АВТОИНТЕРВЬЮ (ИНТЕРВЬЮ С САМИМ СОБОЙ)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

АВТОИНТЕРВЬЮ (ИНТЕРВЬЮ С САМИМ СОБОЙ)

Это интервью, данное самому себе, появилось в журнале «Пэрис ревю» № 69 от 1977 года. Здесь оно напечатано с разрешения издательства «Викинг пресс», которое владеет правами на все интервью, опубликованные в этом журнале.

Слова, которые произносит писатель, если эти слова не были первоначально положены на бумагу, редко совпадают с тем, что писатель хотел сказать. Писателям вообще не везет с устной речью, в основном потому, что профессия приучает их годами сидеть над листом бумаги и раздумывать, что нужно сказать дальше и как это лучше сделать. Интервьюеры предлагают ускорить этот процесс: сделать писателю трепанацию черепа и пошарить в его мозгу в поисках неиспользованных идей, которые, возможно, в противном случае никогда бы не увидели света. Этот жестокий метод не явил миру еще ни одной стоящей идеи, однако авторов по-прежнему продолжают трепанировать.

Я отказываю всем, кто желает отпилить верх моего черепа. Единственный способ выудить нечто из писательского мозга — оставить его в покое, пока он не созреет для того, чтобы записать это нечто.

Данное интервью полностью письменное. Ни слова из него не было произнесено вслух. Сопроводительный текст (курсивом) написан не мной, а «Пэрис ревю»:

Вступление к первому из представленных интервью (данном в Уэст-Барнстейбл, штат Массачусетс, когда Воннегуту было 44 года) гласит: Он ветеран и отец семейства, широкий, подвижный, уверенный в себе. Он сидит в кресле, одетый в потертую твидовую куртку, серые фланелевые брюки и синюю рубашку. Он сутулится, держит руки в карманах. Пересыпает интервью канонадой кашля и чихания, последствий осенних холодов и давнишнего пристрастия к сигаретам. Говорит гулким баритоном, в характерной для жителя Среднего Запада манере. Время от времени он широко улыбается, это улыбка человека, который видел и запомнил почти все: Великую депрессию, войну, близость неминуемой смерти, идиотизм корпоративного пиара, шестерых детей, финансовые проблемы, запоздалое признание.

Последнее из интервью, вошедших в эту компиляцию, взято летом 1976 года, через много лет после первого. Во вступлении к нему говорится: «…он движется со спокойным дружелюбием домашнего пса, старого друга семьи. Весь он какой-то взъерошенный: длинные курчавые волосы, усы и располагающая улыбка выдают в нем человека, которого одновременно восхищает и огорчает окружающий мир. На лето он снял дом Джеральда Мерфи. Он работает в крошечной спальне в конце коридора, где сам Мерфи, художник, бонвиван и близкий друг для многих гигантов пера, скончался в 1964 году. Со своего места Воннегут видит газон перед домом; за его спиной большая кровать с белым балдахином. На столе, рядом с печатной машинкой, лежат интервью Энди Уорхола, „Внутренняя зона“ Клэнси Сигала и несколько пустых сигаретных пачек.

Воннегут смолит „Пэлл-Мэлл“ одну за одной с 1936 года. За интервью он успел выкурить почти пачку. Голос у него низкий и спокойный, когда он говорит, неизбежная церемония закуривания очередной сигареты словно расставляет точки и запятые в беседе. Ничего более, ни телефонные звонки, ни тявканье небольшой лохматой собаки по кличке Тыква, не отвлекает благосклонное внимание Воннегута. Воистину, как сказал Дэн Уэйкфилд про своего однокашника по шортриджской школе: „Он много смеялся и был ко всем добр“».

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы ветеран Второй мировой, так?

ВОННЕГУТ: Да. Хочу, чтобы мне отдали воинские почести, когда умру, — горн, гроб, покрытый флагом, оружейный залп, мемориальное кладбище.

ИНТЕРВЬЮЕР: Зачем?

ВОННЕГУТ: Только так я смогу добиться того, чего хотел больше всего остального в жизни, — того, что я получил бы, если бы смог погибнуть на войне.

ИНТЕРВЬЮЕР: И это…

ВОННЕГУТ: Безоговорочное одобрение окружающих.

ИНТЕРВЬЮЕР: А разве сейчас этого нет?

ВОННЕГУТ: Родственники говорят мне: хорошо, что у тебя водятся деньги, но читать твои книги невозможно.

ИНТЕРВЬЮЕР: Во время войны вы были пехотинцем, батальонным разведчиком?

ВОННЕГУТ: Да, но в лагере для новобранцев меня обучали обращению с 240-миллиметровой гаубицей.

ИНТЕРВЬЮЕР: Немаленькое орудие.

ВОННЕГУТ: Из передвижной полевой техники — самый крупный калибр в армии на то время. Орудие состояло из шести крупных узлов, каждый тащил за собой трактор «катерпиллер». После получения приказа на стрельбу нам приходилось его собирать. Мы практически производили орудие заново: водружали одну часть на другую при помощи кранов и домкратов. Снаряд был где-то двадцать пять сантиметров в диаметре и весил почти сто сорок кило. Мы собирали маленькую железную дорогу, чтобы подвозить снаряд к казеннику, который находился на высоте в два с половиной метра. Затвор был похож на бронированную дверь сейфа Кредитно-сберегательного общества в Перу, штат Индиана.

ИНТЕРВЬЮЕР: Здорово было стрелять из такого оружия?

ВОННЕГУТ: Не особо. Мы загоняли в него снаряд, потом закидывали картузы с очень медленным и терпеливым взрывчатым веществом. Я думаю, там были сырые собачьи галеты. Мы закрывали затвор и спускали боек, который воспламенял ртутный капсюль и поджигал сырые собачьи галеты. Подозреваю, что главной задачей было получить пар. Через какое-то время оттуда раздавалось шипение, словно индейка в духовке жарилась. Может быть, мы даже могли бы время от времени открывать затвор и поливать снаряд соком. Но потом гаубица начинала волноваться. В конце концов она откатывалась назад по амортизаторам и выкашливала снаряд. Он выплывал из жерла, как небольшой дирижабль. Будь у нас стремянка, мы могли бы написать на боку снаряда «В жопу Гитлера», пока болванка выползала из ствола. Вертолет мог бы догнать и сбить снаряд в полете.

ИНТЕРВЬЮЕР: Оружие, наводящее ужас.

ВОННЕГУТ: Угу. Времен франко-прусской войны.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но в конце концов вас отправили на другой континент без этого монстра, а в составе 106-й пехотной дивизии?

ВОННЕГУТ: «Дивизия готовых завтраков». Нас кормили завтраками в бумажных пакетах. Бутерброды с салями. Апельсин.

ИНТЕРВЬЮЕР: В бою?

ВОННЕГУТ: Нет, еще в Штатах.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы прошли курс пехотинца?

ВОННЕГУТ: Нет, нас не готовили как пехотинцев. Батальонные разведчики были элитой. Нас было всего шесть человек на батальон, и никто, в сущности, не знал, что мы должны делать. Поэтому мы заваливались с утра в комнату отдыха, играли в пинг-понг и заполняли заявления о приеме в офицерскую школу.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но вас же должны были хотя бы ознакомить с другими видами вооружения, помимо гаубицы?

ВОННЕГУТ: Если вы осваиваете 240-миллиметровую гаубицу, на все остальное времени не остается. Вы даже фильм про венерические болезни посмотреть не успеваете.

ИНТЕРВЬЮЕР: И что случилось, когда вы попали на фронт?

ВОННЕГУТ: Я подражал актерам из фильмов про войну.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы убивали на войне?

ВОННЕГУТ: Я думал об этом. Даже как-то раз примкнул штык, готовясь к атаке.

ИНТЕРВЬЮЕР: И пошли в атаку?

ВОННЕГУТ: Нет. Если бы все пошли, я бы не остался в окопе. Но мы решили не атаковать. Просто не видели врага.

ИНТЕРВЬЮЕР: Это было во время Арденнской операции? Крупнейшее американское поражение за всю историю.

ВОННЕГУТ: Наверное. Моей последней задачей как разведчика был поиск собственной артиллерии. Обычно разведчики пытаются обнаружить вражеские позиции, а у нас все было так плохо, что мы в итоге пытались найти свои. Если бы я нашел командира своего батальона, все бы очень обрадовались.

ИНТЕРВЬЮЕР: Может, опишете, как вы попали в плен?

ВОННЕГУТ: С удовольствием. Мы залегли в промоине глубиной примерно с окоп времен Первой мировой. Вокруг лежал снег. Кто-то сказал, что мы, наверное, в Люксембурге. У нас не было еды.

ИНТЕРВЬЮЕР: Кто такие «мы»?

ВОННЕГУТ: Разведгруппа нашего батальона, все шестеро. И еще человек пятьдесят, которых я раньше не видел. Немцы нас видели, при помощи громкоговорителя убеждали нас сдаться. Говорили, что положение безвыходное и все такое. Тогда мы и примкнули штыки. На несколько минут мы почувствовали себя сильнее.

ИНТЕРВЬЮЕР: Почему?

ВОННЕГУТ: Получился такой дикобраз, ощетинившийся стальными перьями. Мне было жалко того, кто попытался бы нас атаковать.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но вас все же атаковали?

ВОННЕГУТ: Нет. Вместо себя они послали 88-миллиметровые снаряды. Те рвались в кронах деревьев над нами. Очень громкие взрывы прямо над головой. Нас осыпало шрапнелью. Многих ранило. Потом немцы снова предложили нам сдаться. Мы не кричали «ни за что», ничего подобного. Мы говорили «ладно, ладно» и «не стреляйте», что-то вроде. Когда немцы в конце концов показались, мы увидели, что на них белый камуфляж. У нас ничего такого не было. Только грязно-зеленая форма. Вне зависимости от сезона, грязно-зеленая форма на все времена.

ИНТЕРВЬЮЕР: Что сказали немцы?

ВОННЕГУТ: Сказали, что для нас война кончена. Что нам повезло, что мы теперь точно останемся в живых, а вот насчет себя они не уверены. И в самом деле, в течение следующих нескольких дней все они были убиты или взяты в плен Третьей армией Паттона. Такой вот круговорот.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы говорите по-немецки?

ВОННЕГУТ: Мои родители знали его в совершенстве. Меня они языку не учили, потому что в годы Первой мировой в Америке косо смотрели на все немецкое. Я смог связать пару слов на немецком, обратившись к нашим конвоирам. Они спросили, есть ли у меня немецкие корни, я ответил, что есть. Тогда они спросили, почему я воевал против своих братьев.

ИНТЕРВЬЮЕР: А вы?

ВОННЕГУТ: Мне этот вопрос показался глупым и даже комичным. Родители так решительно оторвали меня от немецкого наследия, что мне было решительно наплевать, что война идет с немцами. Они могли быть боливийцами или тибетцами — никакой разницы.

ИНТЕРВЬЮЕР: Потом вас отправили в Дрезден?

ВОННЕГУТ: Нас везли в товарных вагонах — тех же самых, что доставили на фронт солдат, которые взяли нас в плен. Наверное, в тех же самых вагонах, в которых везли в концлагеря евреев, цыган и свидетелей Иеговы. Скотовозки есть скотовозки. Ночами случались налеты британских бомбардировщиков. Видимо, кто-то решил, что мы были грузом стратегического назначения. Бомба попала в вагон с офицерами нашего батальона. Каждый раз, как я говорю, что не люблю начальников — а делаю я это ох как часто, — приходится напоминать себе, что почти никто из офицеров, под началом которых я служил, не выжил. А где-то далеко справляли Рождество.

ИНТЕРВЬЮЕР: Наконец вы прибыли в Дрезден.

ВОННЕГУТ: Сначала в громадный лагерь для военнопленных к югу от Дрездена. Рядовые жили отдельно от офицеров и унтер-офицеров. Согласно Женевской конвенции, которая, конечно, очень характерный для эдвардианских времен документ, рядовые были обязаны отрабатывать свое содержание. Все остальные могли блаженствовать в тюрьме. Меня как рядового отправили в Дрезден.

ИНТЕРВЬЮЕР: Каким вы застали город до бомбардировки?

ВОННЕГУТ: Это был первый красивый город в моей жизни. Город, полный статуй и зоопарков, как Париж. Мы жили на бойне, в новом красивом бетонном свинарнике. Свинарник был заставлен койками с соломенными матрасами, и каждое утро мы отправлялись оттуда на фабрику мальтозной патоки. Патока предназначалась для беременных. Иногда чертовы сирены поднимали вой и мы слышали, как падали бомбы в соседних городах — бум-да-дум-да-дум-дадум. Мы не думали, что будет налет на нас. В городе было очень мало бомбоубежищ, никаких военных заводов, только табачные фабрики, больницы, мастерские музыкальных инструментов. Когда в очередной раз взвыли сирены — это было 13 февраля 1945-го, — мы спустились на два этажа под землю, в большой мясной холодильник. Там было прохладно, вокруг на крюках висели туши. Когда мы поднялись на поверхность, города больше не было.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы не задохнулись в холодильной камере?

ВОННЕГУТ: Нет. Места там было много, а нас мало. Бомбардировка показалась мне не особенно сильной. Сначала по городу прошлись тяжелыми фугасами, чтобы его немного разворошить, потом засыпали «зажигалками». В начале войны зажигательные бомбы были довольно большими, размером с коробку для обуви. Ко времени бомбардировки Дрездена они стали совсем крошечными. И эти крошки сожгли целый город.

ИНТЕРВЬЮЕР: Что было дальше?

ВОННЕГУТ: Нас караулили сержант, капрал и четыре рядовых, которые остались без офицеров. И без города, если на то пошло, ведь они сами были дрезденцами, которых комиссовали с фронта по ранению. Они продержали нас по стойке «смирно» пару часов — просто не знали, что дальше делать. Отошли в сторонку и держали совет. В итоге мы прошли маршем по развалинам домов, пока не добрались до уцелевших зданий в пригороде Дрездена. Там нас расквартировали вместе с какими-то южноафриканцами. Каждый день мы возвращались в город, раскапывали подвалы и убежища, чтобы убрать трупы во избежание эпидемии. Внутри типичное бомбоубежище — чаще всего обычный подвал — было похоже на трамвай, в котором у всех пассажиров случился разрыв сердца. Сидит много людей, все мертвые. Огненная буря поразительная вещь. В природе такого не случается. Внутри ее образуются смерчи, которые вытягивают весь чертов воздух. Мы выносили трупы наружу. Их грузили на тележки и свозили в парки, единственные места в городе, не засыпанные обломками. Там немцы разводили погребальные костры, сжигали тела, чтобы избежать вони и инфекций. Под землей оказалось 130 тысяч трупов. Мы занимались адски тяжелым кладоискательством. На работу мы проходили через военный кордон: гражданским не нужно было видеть, чем мы занимаемся. Через несколько дней от развалин пошла трупная вонь, и наши методы изменились. Необходимость — мать изобретательности. Мы пробивались в убежище, собирали ценности, которые лежали на коленях у погибших, и отдавали их солдатам. Никто не пытался опознать трупы. Потом подходил огнеметчик и устраивал кремацию прямо в подвале, чтобы собрать золото и драгоценности, потом выжечь все внутри.

ИНТЕРВЬЮЕР: Какие впечатления для человека, который хочет стать писателем!

ВОННЕГУТ: Это был поразительный опыт, непередаваемый. И момент истины, ведь американцы — гражданские и солдаты на линии фронта — не знали, что американские бомбардировщики принимают участие в ковровых бомбардировках. Это держалось в секрете почти до самого конца войны. И Дрезден был сожжен лишь потому, что перед этим они спалили все остальное. Вроде как: «Ну, чем сегодня займемся?» Баки заправлены, Германия пока не сдалась, и машина для сжигания городов продолжала работать. И остальным не нужно было знать, что мы сжигаем города — расплавляем горшки и испепеляем детские коляски. Была еще эта чушь с норденовским прицелом. Видели, наверное, кинохронику с бомбардировщиком, который охраняют два военных полицейских с «кольтами» в руках. Все это ложь и чушь. Черт, да они просто летали над городами, сотни самолетов, и сбрасывали вниз все, что только можно. Когда я после войны поступал в Чикагский университет, на собеседовании мне попался летчик, который бомбил Дрезден. Добравшись до этой части моей биографии, он сказал: «Нам это очень не нравилось». Его слова врезались в мою память.

ИНТЕРВЬЮЕР: Еще говорят: «Мы всего лишь исполняли приказ».

ВОННЕГУТ: Он оказался человечнее. Мне кажется, он считал, что бомбардировки необходимы, и, может даже, он был прав. Потом мы узнали еще одну вещь — как быстро можно отстроить город. Инженеры говорили, что на восстановление Германии уйдет 500 лет. На самом деле понадобилось всего 18 недель.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы сразу решили описать увиденное вами в Дрездене?

ВОННЕГУТ: Я не имел ни малейшего представления о масштабах разрушений. Что точно так же выглядели Бремен, Гамбург, Ковентри… Я никогда не был в Ковентри, мне не с чем было сравнивать, разве что с кадрами из кинофильмов. Вернувшись домой (а я начал писать, еще работая в корнеллской «Сан», правда, университетской газетой мое писательство и ограничивалось), я подумывал о том, чтобы написать о своей военной эпопее. Сбегал в редакцию газеты «Индианаполис ньюс» и посмотрел, что они писали про Дрезден. Нашел заметку в полпальца длиной, где говорилось, что Дрезден бомбили и было потеряно два самолета. Ну что ж, решил я, видимо, это событие на фоне Второй мировой войны было не таким уж заметным. Вот остальным есть о чем писать. Помню, как я завидовал Энди Руни, который тогда как раз стал знаменитым; я не знал его, но, кажется, он первый, кто опубликовал послевоенный рассказ про войну, озаглавленный «Хвостовой стрелок». Черт, у меня-то таких классных приключений не было. Однако всякий раз, когда в разговоре с каким-нибудь европейцем речь заходила о войне и я упоминал, что был тогда в Дрездене, тот человек изумлялся и просил рассказать поподробнее. Потом вышла книга Дэвида Ирвинга о Дрездене, в ней говорилось, что это было самое большое кровопролитие в истории Европы. Господи, воскликнул я, значит, я все же что-то видел! Нужно написать свою собственную историю о войне — не важно, интересную или нет, и посмотреть, что получится. Я немного описал этот процесс в начале «Бойни номер пять»; вначале я представлял себе все в виде фильма с участием Джона Уэйна и Фрэнка Синатры. Но потом девушка по имени Мэри О’Хейр, жена моего друга, который был вместе со мной в те дни, сказала:

— Вы же были тогда совсем детьми. Будет нечестно делать вид, будто вы были взрослыми, как Уэйн и Синатра, нечестно перед будущими поколениями, потому что вы приукрашиваете войну.

Мне ее слова сильно помогли.

ИНТЕРВЬЮЕР: Да, они полностью меняют…

ВОННЕГУТ: Она позволила мне писать про юнцов, которыми мы тогда действительно были: 17, 18, 19, 20, 21. У нас были детские лица, я не помню, чтобы я в плену часто брился. Просто потому, что не было необходимости.

ИНТЕРВЬЮЕР: Еще вопрос: вы все еще думаете о бомбардировке Дрездена?

ВОННЕГУТ: Я написал об этом книгу, «Бойня номер пять». Ее продолжают издавать, и мне время от времени приходится как бизнесмену заниматься продажами и тому подобным. Марсель Офюльс попросил меня принять участие в съемках его фильма «Памяти справедливости». Он хотел, чтобы я рассказал о Дрездене как о военном преступлении. Я посоветовал ему поговорить с моим другом Бернардом В. О’Хейром, мужем Мэри. Он так и сделал. О’Хейр был, как и я, батальонным разведчиком и тоже попал в плен. Сейчас он стал юристом и живет в Пенсильвании.

ИНТЕРВЬЮЕР: А сами почему не захотели?

ВОННЕГУТ: У меня немецкая фамилия. Мне не хотелось спорить с людьми, которые считали, что Дрезден нужно было ввергнуть в преисподнюю. А я ведь всего лишь написал в своей книге, что Дрезден, как ни крути, был ввергнут в преисподнюю.

ИНТЕРВЬЮЕР: Это было крупнейшее кровопролитие за всю европейскую историю?

ВОННЕГУТ: Никогда еще столько людей не погибало за такое короткое время — сто тридцать пять тысяч человек за несколько часов. Конечно, существовали и более медленные методы убийства.

ИНТЕРВЬЮЕР: Лагеря смерти.

ВОННЕГУТ: Да. В них были убиты миллионы. Многие видели в бомбардировке Дрездена справедливое и даже слабое возмездие за то, что творилось в концлагерях. Может, и так. Повторюсь, я не спорю с такой точкой зрения. Я лишь отметил мимоходом, что казнены были абсолютно все, кому довелось жить в незащищенном городе, — дети, старики, животные в зоопарке, и да, конечно, десятки тысяч бешеных нацистов, а вдобавок к ним и мой друг О’Хейр со мной. По всему выходит, что мы с О’Хейром должны были попасть в списки погибших. Больше тел — праведнее месть.

ИНТЕРВЬЮЕР: Кажется, Библиотека Франклина издала подарочное издание «Бойни номер пять».

ВОННЕГУТ: Да. Мне пришлось писать для него новое вступление.

ИНТЕРВЬЮЕР: И что в нем изменилось?

ВОННЕГУТ: Я написал, что один-единственный человек на всей планете выиграл от того авианалета, стоившего, наверное, десятки миллионов долларов. Бомбардировка ни на полсекунды не приблизила конец войны, не ослабила германскую оборону или ударную мощь, ни единого человека не освободила из концлагеря. Выиграл только один человек — не два, не пять, не десять. Один.

ИНТЕРВЬЮЕР: И кто же это?

ВОННЕГУТ: Я. За каждого убитого в бомбежке я получил три доллара. Как-то так.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как вы относитесь к современникам?

ВОННЕГУТ: К моим братьям и сестрам по ремеслу? Дружески. Мне порой трудно общаться с некоторыми из них, потому что во многих отношениях мы очень разные. Меня это поражало, пока Сол Стейнберг…

ИНТЕРВЬЮЕР: Известный график?

ВОННЕГУТ: Он самый. Так вот, Сол сказал, что во всех областях искусства были люди, которые творили под влиянием прежних шедевров, триумфов и фиаско искусства, и все остальные. Я отношусь к «остальным», иначе и быть не могло. Я не умею шутить шутки с литературным наследием просто потому, что я никогда его серьезно не изучал. В Корнеллском университете я учился химии, в Чикагском университете — антропологии. Господи, да мне было тридцать пять, когда я открыл для себя Блейка, лишь в сорок прочел «Мадам Бовари», в сорок пять я впервые услышал про Селина. По какой-то странной прихоти судьбы я прочел «Взгляни на дом свой, ангел» в самое подходящее время.

ИНТЕРВЬЮЕР: Когда?

ВОННЕГУТ: В восемнадцать лет.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы всегда любили читать?

ВОННЕГУТ: Да. Я вырос в доме, набитом книгами. Но я никогда не читал книги ради оценок, не писал по ним сочинений, не отстаивал свою точку зрения на семинарах. Я безнадежный неумеха в обсуждении книг. У меня в этом нулевой опыт.

ИНТЕРВЬЮЕР: Кто из вашей семьи больше всего повлиял на вас как на писателя?

ВОННЕГУТ: Наверное, мать. Эдит Либер-Воннегут. Когда практически все состояние моей семьи сгорело в Великой депрессии, моя мать решила, что может заработать капитал написанием рассказов для модных журналов. Вечерами она ходила на писательские курсы. Изучала журналы, как заядлые игроки изучают расписание бегов.

ИНТЕРВЬЮЕР: Раньше у нее были деньги?

ВОННЕГУТ: Мой отец, скромный архитектор, взял замуж одну из богатейших девушек города. Ее приданым была пивоварня, выпускавшая «Лагер Либера», потом «Золотую медаль». Пиво «Лагер Либера» переименовали в «Золотую медаль» после победы на какой-то французской выставке.

ИНТЕРВЬЮЕР: Хорошее, видать, было пиво.

ВОННЕГУТ: Я его не застал. Никогда не пробовал. Знаю, что в пиве был некий секретный ингредиент. Мой дед и его пивовар выгоняли всех из цеха, когда добавляли его в сусло.

ИНТЕРВЬЮЕР: А вы знаете, что это было?

ВОННЕГУТ: Кофе.

ИНТЕРВЬЮЕР: Так ваша мать училась писать рассказы?

ВОННЕГУТ: А мой отец писал картины в студии, которую устроил на верхнем этаже нашего дома. В годы Великой депрессии у архитекторов было не так уж много работы. Странно, но моя мать была права: авторы, публиковавшие в журналах даже паршивые рассказы, зарабатывали довольно неплохо.

ИНТЕРВЬЮЕР: То есть ваша мать выбрала очень практичный подход к писательскому ремеслу.

ВОННЕГУТ: Если не сказать, расчетливый. Она, кстати, была очень умной, изысканной женщиной. Она ходила в ту же школу, что и я потом, и была одной из лучших учениц. Дальше она училась на восточном побережье, путешествовала по Европе. Свободно говорила по-немецки и по-французски. У меня где-то хранятся ее табели с оценками. «Пять с плюсом, пять с плюсом, пять с плюсом…» Она оказалась хорошим писателем, но ей недоставало вульгарности, которая требовалась модным журналам. К счастью, во мне вульгарности было выше крыши, и я смог осуществить ее мечту. Писать для «Колльера», для «Сэтердей ивнинг пост», для «Космополитен», для «Ледиз хоум джорнал» мне было легко, раз плюнуть. Хотелось бы мне, чтобы она дожила до этого времени. Чтобы увидела своих внуков. У нее их десять. Она не дожила даже до первого. Я осуществил еще одну ее мечту: много лет жил на полуострове Кейп-Код. Она всегда мечтала жить там. Для сыновей, наверное, очень характерно пытаться осуществить несбыточные мечты их матери. После смерти сестры я усыновил ее сыновей, и меня иногда пугает их стремление воплотить ее несбыточные мечты.

ИНТЕРВЬЮЕР: О чем мечтала ваша сестра?

ВОННЕГУТ: Она хотела жить, как «Швейцарские робинзоны»[5], с невероятно дружелюбными животными в абсолютно полной изоляции. Ее старший сын Джим вот уже восемь лет пасет коз в горах Ямайки. Ни телефона, ни электричества.

ИНТЕРВЬЮЕР: Индианаполисская школа, где учились вы и ваша мать…

ВОННЕЕУТ: И мой отец. Шортриджская средняя школа.

ИНТЕРВЬЮЕР: У нее ведь была своя газета, я не ошибаюсь?

ВОННЕГУТ: Да. «Шортридж дейли эхо». Типография располагалась прямо в здании школы. Ученики писали заметки. Ученики делали верстку. После школы.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вас что-то рассмешило.

ВОННЕГУТ: Вспомнил одну глупость из тех времен. Она не связана с писательством.

ИНТЕРВЬЮЕР: Не хотите рассказать?

ВОННЕГУТ: Ну… Я вспомнил случай на уроке гражданских прав. Учитель велел нам встать и рассказать, что мы делаем после школы. Я сидел в последнем ряду, по соседству с парнем по имени Дж. Т. Алберджер. Он потом переехал в Лос-Анджелес и стал страховым агентом. Умер недавно. Так вот, он толкал меня, подзуживал, уговаривал рассказать правду о том, что я делал после школы. Предложил мне пять долларов, если скажу. Хотел, чтобы я встал и сказал: «Я делаю модели самолетов и дрочу».

ИНТЕРВЬЮЕР: Ну да.

ВОННЕГУТ: Я еще работал в «Шортридж дейли эхо».

ИНТЕРВЬЮЕР: Интересно было?

ВОННЕГУТ: Интересно и легко. Мне всегда было легко писать. К тому же я научился писать для сверстников, а не для учителей. Большинству начинающих писателей не удается писать для сверстников — и получать по полной от них же.

ИНТЕРВЬЮЕР: То есть вы каждый день шли в редакцию «Эха»…

ВОННЕГУТ: Да. Как-то раз я что-то писал и, погрузившись в свои мысли, понюхал подмышку. Это заметили окружающие, начали смеяться, и с тех пор я получил кличку Нюхач. В выпускном альбоме 1940 года я фигурирую как Курт Нюхастер Воннегут-младший. Разумеется, я на самом деле не был нюхачом. «Нюхачами» зовут людей, которые обнюхивают девчоночьи велосипедные сиденья. Я такого не делал. Есть еще слово «дрыщак», которое некогда имело вполне определенное значение, которое сейчас помнят очень немногие. Оно из-за избыточного употребления стерлось и превратилось в бесформенное оскорбление.

ИНТЕРВЬЮЕР: А что оно значило изначально?

ВОННЕГУТ: Это человек, который вставляет себе между ягодиц искусственные челюсти.

ИНТЕРВЬЮЕР: Ясно.

ВОННЕГУТ: Особо отмечу: это может быть и мужчина, и женщина. Я не хочу обижать феминисток.

ИНТЕРВЬЮЕР: Я представить не могу, зачем кому-то вытворять такое с искусственными челюстями.

ВОННЕГУТ: Чтобы откусывать пуговицы с задних сидений в такси. Смысл жизни любого дрыщака. Это их возбуждает.

ИНТЕРВЬЮЕР: После Шортриджа вы поступили в Корнеллский университет?

ВОННЕГУТ: Все может быть.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как это?

ВОННЕГУТ: У меня был друг — тяжелый пропойца. Когда его спрашивали, упился ли он вчера, ответ следовал незамедлительно: «Все может быть». Мне этот ответ всегда нравился. Он преподносит жизнь как сон. Корнелл был пьяным сном, частично из-за пьянства, частично потому, что я записался на лекции, к которым у меня не было склонности. Мои брат с отцом решили, что мне нужно учиться химии, поскольку моему брату нравилось возиться с химикалиями в МТИ. Он на восемь лет старше меня. И смешнее тоже. Главным открытием его жизни была способность йодида серебра вызывать снег или дождь.

ИНТЕРВЬЮЕР: А ваша сестра была смешной?

ВОННЕГУТ: О да. В ее юморе проглядывала странная жестокая нотка, которая не вписывалась в ее характер. Она считала, что падение человека — ужасно смешно. Как-то она увидела женщину, которая покинула трамвай в горизонтальном положении, так она неделю не могла отсмеяться.

ИНТЕРВЬЮЕР: В горизонтальном положении?

ВОННЕГУТ: Да. У нее, должно быть, застряли каблуки, не знаю. Двери трамвая открылись, а моя сестра стояла на тротуаре и видела, как та женщина выпала из проема — прямая, как доска, лицом вниз, с высоты в пару футов.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как в немом кино?

ВОННЕГУТ: Практически. Мы любили Лорела и Харди. Вы знаете, что смешнее всего в таких фильмах?

ИНТЕРВЬЮЕР: Нет.

ВОННЕГУТ: Когда человек попадает в небольшую лужу, которая на самом деле глубиной ему по шею. Я помню фильм, где Кэри Грант ночью пробирался через чьи-то лужайки. Он подошел к низкому заборчику, такому аккуратному, такому ухоженному, за которым был двадцатифутовый обрыв. Но больше всего мы с сестрой любили, когда герой в кино со всеми прощался и торжественно уходил в чулан для одежды. И потом выбирался оттуда, увешанный шарфами и вешалками.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы получили степень по химии в Корнелле?

ВОННЕГУТ: К концу первого курса я завалил все, что мог. Даже обрадовался, когда меня призвали в армию и отправили на войну. После войны я поступил в Чикагский университет, где с удовольствием учился антропологии — науке, которая ближе всего к поэзии и почти не требует математики. К тому времени я был женат, и вскоре у меня родился сын Марк. Он потом потеряет рассудок, как вы знаете, и напишет о своем сумасшествии отличную книгу «Экспресс в Эдем». Он как раз сам стал отцом, у меня теперь есть внук Закари. Марк заканчивает второй курс Гарвардской медицинской школы и будет, наверное, единственным в классе, кто окончит школу без диких долгов — все благодаря своей книге. Очень неплохо справился с болезнью, я бы сказал.

ИНТЕРВЬЮЕР: Изучение антропологии отразилось на вашем творчестве?

ВОННЕГУТ: Оно укрепило мой атеизм, который для меня и так был верой отцов. Мы препарировали и изучали религии, как странные и бессмысленные механизмы с рисунков Руба Голдберга, которыми они, по сути, и являются. Нам не позволялось считать одну культуру выше другой. Можно было получить взбучку за слишком частое упоминание человеческих рас. Мы были идеалистами.

ИНТЕРВЬЮЕР: Почти как верующие?

ВОННЕГУТ: Именно. Это и есть моя религия. Пока что.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как называлась ваша диссертация?

ВОННЕГУТ: «Колыбель для кошки».

ИНТЕРВЬЮЕР: Но вы же написали ее через много лет после окончания университета!

ВОННЕГУТ: В Чикаго я не писал диссертации и не получил степени. Все мои идеи насчет диссертации были отвергнуты, у меня не было денег, и я нанялся в пиар-службу «Дженерал электрик» в Скенектади. Двадцать лет спустя я получил письмо от нового ректора Чикагского университета, который решил просмотреть мое личное дело. Он сказал, что правила университета позволяют принять в качестве диссертации опубликованное произведение достойного уровня. Так я стал магистром антропологии. Ректор отнес «Колыбель для кошки» на кафедру антропологии, там сказали, что это почти годная антропология, и переслали мне диплом по почте. Я выпускник 1972 года, кажется.

ИНТЕРВЬЮЕР: Поздравляю.

ВОННЕГУТ: Не стоит. Подумаешь, мелочь.

ИНТЕРВЬЮЕР: Некоторые персонажи «Колыбели для кошки» были списаны с ваших реальных знакомых в «Дженерал электрик» — это правда?

ВОННЕГУТ: Доктор Феликс Хонеккер, рассеянный ученый, был карикатурой на доктора Ирвинга Ленгмюра, звезды исследовательской лаборатории «Дженерал электрик». Я знал его. Мой брат был его подчиненным. Он отличался поразительной рассеянностью. Как-то раз он вслух размышлял, что происходит с позвонками черепахи, когда та втягивает голову в панцирь — позвоночник сжимается или изгибается? Я вставил это в книгу. Однажды он оставил собственной жене чаевые после завтрака. Это я тоже вставил. Его самым важным вкладом, конечно, явилось создание «Льда-9», особой формы льда, которая не тает при комнатной температуре. Он не рассказывал мне об этом. Но легенда была известна всей лаборатории — ее рождение связано с визитом Герберта Уэллса. Это произошло задолго до моего прихода в «Дженерал электрик», тогда я был еще ребенком — слушал радио, клеил модели самолетов.

ИНТЕРВЬЮЕР: И?

ВОННЕГУТ: Так вот, в Скенектади приехал Уэллс, и Ленгмюра выделили ему в сопровождающие. Ленгмюр решил, что Уэллсу понравится идея для научно-фантастического рассказа — лед, который не тает при комнатной температуре. Видимо, Уэллса идея не заинтересовала, по крайней мере он ее не использовал. Уэллс умер, а потом и Ленгмюр. Я решил: «Что упало, то пропало, идея теперь моя». Кстати, Ленгмюр стал первым ученым из частной компании, которому досталась Нобелевская премия.

ИНТЕРВЬЮЕР: Как вы относитесь к тому, что Беллоу стал нобелевским лауреатом по литературе?

ВОННЕГУТ: Это лучший способ отдать должное всей нашей литературе.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вам легко с ним общаться?

ВОННЕГУТ: Да. Мы встречались трижды. Я преподавал в Университете Айовы, а он там выступал с лекциями. Нас кое-что связывало…

ИНТЕРВЬЮЕР: Что именно?

ВОННЕГУТ: Мы оба вышли из кафедры антропологии Чикагского университета. Насколько я знаю, он никогда не участвовал в антропологических экспедициях, как и я. Вместо этого мы изобретали первобытных людей — я в «Колыбели для кошки», он — в «Хендерсоне, повелителе дождя».

ИНТЕРВЬЮЕР: Значит, он ваш коллега-ученый?

ВОННЕГУТ: Никакой я не ученый. Теперь я рад, конечно, что отец и брат так настойчиво пытались сделать меня ученым. Я понимаю, как работают научная логика и научный юмор, хотя я и не подхожу для научной деятельности. Мне нравится общество ученых, я интересуюсь и восхищаюсь их рассказами о своей работе. С литераторами я общался намного меньше, чем с учеными — друзьями брата в основном. Мне нравится говорить и с плотниками, сантехниками, автомеханиками. С писателями я вообще общаюсь последние лет десять, начиная с моего двухлетнего профессорства в Университете Айовы. Там я неожиданно для себя подружился с Нельсоном Альгреном, Хосе Доносо, Вэнсом Бурджейли, Дональдом Джастисом, Джорджем Старбаком, Марвином Беллом и так далее. Я был поражен. Сейчас, судя по отзывам на мою последнюю книгу «Балаган», меня скорее вышибут из любого учреждения, связанного с литературной деятельностью, — пошлют туда, откуда пришел.

ИНТЕРВЬЮЕР: Неужели такие плохие отзывы?

ВОННЕГУТ: Только в «Нью-Йорк таймс», «Тайм», «Ньюсуик», «Нью-йоркском книжном обозрении», «Виллидж войс» и «Роллинг стоун». Зато в «Медисин хэт» всем очень понравилось.

ИНТЕРВЬЮЕР: Чем вы объясняете такую злость?

ВОННЕГУТ: «Балаган» действительно может быть очень плохой книгой, я готов это признать. У всех случаются слабые книги, почему я должен быть исключением? Необычным в этих рецензиях было то, что они пытаются заставить людей признать, что я вообще не писал ничего годного. Рецензент из «Санди таймс» на полном серьезе требовал критиков, которые хвалили меня раньше, публично покаяться и признать свои ошибки. Мой издатель Сэм Лоуренс попытался утешить меня — сказал, что нападкам подвергается любой автор, сказочно разбогатевший на своих книгах.

ИНТЕРВЬЮЕР: А вас нужно утешать?

ВОННЕГУТ: В жизни не чувствовал себя хуже. Я словно опять спал стоймя в товарном вагоне в Германии.

ИНТЕРВЬЮЕР: Настолько плохо?

ВОННЕГУТ: Нет. Хуже. Внезапно критики вознамерились раздавить меня, как таракана. И дело было не в моих заработках, нет. Там был скрытый намек на то, что я варвар, что я пишу без систематического изучения великой литературы, что я не джентльмен, поскольку с удовольствием кропал халтуру для вульгарных журналов, что я недостаточно академичен.

ИНТЕРВЬЮЕР: Разве вы мало пережили?

ВОННЕГУТ: Не, в моей жизни хватало страданий, но страданий полуобразованщины, которая вращалась в низшем обществе и занималась вульгарным ремеслом. Разменивать искусство на деньги было уже достаточной подлостью с моей стороны. А потом я довел до крайности свое злодеяние, став, как я уже сказал, сказочно богатым. Это было непростительно для меня и всех остальных. Я постоянно издаюсь, поэтому всех достал и я, и мои книги.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы собираетесь дать сдачи?

ВОННЕГУТ: В каком-то смысле. Я сейчас состою в Совете по искусствам штата Нью-Йорк, и всякий раз, как кто-нибудь там заикается о том, чтобы направлять на кафедры английского языка предложения о различных литературных вакансиях и событиях, я отвечаю: «Отправляйте их на кафедры химии, антропологии, астрономии, отправляйте в медицинские и юридические институты. Настоящие писатели скорее появятся там».

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы в это верите?

ВОННЕГУТ: Я думаю, что замечательно, когда у писателя в голове есть что-то, кроме истории литературы от сотворения мира до наших дней. Литература не должна исчезнуть в собственном заду.

ИНТЕРВЬЮЕР: Давайте поговорим о женщинах в ваших книгах.

ВОННЕГУТ: Их там нет. Ни реальных женщин, ни любви.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы хотите поговорить об этом?

ВОННЕГУТ: Это проблема техники. В сюжетных линиях много механики, технических приспособлений, которые заставляют сюжет работать. Рассказы про полицейских или ковбоев заканчиваются перестрелками, потому что перестрелка — самый надежный механизм для развязки сюжета в этом жанре. Смерть — незаменимый повод, чтобы произнести самое неестественное слово «конец». Я стараюсь не допускать страстную любовь в свои книги потому, что, как только всплывает эта тема, становится невозможно говорить о чем-то другом. Читатели и слышать не хотят ни о чем. Они с ума сходят по любви. Если влюбленные воссоединяются — все! Рассказу конец, даже если в следующую минуту начнется третья мировая или небо почернеет от летающих тарелок.

ИНТЕРВЬЮЕР: То есть вы обходите любовь стороной?

ВОННЕГУТ: У меня хватает тем для обсуждения. Ральф Эллисон сделал то же самое в «Невидимке». Если бы герой его великолепной книги нашел человека, достойного любви, человека, безумно влюбленного, книга бы тут же закончилась. Селин сделал то же самое в «Путешествии на край ночи»: он исключил саму возможность истинной и окончательной любви так, что рассказ может продолжаться и продолжаться.

ИНТЕРВЬЮЕР: Немногие писатели говорят о внутренней машинерии сюжета.

ВОННЕГУТ: Я такой варвар-технократ, что считаю: сюжеты можно рихтовать и чинить, как старый деревенский пикап.

ИНТЕРВЬЮЕР: Для чего?

ВОННЕГУТ: Чтобы доставить читателю удовольствие.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы когда-нибудь напишете любовную историю?

ВОННЕГУТ: Не исключено. В моей жизни достаточно любви. Серьезно. И при всей этой любви и радости, которую она приносит, я иногда ловлю себя на мысли: «Господи, ну неужели мы не можем поговорить о чем-то другом?» А знаете, что смешнее всего?

ИНТЕРВЬЮЕР: Нет.

ВОННЕГУТ: Мои книги вышвыривают из библиотек по всей стране — они якобы неприличные. Я видел письма, напечатанные в газетах маленьких городков, которые ставят «Бойню номер пять» на одну полку с «Глубокой глоткой» и порножурналом «Хастлер». Как вообще возможно мастурбировать на «Бойню номер пять»?!

ИНТЕРВЬЮЕР: Люди разные бывают.

ВОННЕГУТ: Таких не бывает. Цензоры ненавидят мою религию. Они считают, что я проявляю неуважение к их представлению о Всемогущем Боге. Они думают, что защищать Бога — главная задача государства. Я могу сказать лишь: «Удачи им, удачи государству, удачи Богу». Знаете, что сказал Г. Л. Менкен о религиозных людях? Что его неправильно поняли. Он их не ненавидел. Он просто считал их комичными.

ИНТЕРВЬЮЕР: Когда я спросил, кто из членов вашей семьи сильнее всего повлиял на вас как на писателя, вы назвали мать. Мне казалось, что вы скажете о сестре, ведь вы уделили ей столько внимания в «Балагане».

ВОННЕГУТ: В «Балагане» говорится, что я пишу для нее — любой успешный творец держит в уме какого-то конкретного адресата своего творчества. В этом секрет художественной цельности. Этого может достичь любой человек, если он или она постарается делать нечто для одного конкретного человека. Я не понимал, что пишу для сестры, пока она не умерла.

ИНТЕРВЬЮЕР: Она любила литературу?

ВОННЕГУТ: Писала она великолепно. Читала немного, но и Генри Дэвид Торо в последние годы не увлекался чужими книгами. Она была похожа на моего отца: он тоже мало читал, но писал просто сказочно. Какие письма писали мои отец и сестра! Мне становится стыдно, когда я сравниваю их прозу с моей.

ИНТЕРВЬЮЕР: Ваша сестра пыталась зарабатывать деньги сочинительством?

ВОННЕГУТ: Нет. Она могла бы стать и замечательным скульптором. Я, помнится, ругал ее зато, что она не реализует свои способности. Она ответила, что наличие таланта не означает, что этот талант обязательно нужно использовать. Меня это ошеломило. Я был убежден, что людям следует хватать свой талант и бежать с ним как можно дальше и быстрее.

ИНТЕРВЬЮЕР: А сейчас вы что думаете?

ВОННЕГУТ: Сейчас фраза моей сестры воспринимается как своеобразная женская мудрость. У меня есть две дочери, такие же талантливые, как она, но они скорее удавятся, чем, забыв о своем достоинстве и чувстве юмора, схватят свои таланты и побегут как можно дальше и быстрее. Они видели, как я скакал как можно дальше и быстрее — тот, наверное, был номер, с их точки зрения. Хотя это самая нелепая из метафор, потому что на самом деле они видели, как я годы напролет сидел на стуле.

ИНТЕРВЬЮЕР: У пишущей машинки.

ВОННЕГУТ: Да, и прокуривал себе мозги до дыр.

ИНТЕРВЬЮЕР: Вы пытались бросить курить?

ВОННЕГУТ: Дважды. В первый раз бросил сразу и превратился в Санта-Клауса. Меня раздуло — вес приближался к 115 килограммам. Я держался почти год, но потом Гавайский университет пригласил меня выступить на Оаху. Я сидел ночью на крыше дома, пил молоко из кокосового ореха, и для полного счастья мне не хватало только сигареты. Я закурил.

ИНТЕРВЬЮЕР: А второй раз?

ВОННЕГУТ: Недавно, в прошлом году. Я заплатил компании «Смоукендерз» 150 долларов, чтобы они помогли мне бросить курить за шесть недель. Все было, как они и обещали — просто и доходчиво. Мне вручили диплом об окончании курсов и памятный значок. Единственная проблема — я слетел с катушек. Я был совершенно счастлив и горд, но окружающие считали, что я невыносимо упрям, груб и раздражителен. И еще: я перестал писать. Даже письма. Это была явно плохая сделка. Так что я снова начал курить. Как утверждает Американская ассоциация производителей…

ИНТЕРВЬЮЕР: Я не уверен, что знаю, что она утверждает.

ВОННЕГУТ: «Бесплатных обедов не бывает».

ИНТЕРВЬЮЕР: Как вы думаете, можно ли научить человека писательскому мастерству?

ВОННЕГУТ: Примерно так же, как гольфу. Профессионал укажет вам на очевидные недостатки стойки и замаха. Мне кажется, в течение двух лет у меня это неплохо выходило в Айове. В Гарварде я учил писательскому мастерству откровенно плохо — мой брак тогда распадался, и мне приходилось каждую неделю ездить из Нью-Йорка в Кембридж и обратно. Еще хуже мне удавалось это в городском колледже Нью-Йорка пару лет назад. Слишком много проектов навалилось одновременно. Сейчас у меня нет желания учить. Я просто знаю теорию.

ИНТЕРВЬЮЕР: Можете изложить ее коротко?

ВОННЕГУТ: Это уже сделал Пол Энгл, основатель «Писательской мастерской» в Айове. Он сказал мне: «Если у „Мастерской“ когда-либо появится свое здание, над входом нужно написать: „Не воспринимайте все слишком серьезно“».

ИНТЕРВЬЮЕР: А это поможет?

ВОННЕГУТ: Это будет напоминать студентам, что они всего лишь учатся розыгрышам.

ИНТЕРВЬЮЕР: Розыгрышам?

ВОННЕГУТ: Если вы заставляете людей смеяться или плакать из-за маленьких черных значков на белой бумаге — разве это не розыгрыш? Все великие сюжеты есть не более чем великие розыгрыши, на которые люди попадаются раз за разом.

ИНТЕРВЬЮЕР: А пример можно?

ВОННЕГУТ: Готический роман. Каждый год их публикуют дюжинами, и все они продаются. Мой друг Борден Дил недавно написал готический роман шутки ради, я спросил его про сюжет, и он ответил так: «Юная барышня нанимается на работу в старый дом и пугается до усрачки».

ИНТЕРВЬЮЕР: А еще примеры?

ВОННЕГУТ: Другие не такие веселые: человек попадает в передрягу и выбирается из нее или теряет что-то и находит; с ним поступают несправедливо, и он мстит; Золушка; человек оступается и летит под откос, вниз, вниз, вниз; люди влюбляются, но им мешают другие; честный человек несправедливо обвинен; негодяй выдает себя за святошу; герой смело встречает вызов и побеждает — или проигрывает; человек лжет, крадет, блудит, убивает.

ИНТЕРВЬЮЕР: Простите, но это все очень старомодные сюжеты.

ВОННЕГУТ: Я вам гарантирую, что ни одна современная сюжетная схема, даже бессюжетность, не даст читателю подлинного удовлетворения, если только туда не протащить старомодные сюжеты. Я не считаю сюжетные линии точным отражением действительности, но они заставляют читателя продолжать чтение. Как преподаватель писательского мастерства, я советовал своим студентам сразу продемонстрировать, что их герою что-то нужно, даже если это банальный стакан воды. Персонажи, парализованные бессмысленностью современной жизни, тоже время от времени хотят пить. Один из моих студентов написал рассказ про монахиню, у которой между левыми нижними коренными зубами застрял кусочек зубной нити. Застрял и не выходит. Мне рассказ очень понравился. Речь в нем шла о гораздо более серьезных вещах, чем зубная нить, но в напряжении читателя держал именно вопрос — удастся от нее избавиться или нет? Любой, кто читал этот рассказ, волей-неволей начинал ковырять в зубах. Вот вам прекрасный пример розыгрыша. Выкидывая сюжет из произведения, выкидываешь желания и цели персонажа, выкидываешь самого читателя, а это последнее дело. Можно отстранить читателя, не сообщая ему, где происходит действие, кем являются его участники…

ИНТЕРВЬЮЕР: И чего они хотят?

ВОННЕГУТ: Да. А еще можно читателя усыпить, не позволяя действующим лицам взаимодействовать и конфликтовать друг с другом. Студенты любят говорить, что в их произведениях нет конфликтов, потому что люди избегают конфликтов в современной реальности. «Современная жизнь полна одиночества», — говорят они. Это все лень. Писатель обязан создавать конфликты между действующими лицами, чтобы они говорили что-то непредсказуемое и интересное, учили и развлекали нас всех. Если писатель не может или не хочет этого делать, ему стоит сменить профессию.

ИНТЕРВЬЮЕР: А это профессия?

ВОННЕГУТ: Да. Плотник строит дома. Механик ремонтирует машины. Рассказчик занимает свободное время читателя так, что читатель не считает это время потерянным.

ИНТЕРВЬЮЕР: Но тут же нужен талант?

ВОННЕГУТ: Талант нужен везде. Я какое-то время продавал машины марки «Сааб» на Кейп-Код. Записался в школу механиков, из которой меня с треском вышибли. Таланта не было.

ИНТЕРВЬЮЕР: А талант рассказчика редкая вещь?