РОГЕР ВИЛЛЕМСЕН ЛЕГКИЙ ВЗМАХ РУКОЙ © Перевод М. Зоркая

РОГЕР ВИЛЛЕМСЕН

ЛЕГКИЙ ВЗМАХ РУКОЙ

© Перевод М. Зоркая

Летом 2008 года Барак Обама посетил Берлин и произнес историческую речь, пританцовывая под Колонной Свободы. Используя две архитектурных метафоры — «стена» и «мост», — он риторически приплел их к цепочке событий, вполне пригодных для триллера. «Воротам» в его речи применения не нашлось — возможно, оттого, что оратор не сумел подобрать ключ к слову «Бранденбургские» и вместо того встал перед фаллосом с целью проникнуть своей риторикой в массы героев объединения. «Ворота» и «Колонна» как метафоры остались неиспользованными.

Мы, немцы, в этой речи вновь стали субъектом истории, мы взяли историю в свои руки и повернули, и не думайте, что мощные экономические силы просто подтолкнули нас к глобализации ради прибыли. Объединение — это уже не невинная метафора. Это постоянное доказательство того, что народ — это мы[31], даже если мы так не считаем.

Народ — это не я, для объединения я ничего не сделал. В ту пору я придерживался мнения, что ГДР следует признать как государство и тем самым улучшить условия ее существования на Востоке. Пока падала Стена, я как раз вовремя успел добраться до приграничной Области за Геттингеном, где ежедневно и с успехом осуществлялось объединение, отраженное в народной песне: «Где Фульда и Верра слились в поцелуе, / поток устремляется к морю, ликуя, / и с именем новым сильна, широка / течет по Германии Везер-река». Тоже символ. Реки соединяются в поцелуе, от этого набирают силу и получают новое имя.

Два немецких государства объединились без поцелуя, в результате стали слабее и назвали себя прежним именем. А счастье где? У подростков, которых теперь уже не отправишь «на ту сторону»? У бизнесменов, которые торжествуют на еще более свободном рынке? У путешественников, которые вдруг заметили, что после падения Стены от Запада вообще никуда не денешься?

Так вот, на пути к объединению Германии я проезжал вместе со своей тетушкой те места, где сливаются Фульда и Верра. Здешние пейзажи — чистая идиллия, они ведь остались нетронутыми. Свободная рыночная экономика держалась на безопасном расстоянии от планового хозяйства, промышленность вовсе не хотела тут развиваться. Тут вдруг попадаешь в немецкую старину, вдруг оказываешься среди деревенек и хуторов, мощеных рыночных площадей, фахверковых построек и позолоченных трактирных вывесок. Чудовищно, что романтика этих мест сохранилась благодаря «полосе смерти».

Моя тетушка, строгая интеллигентная дама на пенсии, вдовствовала, хотя замужем не была, поскольку жених ее погиб на войне, и с тех пор она жила без любви, по-спартански. Когда я ребенком гостил у тетушки, она мыла меня в ванне с головы до ног, а ведь дома я давно уже мылся самостоятельно. Только одного места она не касалась, передавая мне мочалку со словами: «Это ты и сам можешь». Опять-таки граница, так называемая граница стыдливости.

Там, где мы собирались объединиться, германо-германская граница пересекала зеленую долину, и именно в тот день заграждения окутал густой туман. На склонах по обеим сторонам стояли местные жители и долго-долго махали друг другу издалека, а экзотические социалисты с той стороны готовились разорвать завесу тумана, чтобы достичь земли обетованной. Потом мы опять увидели туман, а именно — выхлопные газы «трабантов». Наружу рвалось ликование рабочих и крестьян, и к ним в объятия готовы были броситься жаждущие поцелуя служащие и чиновники Запада.

К нам устремлялись люди, пытаясь обнять даже мою тетушку, раз уж она там стояла. Но после двух невинных соприкосновений — с обладателем кепки из кожзаменителя и с каким-то пьяным — тетушка ретировалась на холм, под дерево, и наблюдала за происходящим оттуда, явно не способная объединиться по-настоящему. Правда, обводя взглядом мизансцену, она беспрерывно повторяла: «Как это прекрасно!» А я посоветовал ей поискать грибы.

В тот день слились воедино все мечты, но и все разочарования тоже. Просто Стена была выше, чем сами люди, и вместе с нею рухнули и утопии: оказалось, что желать больше нечего. «В свершившемся факте быстрее всего пропадает чудо», — предостерегал Джозеф Конрад. Разве тот, кому дарована «свобода», станет думать о тех мелочах, которых может лишиться в обмен на нее?

Я так и вижу полосу земли, две линии холмов друг против друга, под ними разбросанные там и сям домики, которые слились в деревеньки, но сохранили атмосферу хуторов. Постройки по обеим сторонам границы, кажется, отвернулись и от самой границы, и от своей страны, и от всех соседей. Что для них объединение? Слияние территорий или все-таки единение культур?

Для бывшего государства рабочих и крестьян характерна была так называемая «культура хватания»: она еще не подчинила себе земной шар пультом дистанционного управления и едва сводила концы с концами, зато в своих художественных проявлениях уделяла особое внимание труду.

На Западе, напротив, процветала типичная «культура собирательства». Тут важнейшие виды деятельности были связаны с накоплением. Тут даже отвыкли от разговоров об «экономии денег». На Западе собирали денежные коллекции, и обычно этим коллекциям удавалось пережить своих основателей. В процессе стремительной пауперизации Востока «культуру хватания» следовало дополнить существенными элементами «культуры собирательства», приняв западную иерархию ценностей, и подчинить новому менеджменту.

А я все смотрел на объединение Германии с холма под деревом за Геттингеном, стоя рядом с тетушкой. «Безумие» — вот было в тот час главное слово и на той, и на другой стороне. «Безумие!» или «Это безумие!» — кричали люди из автомобилей, хлопали друг дружку по плечу или по капоту, а правильный ответ звучал так: «Да, чистое безумие». Изредка слышались возгласы: «Невероятно!» или «Немыслимо!», но главным было «безумие» или «чистое безумие». Как в песне о любви словам всегда не хватает мощи для выражения страстного чувства, так и немцы, западные и восточные, сначала любили друг друга без слов и без удержу, со всей силой своего «безумия».

По дорогам через границу двигались, грохоча моторами, автоколонны, водители гудели в пустоту, размахивали руками, размахивали флажками, окутанные выхлопными газами «трабантов» — клубами родного дыма, в котором то появлялись, то исчезали их лица. Друг друга никто не знал, да и ладно, ведь словечком «безумие», брошенным в открытое окно, и так объяснялось все. Приходится признать, что спонтанные проявления чувств в объединяющейся Германии мог разъяснить только словарь психопатолога.

В газетных заголовках экспрессивность также одержала победу над описательностью. Негодяй тот, кто не проявляет чувств, причем чувств весьма определенных. И не важно, что на Востоке в следующие месяцы увеличилось число самоубийств и число пациентов в психбольницах, а первым нашумевшим там бестселлером стала книга под названием «1000 легальных советов налогоплательщику».

Более того, согласно шкале Хорста Эберхарда Рихтера, фиксирующей нервные потрясения и не имеющей верхнего предела, на грани заболевания оказалась вся нация. «Так бывает при болезни, — писал Рихтер, — инкапсулированной в течение долгого периода», причем «основная группа» восточных немцев «после распада системы ощутила невозможность национальной самоидентификации». Вопрос в том, что же такое «национальное самосознание»: жизненно необходимое, ставшее легендой психотропное средство или лишь повод для проявления немого «безумия»?

Только утратив свое государство, люди заметили, что их поддерживала именно Стена. Ничего не осталось, страна оказалась неконкурентоспособной, и я вспомнил, о чем мечтал сто лет назад художник-символист Одилон Редон: «Задушевная мечта моя — человечество… готовое вторгаться в чужие земли лишь от восхищения или из сочувствия…» ГДР была чужой землей, восхищения заслуживала в частности, а не в целом, и к сочувствию вскоре подмешались крупицы снисходительности. Туда, где твердой линией проходила непреодолимая граница, вскоре двинулись стройными рядами распространители печатных листков и мародеры. Там, где граница только что превосходно охранялась, вдруг открылось внеправовое пространство.

Бархатная революция в Германии совпала с юбилеем Великой французской революции, который американцы отметили выпуском почтовой марки со «Свободой» Делакруа, ведущей народ на баррикады. Правда, на почтовой марке заретушировали ее соски — как проявление излишней свободы. Сместились границы стыдливости, границы вкуса. Восточных немцев отбросили за демаркационную линию завоеванного ими свободомыслия, их достижения пересмотрели, их завоевания отменили, и западные немцы использовали наработанную технику для их обмана.

Восток отставал в экономике, а Запад явно отставал в морали. Старая граница оказалась непрочной, зато появилась новая «стена в сердцах», как любят говорить ораторы. Возникла путаная чересполосица из прочувствованного интереса, доброжелательства и злого умысла, высокомерия, вспыхивающего любопытства и стойкого безразличия ко всему тому, что нельзя превратить в рыночный товар. А иные были бы рады, если б Объединение состоялось, но не осуществилось в реальной жизни.

Когда улеглось «безумие» первых волнений, в пыли падающей стены нарисовался новый для политической зоологии Германии вид, а именно — восточный немец, «осси». Этот объект давней любви на расстоянии (а для некоторых — обожания издалека) уже не считался иностранцем в старом значении этого слова, но разве он оттого становился добропорядочным немцем — аккуратным, старательным, надежным?

Чем проникновеннее говорилось в парламентских речах и передовицах о «братьях и сестрах на Востоке», тем чаще обычные граждане находили отличия. Мало того что этот самый «осси» оказался плохо одетым, подобострастным, ненадежным и далеким от утонченного западного мещанства, так еще и на телевидении от него представительствовали политики с дефектами речи и корявым синтаксисом. Это еще не все: «осси» не смог до глубины проникнуться жизнью нашего общества, которое не сумело убедительно объяснить ему с моральной точки зрения, отчего здесь происходит то, что происходит. И вообще, «осси» жил и работал в другом ритме, в лучшем случае — судя по производительности — являя собой образец довоенного добропорядочного немца. Высший титул, на какой только мог претендовать на Западе восточный политик, газета «Ди вельт» присвоила Лотару де Мезьеру: «примерный школьник». Вот так в нашей превосходной системе безликость обернулась значительностью, возведенной в государственный ранг.

При всем своем неумолчном нытье, консерватизме, спорадически вспыхивающей ненависти к иностранцам и отвратительном выговоре (так считалось на Западе), восточный гражданин не обладал компетентностью и как потребитель. Это только поначалу казалось забавным, что он битый час сидит в «Макдоналдсе», ожидая официанта. На Западе одни уже не замечали благосостояния, других оно угнетало. Но попробуй прогуляться по нищим восточным угодьям, и ты со всем энтузиазмом станешь прорываться назад в потребительство, в точности следуя рекламе Тенгельманна: «Удачные покупки — хорошее настроение», а в конце концов начнешь наслаждаться собственной свободой внутри чужой несвободы.

Какой уж тут разговор о Биттерфельдском пути, о целях и успехах воспитания, какой уж тут социализм! Кто никогда в нем не разбирался, мог теперь гордиться собственной политической репутацией. Не мысль опровергла теорию, а факты — при том, что и прежде с ясной головой невозможно было признать ГДР образцом социалистического государства, при том, что разного типа теории социалистического общественного устройства лет на четыреста пятьдесят старше ГДР.

Процесс, затеянный против ГДР, втайне был направлен на ее отношение к принципу обмена, то есть к деньгам. Такое требует наказания! В разыгранном действе восточные немцы оказались перед дилеммой. Кто из них верил Гете, утверждавшему, что личность есть результат исторического развития, у того личности отныне не было. Кто верил в идеи старого государства, тот вдруг оказывался вне пределов каузального мира. Кто верил в идеи реформаторов, тому пришлось принять трагическую позу Креонта: «Не этого я хотел». Кто верил в идеи нового государства, тот все-таки был лучше бракованного товара и мог повторить вслед за Ричардом Никсоном: «When the going gets tough, the tough get going»[32], но на этом — конец солидарности, к которой должен был привести исторический перелом, а привел он к власти ХДС. На Западе восточным гражданам предлагались две версии самоопределения: кто не предал старые идеи окончательно, тот «чугунная башка», кто их все-таки предал — тот «перевертыш». По причине неспособности справиться с сейсмической активностью внутри человека на уборку обломков Стены направили правосудие и рыночную экономику.

Тетушка моя тем временем совсем умолкла. Улыбка не сходила с ее лица, седые волосы трепетали, а взгляд был устремлен туда, в ГДР, которая вскоре будет переименована в «бывшую ГДР». Не тот сегодня день, чтобы собирать грибы. А потом мы заметили на той стороне какого-то сельчанина возле его дома. Он упорно вглядывался в даль, смотрел на нас, пока мы с километрового расстояния изучали его мир. Он не шевелился, никуда не собирался (да ведь и мы не двигались), он просто стоял и смотрел, а я тогда подумал: «Отчего этот старик не садится в машину, на велосипед, почему не идет к нам пешком?» А он стоял и стоял.

Но затем вдруг медленно поднял руку, как делал, наверное, и в долгие годы разъединения, и помахал нам. Абсурдный жест, мы же могли пойти навстречу друг другу, могли обняться и воскликнуть: «Безумие!» Все остальные шли мимо него на Запад, а на Западе все обратили взоры к приближающейся толпе и двинулись ей навстречу, и вдруг — это легкое движение крестьянской руки, так дворник описывает дугу на ветровом стекле, легкое движение, отсюда почти незаметное. Мне казалось, что я один заметил крестьянина, но вдруг белая ручка моей тетушки поднялась в воздух и так же помахала в ту сторону, и, когда обе руки по обеим сторонам все никак не опускались, синхронно описывая малый радиус, какой всегда получается у старых людей, если они машут рукой, я понял, что они машут друг другу и оба не хотят остановиться, и каждый из них думает: «Это тебе. Ты далеко, но так близко. Вот безумие».

И только когда улегся дым и чад «трабантов», стало понятно, что преодоление границы имеет куда более масштабный характер и носит название «глобализация». Первым через границу шагнул дизайн. Логотипы и эмблемы, ярлыки и этикетки, марки и бирки двинулись через зеленую полосу. По глобальным артериям торговых и информационных путей вдруг пошли вышеназванные импульсы. Границы рухнули, но мир от этого стал не просторнее, а теснее, превращаясь именно что в «global village»[33]. В ГДР не было конкурентной борьбы, а значит — не было конкуренции дизайна. Там над входом в магазины значилось: «Продукты» или «Хлеб». На Западе то же самое называется «Шоппинг-центр» или «Хлебный мир» и выглядит соответственно.

В этом смысле стена между двумя германскими государствами исчезла раньше, чем граница бедности. Некоторое время бывшая ГДР играла роль национального флигеля для прислуги с великолепнейшим во всей истории черным ходом — Бранденбургскими воротами.

В промежуток между падением Стены и объединением Германии мы с двумя друзьями решили объехать гэдээровскую глубинку: по шоссе в сторону Узедома, вдоль польской границы. И увидели мы вчерашний день, далекое прошлое, где красота архитектуры и пейзажа считалась едва ли не запретной: тут переделаем, там уберем, и это тоже снесем, а тут… Нет, не выдерживал западного взгляда этот ландшафт, ставший отраслью. Все еще обычные магазины, с их денотативными, по-сказочному ясными вывесками «Хлеб», «Одежда», «Молоко».

В землях, не затронутых переменами, — полное отсутствие дизайнерских амбиций, товар не лезет в глаза как вторая натура. Дизайн как искусство держится на конкуренции. Одинаковым товарам дизайн придает ореол уникальности. Взгляд, который на Западе за день по двадцать тысяч раз натыкался на рекламу и по двадцать тысяч раз на обещания с оговорками, тут вдруг прояснился. Не будем романтизировать, но отсутствие роскоши в мире, где товары скромно выполняют свое назначение, позволило нам, детям капитализма, почувствовать облегчение от навязчивого потребительства.

Однако там, где уже появились «Мир видео» и «Салон красоты», сразу чувствовался разрыв между мечтой о товаре и разочарованием от обладания таковым. Отныне «бархатным революционерам» только в этих сферах встречалось слово «революция» — в кухне, косметике, в спальне. Скороговорка, ничтожная болтовня, непринужденность разговоров, пустопорожнее, жалкое, ни к чему не обязывающее превосходство Запада, на которое у Востока хотя бы потому не было ответа, что ему не хватало слов, — даже и тут западные немцы пели в унисон с миром рекламы.

На одной из площадей раскинули лагерь рекламщики пакостного немецкого издательства, которое распространяет свои журнальчики среди любителей зрелищ — бесплатно, но не для всех. Покупательница лет шестидесяти в растерянности глядит на две глянцевых обложки с изображением развалившихся полуголых девиц. «Та или эта?» — спрашивает рекламщик, как будто взвешивая на руках журналы. Покупательница неуверенно водит пальцем туда-сюда. «Значит, вот эта?» — спасает положение продавец и добавляет со всей возможной двусмысленностью: «А вы-то какая испорченная!» Фанфары нового мира. Покупательница плетется прочь. Она проживет еще долго, она успеет узнать, что такое «элемент любовной игры» и к какому типу милашек она относится.

Чем дальше в глубь ГДР, тем больше понимаешь: все чужое. Ландшафт, кажется, замер в ожидании. В тумане широко раскинулись пашни. Израненная, в рубцах, земля. Там, где урожай не собрали, почва болотистая, темная. Многие пастбища полностью выжжены. В поле зрения попадают то заброшенный подлесок, то изгороди. Или косули вдруг выступают из тумана на борозде пашни, или серые фазаны, самки, праздно сидят, нахохлившись, где-нибудь под откосом. Огромные стаи ворон, качая крыльями, летают над этой землей. Какие-то животные, осмелившись выйти к станции, рыщут между рельсами в поисках объедков. Головные платки и кепки заполняют вагоны, мимо проезжают женщины на черных велосипедах, дети выгуливают собак.

И городки покрупнее. У железнодорожной насыпи кладбища переходят в фабрики, над ними туман и клубы дыма. На этом фоне одно с другим казалось не связанным. Чего мы ждем? Что разверзнется небо, фабрики начнут извергать огонь, что кто-то сделает фотографию?

Мы вовремя успели в Дрезден на то знаменитое торжество, где с легкой руки Гельмута Коля «цветущие ландшафты» превратились в крылатое выражение. Там, среди моря черно-красно-золотых флагов, еще виден был единственный «критический» транспарант: «Приветствуем также Федеральную разведывательную службу». Транспарант быстро опустили, ведь это правда: вместе с падением Стены секретные службы слились, подобно двум овечьим стадам, и вовсе не считают невероятным тот факт, что отныне они едины и не разделены никакой границей.

Речь Коля была полна сентиментальности — что простительно, но притом намеренно вводила в заблуждение людей на площади — что непростительно, если учесть их предыдущий опыт с политической риторикой. Мы с друзьями тут же начали улюлюкать. И нас немедленно окружили плотным кольцом воинственные дрезденцы, пообещав набить морду, если мы «еще раз вякнем». Наверху Коль восхвалял благословенную демократию, для них неотделимую от рыночной экономики.

Но сколь своеобразным было построение новых властей в тот день, шестнадцатого сентября 1990 года, на площади между Фрауэнкирхе и Оперным театром! Новые люди расположились на трибуне рядами, следуя былой эстетике Политбюро и персонифицируя понятия, на которых тут же и строили свои речи, а именно: «благосостояние», «стабильность», «достижения», «будущее» — те же громкие слова, что раньше и что всегда, щедро приправленные подкупающим политическим «мы», и публика послушно переходила от аплодисментов к аплодисментам — озадаченная, но не вдохновленная. Без охраны окружающей среды, сказал Коль, «нам придется расплачиваться по счетам в атмосфере». А они даже не засмеялись. Опять, что ли, никто не слушал? Старый режим поставил себе на службу пропаганду, но и сказанное теперь информацией тоже не назовешь.

Что же было внове? А, вот что: здесь разрешалось присутствовать супругам. Когда госпожа Биденкопф сразу после речи своего мужа — видимо, потрясенная его человечностью — вдруг чмокнула мужнину щеку, раздался гром аплодисментов. Политика с человеческим лицом. Это сработало, и каждый мог убедиться, сколь часто мощное «дыхание истории» касается «руля истории» и заставляет его держаться по ветру.

Но разве не стала эта «бархатная революция» продолжением печальной истории всех немецких революций? Не состояла ли ее кульминация в том, что граждане государства, отданного под снос и капитальный ремонт, в понятном стремлении к улучшению жизненных условий использовали революцию как возможность бегства из ГДР?

В малых городках мы тогда видели повсюду перечеркнутые названия улиц, белые пятна там, где висели сомнительные таблички. Следовало перестраивать любой клочок земли, снимать шляпу перед любой залетной птицей, демонстрировать свой окрас. Во всех домах отдыха после вторжения западных немцев расход туалетной бумаги увеличился «двадцатикратно». Даже те постояльцы, которые выскакивали из отведенных им номеров за десять марок с криками: «Куда вы меня поселили?», не забывали для начала прихватить рулончик-другой. И это ради них гостиница «Красный Октябрь» превратилась в отель «Балтика»!

Люди, постоянно терпевшие убытки, со всех сторон обвешанные подписками и лишними товарами, обремененные договорами, согласно которым они не имели права выставлять восточную продукцию в своих магазинах, не имели понятия о том, что такое капитализм и каких человеческих качеств он требует. Напротив, они со всей готовностью намеревались, раз уж канцлер попросил, «привнести в демократию опыт, полученный при диктатуре» и голосовать «за Германию». В конце концов, думали они, такой крестик мы поставим впервые. Вместо единой партии проголосуем за тавтологию партий, которые утверждают, что «мы — это мы», а нас оставляют стоять в маечках с трогательной надписью «Я при этом присутствовал».

Я вернулся в Лондон, где тогда жил, и три бирманца пронесли меня на плечах через весь квартал, потому что я был объединен, и в последующие недели я каждый вечер восседал во главе то одного, то другого стола, рассказывая про объединение изгнанникам из далеких стран. Они были охвачены эйфорией куда больше моего, хотя вообще я готов разделять радость с людьми в телевизионных новостях. Пусть это и звучит пораженчески, но при виде «мирных революционеров», которые бросаются в объятия западных политиков, публицистов и бизнесменов, вполне можно было думать: «Увы тебе, народ! Что-то тебя ожидает?»

Позже я брал интервью у Маргарет Тэтчер в ее городской резиденции, в Белгравии, и спросил заодно, по-прежнему ли она считает ошибкой объединение Германии. «А разве вы принесли счастье восточным немцам?» — отрезала Тэтчер, на что я возразил: лично я, мол, постоянно пытаюсь осчастливить Восток. Но она, уже углубившись в воспоминания, спросила: «Как его звали? Мелкий такой политик из Восточной Германии, личность незначительная, но играл первую скрипку?» Я ответил: «Лотар де Мезьер, но это был альт». — «Вот именно», — подтвердила она и продолжала свою речь, в которой представила ГДР как искусственно созданную горе-страну.

У всех своя история объединения, свои радости и разочарования. Кто на Западе рассчитывал на картины, пластинки, рукописи из ящиков гэдээровских творцов, тот узнал, что их почти не было. Кто рассчитывал тут на социалистов, тот получил избирателей ХДС. Кто надеялся там на демократов, того взяли в кольцо конкуренты и искатели наживы от «холодной войны».

Одна знакомая из Восточного Берлина рассказала мне свою версию объединения. Для научного журнала германистов ГДР она писала статью о прототипах ибсеновского «Пера Гюнта», и для работы ей не хватало обзорного исследования, выполненного в Японии. Найти этот текст в гэдээровских библиотеках было невозможно. Однажды вечером юная исследовательница услыхала, что Стены будто бы больше нет. «Пропаганда», — решила она и пошла спать. А наутро, снова засев за работу и ощутив свою беспомощность, вдруг вспомнила вчерашние новости. «Ладно, посмотрим, открыта ли Стена!» — сказала она себе и включила телевизор. Действительно.

Итак, она пошла через Бранденбургские ворота в Национальную библиотеку, тут же разыскала нужную статью, сделала копию и на обратном пути через Бранденбургские ворота подумала: «Если границу опять закроют, у меня хотя бы статья в кармане». Границу не закрыли, статью она дописала, только теперь никто не захотел ее напечатать.

Позже, когда похмелье от исторических перемен приобрело угрожающую форму, «стены» и «мосты» стали крайним средством вразумляющей риторики, а разговор про пути объединения утратил смысл для критиков на Западе, так как они поняли: демократия — это не столько власть народа, сколько умение народа владеть собой. Пусть каждый имеет свое мнение и при необходимости его высказывает, но факты скажут за себя. Народ — это вы? Мы тоже часто на этом настаивали.