III. ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ
III. ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ
Начало своей самостоятельной деятельности по плодоводству Иван Владимирович относил к 1875 году. Двадцатилетним юношей вступил он на свою великую дорогу. Поэтому вполне естественно, что первые шаги его, как сам он впоследствии говорил, делались им в известной мере «наощупь». Смелость, стремление к новаторским начинаниям были, правда, присущи ему уже и в то время, но опыт и знания, накопленные им, были еще недостаточны. Исключительной скудостью отличался экспериментальный материал, которым он располагал в те дни.
Породный и сортовой состав скромного Петрушинского садика — первой опытной площадки Мичурина, ни в какой степени ни количественно, ни качественно не мог обеспечить исследовательские замыслы молодого новатора. С улыбкой вспоминал Иван Владимирович на склоне лет, к каким ухищрениям приходилось ему прибегать в те дни, чтобы раздобыть в оранжерейном саду начальника Козловской железнодорожной дистанции, богатого дворянина-помещика Ададурова, необходимые ему для опытов прививочные черенки.
Сад был для молодого Мичурина таким же привычным, родным, «свойским» местом, как лес для охотника. Любой козловский сад тех дней двадцатилетний Мичурин мог «прочесть» и оценить с достаточной легкостью и точностью. Учиться Мичурину садоводству и опытному делу с садовыми растениями в Козлове было не у кого и нечему. Но жажда знания, потребность в расширении своего научного кругозора были у молодого новатора огромны! Вопросов, мыслей, проблем так много! Правы ли старики, в том числе и тесть Василий Никифорович Петрушин, утверждая, что садовое дело старо как мир и что новое слово тут сказать невозможно?
— Все тропки исхожены, все дорожки испробованы… — упрямо шамкают старики.
Да и только ли старики? Известный козловский промышленник-садовод, выходец из Франции, мосье Роман Дюльно держится такого же взгляда. Он утверждает:
— Садоводство — это, в первую очередь, коммерция, и до науки ему никогда не подняться…
Так же мыслят и десятки других садоводов-промышленников.
Но хоть и сильна в садоводстве рутина, хоть и царит в садовом деле косность, хоть и слышать никто не хочет о возможности новшеств в садоводстве, молодой Иван Мичурин все более утверждается в мысли, что уже назрела задача превращения садоводства в настоящую, большую, прогрессивную науку.
— Это должна быть не та «садовая наука», какой пробавлялись отцы и деды, состоящая из описания весьма немногочисленных сортов и крайне примитивных агротехнических приемов. Нет, новая наука садоводства, в создании которой, может быть, и мне придется участвовать, должна основываться на всей совокупности научных знаний человечества, и в особенности, конечно, на законах биологии растения, — так размышлял Мичурин.
И вот Иван Владимирович Мичурин, ставший к этому времени линейным механиком Козловского железнодорожного узла, приступает к глубокому изучению этих законов жизни растения. Он уже давно подмечал их, эти законы, зорким, наблюдательным взглядом садового ученика, отцовского помощника. Много было накоплено важных и ценных наблюдений, много мыслей бродило уже в гениальной голове, но все это нужно было привести в систему, упорядочить и обосновать научно.
Кипение вновь и вновь рождающихся мыслей, порою согласных, порою борющихся между собой, отражала методика садовой работы Мичурина в те далекие годы.
Иван Владимирович впоследствии рассказывал нам, знавшим его, и отмечал в своих статьях, что этот самый начальный период его творческого пути был заполнен разнообразнейшим экспериментированием.
В памяти его крепко засело семейное предание о прадеде, калужском садоводе Иване Дмитриевиче. Он не без успеха занимался выращиванием сеянцев из семян культурных сортов, выделяя из них последующим отбором удовлетворительные экземпляры. Это подталкивало и Ивана Владимировича на опыты такого же рода.
Молодой новатор в тот период стремился обновить сорта садов средней полосы России путем посева семян южных и иноземных сортов. Вместе с этим он испытывал на морозостойкость южные сорта, высаживая готовые саженцы[11] или прививая и окореняя их черенки.
Видя упрямое стремление Мичурина к садовым новшествам, Василий Никифорович Петрушин помог ему заарендовать у Козловской городской управы небольшой пустырь на задворках Полтавской улицы. Это произошло в 1877 году.
С энтузиазмом продолжал здесь Иван Владимирович свои опыты. Везде, где только возможно, раздобывал он экспериментальный материал. Семена, выписанные им из Крыма, Кавказа, Бессарабии, из разных стран Западной Европы и Америки, Мичурин высевал в грунт и в ящики.
Вскоре пустырь преобразился. Ровными рядами выстроились на нем плодовые деревья. Здесь были и привитые деревья, и деревья, выращенные путем окоренения[12] черенков, и, самое главное, сеянцы от семечек из привозных плодов.
Между тем жить становилось все трудней. Родился в 1876 году первенец, сын Николай; через два года появилась на свет дочурка Маша. Расходы семьи увеличивались. И отец, Владимир Иванович, уже сильно болевший, потерявший трудоспособность, и родители жены тоже ожидали помощи. Жалованья по службе нехватало. Иван Мичурин был вынужден повесить над окном своей квартиры скромную самодельную вывеску: «Чиню часы и прочие механизмы». Вскоре после поездки в Москву, где какой-то оптический мастер соблазнил молодого приезжего выгодами оптического ремесла, Иван Владимирович приобрел полный набор оптических инструментов и приписал на своей вывеске-дощечке еще два слова: «оптическая мастерская».
Это было новинкой в Козлове. Местные интеллигенты потянулись к Мичурину. Приходили, сидели подолгу, заводили научные и философские разговоры.
Но оптическое дело не по душе было Мичурину. Он поспешил поскорей от него освободиться. Научил жену вставлять в очки стекла, стачивать кромки, определять сферометром конус, разговаривать с посетителями. Александра Васильевна с радостью ухватилась за это ремесло. А Иван Владимирович старался высвободить как можно больше времени для своих книг, для занятий наукой.
На полке у него становилось все теснее. Многое, находившееся в этих солидных сочинениях, уяснялось не сразу, но он упорно доискивался сокровенного смысла, пробиваясь сквозь дебри всевозможных научных терминов и длинных рассуждений, зачастую не по существу.
Далеко за полночь, с керосиновой лампой, засиживался Иван Владимирович.
Сочинения Гумбольдта, Декандоля, переводы книг питомниковода и помолога Гоше, сложные описания классификаторов Люкаса и Диля — все нужно было не просто осилить, а проверить, сопоставить с собственными взглядами. Многое вызывало у Мичурина боевой задор, несогласие, желание возражать и спорить. Он то и дело узнавал своих врагов — рутину, догму, обычай.
Неожиданно его обрадовала новизной взгляда брошюра с изложением теории Дарвина. В ней он узнал собственные мысли, смутно, но настойчиво тревожившие его.
— Нет в мире застывших, раз навсегда неизменных и не поддающихся изменению форм, — говорила эта книжка. — Все изменчиво. Все — в движении… Все поддается изменению…
«Согласен», «правильно», «мои мысли», — надписывает Мичурин на полях.
Изменчивость видов! Как близка была ему эта идея, идея, потрясшая мир…
Все мысли Мичурина были в саду и у полки с книгами. Книги были его главными друзьями, хотя к большинству из них он относился критически, вел с ними упорные мысленные споры, прорывавшиеся то и дело в надписях протеста, несогласия, которые он делал на полях.
В этот же период, пользуясь возможностью совершать бесплатные и довольно дальние поездки по железной дороге, линейный надсмотрщик станционных механизмов Иван Владимирович Мичурин не упускал ни одного случая расширить знакомство с садами своей Тамбовской и всех соседних губерний. Он побывал и у курских садоводов — Авенариуса, Гангарда, Вагнера, и у воронежских — Веретенникова, Захарова, Карлсона, Саблукова, и у тамбовцев — Кашкарова, Шатилова, Долинина.
Он завел и поддерживал переписку с виднейшими столичными садоводами — Кессельрингом и Шредером в Петербурге, с Греллем и Иммером в Москве, выписывал садовый материал от киевлян — Струся, Кристера, Симиренко, от Рамма из Кременчуга и от Роте, одесского садовода-промышленника.
Установил он также деловую связь главным образом по выписке плодовых семян, а позже пыльцы, и с иностранными специалистами садового дела — Вильмореном в Париже, Симоном Луи в городе Мец, в Лотарингии, с Левассером в Орлеане, Шпетом в Берлине и с бельгийским питомником Арданпон.
К 1882 году около шестисот наименований насчитывал реестр его коллекции плодовых растений.
Выписка южных и заграничных сортов поглощала почти все его скромные заработки. Во Францию, в Бельгию, в Голландию то и дело отправляло Козловское почтовое отделение письма-заказы Ивана Владимировича Мичурина с аккуратно надписанными адресами:
«Франция. Мец. Господину Симону Луи», или «Руан. Господину Бонно», или «Гаарлем. Фирме Ван-Вельзен». И рядом, по почтовому уставу, тот же адрес латинским шрифтом, которым он владел уже вполне свободно.
Чтобы заработать денег на все эти дорогостоящие заказы, Мичурин не щадил сил и здоровья.
Начальник Козловского железнодорожного депо, выходец из Шотландии, инженер Генри Самуэль Граунд, которого козловчане перекрестили в Андрея Самойловича Грунди, предложил Мичурину зимой 1881 года оборудовать электрическое освещение на станции Козлов. Дело это было новое. Электрическое освещение, изобретенное Яблочковым, только начинало появляться в крупнейших городах России. Но Мичурин, у которого был уже солидный опыт работы по механической части, смело принял предложение инженера.
Пользуясь консультацией Граунда, Мичурин быстро выполнил задание: пустил в ход установленную на станции динамомашину, умело и правильно применил арматуру, — словом, проявил себя таким блестящим и находчивым техником, что Граунд проникся к нему глубоким уважением.
— Бросили бы вы, господин Мичурин, возиться со своими садовыми делами, — говорил убежденно инженер. — При ваших способностях вы не меньше меня, инженера, сможете зарабатывать… Вы же готовый первоклассный электротехник.
Но Мичурин и слышать не хотел об измене садовому делу, об отказе от своих больших творческих замыслов. Осуществить их он был готов любой ценой.
Во время своих поездок по служебным делам молодой Мичурин всячески старался найти что-нибудь полезное для своих замыслов. Он выяснял, расспрашивал у садоводов, нет ли у них, например, плодоносящих корнесобственных деревьев, тоесть таких, которые выросли на своих корнях, непосредственно из семечка и имели при этом плоды хороших качеств. Он знал, что такие деревья наиболее выносливы по отношению к местному климату.
Но, как правило, в помещичьих садах были плодовые деревья исключительно прививочные, выращенные путем прививки почки или черенка культурного сорта на корнях дичка-подвоя.
Только одно неприхотливое и повсюду обильно плодоносящее корнесобственное деревцо обнаружил Мичурин за время своих садовых странствований.
Это была Китайка, которую он заприметил и полюбил еще в раннем детстве, та самая «золушка» Китайка, которую многие садоводы не считали культурным деревом и применяли чаще всего как подвой. Иначе говоря, они приравнивали ее к дичкам, используя ее для прививок к ней более ценных сортов черенками или глазками.
А между тем хоть и крохотные, чуть больше вишни, но румяные и довольно сочные плодики Китайки, широко шедшие для варки варенья, с очевидностью свидетельствовали, что этот полудичок испытал на себе когда-то преобразующий труд человека и попал на просторы великой русской равнины не случайно.
Мичурин донимал садоводов-старожилов расспросами, не слыхали ли они от отцов, от дедов, от прадедов чего-нибудь, проливающего свет на происхождение Китайки.
— Откуда явилось это деревцо? — допытывался он везде и всюду.
Разноречивы были толки, которые удавалось ему услышать, но одна из услышанных и подхваченных им версий больше всего ему запомнилась.
— Когда Ермак завоевывал Сибирь и Кучумово царство покорил, достался ему Кучумов сад, полный этой самой Китайки… Прислал Ермак этих яблочек в Москву царю Ивану Васильевичу Грозному в подарок вместе с соболями и золотом сибирским, а царь, отведав тех яблочек, боярам роздал и велел разводить. Делать нечего, раз царь велит… Насадили семечек от этих яблок, и прижилась с тех пор Китайка на русской земле.
Это сказание понравилось Ивану Владимировичу Мичурину не только романтизмом своим, не только ароматом истории, овевавшим его, — оно подтверждало некоторые собственные мысли и догадки Мичурина. Китайка действительно оказывалась не простым деревцом, не дичком, а культурным сортом далекого восточного происхождения, может быть, в самом деле попавшим к сибирскому хану Кучуму из Китая. В дальнейшем Мичурин установил существование в Северо-Восточном Китае яблони Сяо-ли (Pyrus prunifolia chinensis В.) — прямой родственницы русской Китайки. Интерес Мичурина к Китайке все более возрастал. Он понимал, что это неприхотливое деревцо, перекочевавшее из Китая в Сибирь, а затем в среднюю полосу России, может явиться замечательным исходным материалом для создания новых зимостойких сортов яблонь.
Мысль о расширении своей экспериментальной площадки все больше преследовала молодого Мичурина. Заарендованный в 1877 году пустырь площадью в 130 квадратных саженей был, конечно, непомерно тесен для того масштаба и размаха опытов, о каком мечтал Иван Владимирович.
Стремясь скопить денег для расширения своей работы, Мичурин доходил почти до голодания. Он довольствуется черным хлебом, и то не вволю, а по полтора-два фунта на день, да чаем, чаще всего пустым… А крепостью здоровья Иван Владимирович не отличался. Весной 1880 года он обнаружил, что надо лечиться, и серьезно!
По совету одного из сослуживцев Мичурин на все лето вместе с семьей поселился в красивом и привольном местечке Хорек, в нескольких километрах к югу от Козлова, по Воронежской дороге. Теперь на его иждивении был и отец его, Владимир Иванович, уже шестидесятилетний старик.
Нелегко было Мичурину прервать свои опыты, оторваться на целое лето от любимого дела.
Но это было лето глубоких раздумий, большой внутренней борьбы, ломки хоть и не устоявшихся еще теоретических воззрений. В дальнейшем это помогло ему найти правильную дорогу.
А Мичурин уже начал ее нащупывать. Как видно из первой сохранившейся записи в его садовом дневнике, записи, помеченной 1883 годом, он уже с 1879 года приступил к наблюдениям и опытам по искусственной гибридизации роз и отбору гибридных сеянцев их.
Вот что гласит эта запись, озаглавленная «О цветении сеянцев роз»: «Розы: R. thea, hybrida bifera при рассадке сеянцами (всходами) цветут на первом году 1 %, на втором году — 40 %… Rosa hybrida bifera Mr. Ronsen ? Rosa rugosa на втором году — 1 %, на третьем году — 5 %, на четвертом году — 8 %, на пятом году — 10 %…
Но в розах резче всего видно, что чем лучше дан был уход и чем по случаю этого тучней развивались сеянцы, тем скорее и в большем проценте цвели розы»[13].
Лето, проведенное в Хорьке, было полезно не только для здоровья Мичурина. Мичурин в это лето с особым упорством продолжает свое ученье у природы, пытливо вглядываясь во все ее проявления, и приходит к важнейшему научно-философскому выводу, определившему весь его дальнейший путь и сформулированному впоследствии так:
«Природа не признаёт и не терпит тождественных повторений. В своем творчестве новых форм она дает бесконечное разнообразие живых организмов и никогда не допускает полного повторения».
Из этого вытекают и дальнейшие выводы:
«Мы живем в одном из этапов времени безостановочного создания природой новых форм живых организмов и лишь по своей близорукости не замечаем этого».
И далее:
«Мы должны уничтожить время и вызвать к жизни существа будущего, которым для своего появления надо было бы прождать века, века медленной эволюции, которая дала бы им необходимое развитие, намного превышающее строение существующих форм…»
Ясно и отчетливо обозначается в этих мыслях, в этих высказываниях, разбросанных по разным записным книжкам и дневникам, по наброскам неопубликованных, порой и недописанных статей, великий новатор науки, революционер-естествоиспытатель.
И вот, вернувшись после вынужденного, но благотворного отдыха, после непосредственного общения с живой, буйно-зеленой природой Хорька, ничем не скованной и не заслоненной от его пытливого взора, Мичурин с новыми силами и новыми установками принимается за осуществление намеченной им программы.
Дом, в котором он жил до этого, был пущен владельцем Горбуновым на слом «за ветхостью»… Каков был этот дом, легко представить!
Пришлось Ивану Владимировичу осенью 1880 года поселиться в новой квартире, в доме Лебедевых, по соседству, на той же самой Московской улице.
Теперь при снятом им домике имелась уже отдельная садовая площадь, несколько большая по размеру, чем Сушковский пустырь. Все, что уцелело на пустыре из коллекции плодовых деревьев, насчитывающей до 600 наименований, Мичурин заботливо перенес в новый сад и даже составил «Ситуационную книгу». По плану, составленному им в 1886 году, площадь нового сада была равна 160 квадратным саженям; садик, в сущности, был небольшой. Но преимущество нового сада заключалось в том, что он находился непосредственно при квартире, — стало быть, в любое время дня и ночи можно было в нем работать.