сочувствующим. Сомневающимся. Бывшим меньшевикам, кадетам, октябристам, эсерам, левым эсерам, анархистам. Сионистам. Идишистам. Автономистам. Укрывателям. Врагам народа. Шпионам и предателям. Врачам-убийцам. Антипартийной клике и примкнувшим к ней. Просто попавшимся под руку. И всем остальным. Родственникам, соседям, знакомым… Ближним и дальним.

Но при этом как-то все шло постепенно. Не как в Третьем рейхе. По категориям. Ты в нее не входишь – поживешь еще. И первые несколько десятилетий работало. После войны работало хуже. А потом и вовсе перестало. Страх ушел. Не весь. И не у всех. Но стало ясно: не убьют. Другие времена. Топтать, гнать с работы, позорить будут. Высылать за 101-й километр будут. Или в места не столь отдаленные. Но арестов стало меньше. А потом и совсем мало. Разве что в припадке начальственной ярости и рвения подчиненных.

Валютчиков под расстрел. В нарушение закона, задним числом. Но сколько их было, валютчиков? Ну, еще во времена позднейшие, диссидентов и нескольких преподавателей иврита. Но уже не под расстрел. Хотя некоторых – в психушку. Однако с «делом врачей» никакого сравнения. Не тот масштаб. Труба пониже, дым пожиже. Те из начальства, что были совсем звери, ушли на покой. И в большинстве своем умерли своей смертью, в глубокой старости, в окружении любящих чад и домочадцев, включая внуков и правнуков. Некоторые из которых сегодня известные политологи, главы фондов и всячески процветают.

Но, повторим, страх ушел. Ну, уволят. Ну, выгонят из партии. Для предыдущего поколения это была угроза. Они помнили старые времена. На них это действовало на уровне инстинкта. Подкорки. Дрожи в коленях. Понимания того, что выгнали из партии – завтра посадят. Послезавтра расстреляют. В лучшем случае. Но молодым – кому бы эта партия сто лет была нужна. Сломают карьеру? И нужно будет, как пугала автора мама, а многих других пугали их мамы, «в дворники идти»? Так и не страшно это при такой зарплате.

Зато свобода для души. Ведомственный угол. Подвал или чердак, где можно посидеть с друзьями. Выпить. Послушать музыку. Потрепать языками. И не думать о том, что кто-то донесет. Ну, донесет. И что? Мест много, рабочих рук мало. Зарплата небольшая, а где она большая? Или съезди на севера, подработай, и обратно. Да хоть полярником в Антарктиду. На Алтай. Памир. Камчатку. И ведь многие ехали. Как там у Веллера? «Хочу быть дворником»? Самые свободные люди в стране. Поколение дворников и сторожей…

Ушел не один только страх. Ушла надежда. Которая, как мы знаем, умирает последней. Вот она и умерла. Что обещанное справедливое общество когда-нибудь будет. Что построят коммунизм – и кто тянул Хрущева за язык с его коммунизмом в 80-м году? Вместо которого была Олимпиада в Москве и война в Афганистане. Из-за которой Олимпиаду проигнорировали все, кто мог. И спортсмены – великие спортсмены – соревновались в составе социалистического блока и стран Третьего мира. То есть сами с собой.

Умерла надежда на нормальную жизнь. Которая вспыхнула после смерти Хозяина и укрепилась в «оттепель». А потом, в «застой», умерла. Хотя волюнтаризма вроде бы поуменьшилось. И кукурузу больше в масштабах всей страны, включая Заполярье, сеять не приказывали. И разрядка началась. А значит, ядерная война как-то отодвинулась во времени и пространстве.

Воевать с Америкой и, как было тогда принято выражаться, с «ее сателлитами» начали по правилам. Негласным, но соблюдавшимся: на территории этих самых сателлитов. И наших сателлитов тоже. И даже по преимуществу их, сателлитов, руками. То есть вроде бы на самом деле «жить стало лучше, жить стало веселее». Но тошно.

Может, потому, что приоткрылась щелка в большой мир. Чуть-чуть по радио и телевизору. Чуть-чуть в газетах. Мелодии и ритмы зарубежной эстрады. Клуб кинопутешественников. Зоолог Згуриди, врач Сенкевич, политолог Бовин. Может, из-за «голосов». Тоже по радио. Несмотря на все «глушилки». Может, потому, что кого-то выпустили, а потом процесс выезда затормозили. И тот, кого выпустили, не был виноват, что он успел уехать, а все остальные остались. И оставшиеся не были виноваты в том, что не успели.

Но ощущение было всесоюзное: оказывается, дверь иногда открывается. Приоткрылась, но захлопнулась. Автору повезло в 1978-м на полтора месяца поехать в Венгрию. В стройотряд. Колледж Банки Доната по обмену с МИСиС. Это был другой мир. Дома такие кое-где в Союзе были. Ленинград, Прибалтика, Львов. Но эти были чистые. Яркие. И там совершенно другой жизнью жили совершенно другие люди. Будапешт, Печ, Сегед, Эгер, Эстергом, Шиофок, Веспрем… И много что еще.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.