Красные сигналы
Красные сигналы
В вагоне стало светлее. Поезд двигался так медленно, будто вот-вот остановится. И он действительно остановился. Снаружи раздались слова команды. Дверь нашего вагона открыли.
Мельцер встал и выглянул в дверь.
— Стоим на какой-то маленькой станции.
— Кизнер, — прочитал я.
Из некоторых вагонов стали выпрыгивать люди. Наверное, здесь нас будут высаживать.
Так оно и было. Станция называлась Кизнер. Раньше я никогда не слышал о таком городе. Да и теперь знал только, что находится где-то восточнее Казани. Сюда мы прибыли утром на девятые сутки пути.
Подталкиваемый сзади другими пленными, я в числе первых спрыгнул на землю. Спрыгнул и чуть было не упал — от слабости закружилась голова.
— Ого! — воскликнул красноармеец и, схватив меня за шинель, поддержал. — Еще бегать будешь.
Остальные пленные чувствовали себя не лучше. Только сейчас, оказавшись на солнечном свету, мы по-настоящему рассмотрели друг друга. Бледные, заросшие, с ввалившимися щеками, в помятой грязной форме, многие из нас походили на стариков.
Выслушав приказ советского офицера, мы с грехом пополам построились в колонну по четыре. Я с Мельцером встал в один ряд. У Мельцера был ранец, в котором лежали шерстяное одеяло, белье, бритвенный прибор, тапочки и даже зубная щетка с ножницами. Старший лейтенант мог считаться среди пленных почти богачом. По сравнению с ним я был просто нищим, но зато мне ничего не нужно было нести.
Некоторые, помимо вещевого мешка, тащили даже чемоданы. Эти слыли между нами богачами. Стоило только удивляться, как тщательно они готовились к плену. Правда, теперь им нелегко было нести свое барахло. Некоторые уже настолько ослабли, что бросали кое-что по дороге. Постепенно от их багажа ничего не осталось.
Колонна военнопленных медленно двигалась по заснеженной улице. Для детишек наше шествие было настоящей сенсацией. Смеясь и что-то крича, они провожали нас до самого последнего дома. Попадались на пути и взрослые — в основном, женщины и старики. Они смотрели на нас молча. На их лицах я не увидел выражения ни ненависти, ни триумфа. Наверное, у нас был слишком жалкий вид.
Вскоре Кизнер остался позади. И опять, насколько хватал глаз, заснеженная равнина.
Мы шли, механически переставляя ноги. Время от времени кто-то стонал, кто-то валился в снег. Я чуть было не наступил на одного упавшего. Мне показалось, что он умер. Тех, кто уже не мог идти, сажали на сани, которые замыкали наше шествие.
— Постараюсь выдержать, — сказал мне Мельцер. — Я так ослаб, что охотно бы сел сейчас в снег и никуда бы не пошел. На меня нашла какая-то апатия.
— Мне тоже на все наплевать, но идти нужно, — успокаивал я его. — Идти, стиснув зубы. Просто от долгого сидения ноги еще не разошлись. Это пройдет.
В душе я уговаривал самого себя, подбадривал, чтобы совсем не расклеиться. Я волочил ноги, а ведь раньше мог проходить по сорок километров в сутки с полной выкладкой: ранец, противогаз, плащ-палатка, каска, карабин. Теперь мне это казалось сказкой. Раньше лейтенант обычно приказывал запевать песню и вся рота пела: «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра нам будет принадлежать весь мир!..»
Мы так и пели: «…Завтра нам будет принадлежать весь мир!» Это было семь лет назад. И я пел вместе со всеми. Сердце мое учащенно билось. Я, как безумный, орал песни и, ни о чем не думая, маршировал по улицам. Это воспоминание задело меня больше, чем любое другое. Катастрофа немецких войск под Сталинградом стала закономерным историческим приговором для нас. В эту катастрофу попал и я. И хотя мне лично было все равно, завоюет ли Германия весь мир, теперь я вместе со всеми немцами несу ответственность за то, что Германия захватывала чужие территории.
Эти вопросы мучили меня, и я не мог не думать о них, так как собирался докопаться до истины. Да, теперь я уже не проскочу красный сигнал, как раньше.
* * *
Углубившись в свои мысли, я не замечал дороги. На какое-то время волнение, охватившее меня, заставило забыть о физической боли. Но вскоре я снова почувствовал, как сильно болят ноги, как колет в груди.
Из головы колонны передали приказ остановиться. Остановились мы в лесу.
— Внимание! Слушать всем! — закричал переводчик, стоявший рядом с советским офицером. — Объявляется часовой привал. Кому нужно по надобности, может отойти. Кто отойдет дальше пяти метров от дороги, будет считаться беглецом. По нему безо всякого предупреждения откроют огонь. Через десять минут раздадут суп и хлеб. Полевые кухни стоят уже впереди. Все делать только по команде!
Переводчик заметно выделялся среди пленных. Его меховая шапка, шинель и сапоги выглядели так, будто их только что выдали со склада. Сытое, свежевыбритое лицо. Погон на шинели не видно.
— Кто он такой? — поинтересовался я. — Он так и брызжет здоровьем.
— Аферист, — ответил мне стоявший рядом ветеринар. — Обычный парень. Он еще в Красногорске дурил нас на пайках. К сожалению, он хорошо говорит по-русски и потому находится на особом положении.
— А как он сюда попал? — не отставал я.
— Этого точно никто не знает. Говорят, был переводчиком в штабе части.
Вскоре колонна медленно стала продвигаться вперед. Справа и слева от дороги показались полевые кухни. Каждый из нас получил миску рыбного супа и пригоршню сухарей. И хотя раздача пищи шла нормально и общий порядок не нарушался, переводчик неистовствовал. Кого-то он только ругал, а кое-кому даже доставалось от него по пинку. Уж не думает ли он подобным образом заслужить у русских авторитет?
Как и все, я сел на обочину. Усталость была так сильна, что я не думал о простуде.
— Приготовиться! Двигаемся дальше! — раздался голос переводчика.
— Давай! Давай! — закричали охранники.
Боже мой, как трудно подняться с земли и сделать первые шаги!
— Я больше не могу, — взмолился Мельцер. — Я отстану.
— Соберись с силами, — подбадривал я его.
Из последних сил, медленно, шаг за шагом тащились бывшие офицеры 6-й армии сквозь снег и пургу. Изредка на пути попадалась небольшая деревенька, домишки которой почти полностью были засыпаны снегом.
Россия! Загадочная страна! И вермахт собирался победить ее в «молниеносной войне»! Мои опасения в первый день войны не были напрасными. В этой стране для нас все незнакомо — огромная территория, климат и люди. Масса, огромная масса людей. Как эти люди умеют воевать, я впервые узнал, находясь в сталинградском котле. Кое-какое представление о том, как воюют русские, я получил еще в Мюнхене на курсах для войсковых казначеев. Об этом нам, новичкам, откровенно рассказывали интенданты, уже побывавшие на восточном фронте.
…С большим интересом ждал я доклада одного старшего лейтенанта из военного училища о положении на восточном фронте. Но оказалось, что докладчик ни дня на фронте не был. Он говорил о борьбе двух мировоззрений, о большевистской опасности, которую навсегда устранит вермахт. По его словам, немецкая армия победоносно закончит войну уже в 1942 году.
После обеда, отправившись на прогулку, я случайно познакомился в трамвае со старшим лейтенантом — пехотинцем. Левая рука у него была ампутирована. На груди у него я увидел Железный крест I класса и значок участника атак. Мы прогуливались по парку и разговаривали исключительно о войне. Я рассказал старшему лейтенанту о только что прослушанном докладе на курсах и поделился своими впечатлениями.
— Я вижу, вы неплохо переварили этот доклад, — с издевкой заметил офицер.
— Нам сказали, что в 1942 году война закончится.
— Это официальная версия. В действительности же все выглядит совсем иначе. В прошлом году в начале декабря я был под Москвой и все испытал на собственной шкуре. В середине декабря у меня не стало руки. А за несколько дней до этого я был свидетелем панического бегства. Вчера я получил письмо от знакомого лейтенанта. После моего ранения он принял командование ротой. Так вот он пишет, что из сотни солдат третья часть погибли, а остальные или ранены, или больны. Фронт же сейчас проходит на двести километров западнее, чем это было к началу контрнаступления. Об остальном вам и самому нетрудно догадаться.
— Об этом наш докладчик ничего не сказал.
Разговор с одноруким старшим лейтенантом не выходил у меня из головы, и когда я проводил свое последнее воскресенье в Мюнхене. Уже тогда я понял, что радио и пресса попросту умалчивают о тяжелом положении наших войск.
В Аугсбурге, встретившись со своим младшим братом, служившим в войсках связи, я не стал говорить ему о своих сомнениях.
Первый день нашего перехода подходил к концу. Вечерело. Часовые торопили: «Давай!.. Давай!.. Быстро!.. Быстро!..»
Колонна наша сильно растянулась, не менее чем на километр. Я шел примерно в середине колонны. Каждый тащился, как мог.
Скоро в полумраке показались какие-то домики. Колонна остановилась.
Красноармейцы разделили нас на небольшие группы. Наша группа разместилась на ночевку в школе. Полевые кухни подвезли горячий чай, но многим было не до чая. Повалившись на пол, они сразу же уснули.
Я тоже смертельно устал, но заснул не сразу — мешали крики и стоны пятидесяти пленных. Шуму было больше, чем в вагоне.
Но сон постепенно одолел и меня. Сколько я проспал, не знаю, только проснулся оттого, что кто-то тормошил меня.
— Ну, успокойтесь же, пожалуйста!
— Что тут случилось? — спросил я, вглядываясь в темноту.
— Вы кричали и бились во сне. Наверное, приснилось что-то страшное. Вот и разбудили меня своими криками.
Да, сон мне приснился действительно страшный: гетто в польском городе.
…По дороге, километрах эдак в пятнадцати от Буга, наша санрота проезжала мимо территории, огороженной колючей проволокой. Там содержались старики, женщины и дети в длинных оборванных одеждах. На худых детских лицах горели черные глазенки. У всех была нашита желтая шестиконечная звезда — евреи.
И тут произошло совершенно неожиданное. Бледные и исхудалые люди бросились нам навстречу. Они разрывали проволоку, перелезали через нее. Еще несколько мгновений — и передние были уже на дороге, по которой ехали наши машины.
— Дайте газ! — приказал я водителю.
Но было уже поздно. Машину мгновенно окружило плотное кольцо людей — мужчины, женщины, дети. Глаза их горели ненавистью. Чьи-то тощие, как у скелета, руки распахнули дверцу машины.
— Что вам нужно? — испуганно завопил я. — Я ничего не знаю.
— Знаешь! — крикнул мне один из евреев. — И будешь отвечать за это!
Худые костлявые пальцы схватили меня за плечо…
* * *
Я проснулся. Мельцер уложил меня на пол.
Знал ли я обо всех преступлениях, которые фашисты совершали над евреями?
О том, что я увидел в Польше, я действительно ничего не знал. Но было еще и кое-что другое — «кристальная ночь» в ноябре 1938 года.
…Ничего не подозревая, шел я в ту ночь к себе на работу. По дороге увидел разбитые витрины в лавках. Лавочки были разграблены. Недалеко от них возились офицеры СА. Услышав ругань и выкрики «проклятый жид», я понял, что все это значит. Я рассказал об этом своим друзьям, но они только боязливо пожали плечами.
Бесчеловечное обращение с польскими евреями испугало меня. Я понимал, что добиваться величия Германии нужно отнюдь не таким путем…
Так что на моем жизненном пути, в период с 1933-го по 1943 год, меня не раз предупреждал «красный сигнал», не раз он как бы говорил мне: «Стой!» Однако он настораживал меня лишь на мгновение, а потом я продолжал идти тем же путем, который казался мне удобным. В этом была моя моральная ошибка. И теперь я должен был нести за это ответственность…
* * *
— Как вы думаете, куда нас ведут? — спросил меня Мельцер утром.
— В какой-нибудь лагерь, где мы будет работать, — ответил я. — Надо полагать, легко нам там не будет, но это гораздо лучше, чем восстанавливать Сталинград. Когда мы были в Красноармейске, разнесся слух, будто оставшиеся в живых солдаты и офицеры 6-й армии должны будут полностью восстановить в Сталинграде разрушенные нами заводы, жилые дома, театры, магазины — короче говоря, весь город!
— Это была бы пожизненная каторга, — заметил старший лейтенант Мельцер. — Что же мы будем делать восточнее Казани? Там ведь не было фронта?
— Наверное, русские хотят пустить здесь заводы, эвакуированные из западных районов. Так что работы нам хватит.
Наша пропаганда всегда кричала о том, что всех пленных ждет выстрел в спину. Еще находясь в котле, я не верил этому. А вот в то, что победители заставят нас как следует работать, я верил. Я даже сомневался, что мы когда-нибудь попадем на родину. Ведь война унесла у русских миллионы людей, а десятки больших городов лежали в развалинах, как и Сталинград. И если нас, военнопленных, заставят все восстанавливать, это будет нелегко и долго.
…По меньшей мере пятьдесят процентов всего продовольствия немецкие войска получали из России. Этого требовал приказ по вермахту, а это означало, что у населения реквизировались скот, овощи, картофель, мука, масло и прочее. Фактически это означало грабеж русского населения. Но зато населению выдавались справки о конфискации! Эти справки ничего не стоили, но, как у нас говорили, порядок есть порядок. И вместо отобранного продовольствия давали бумажку. Но разве от этого грабеж переставал быть грабежом?
Где бы ни побывали немецкие части, население обдиралось как липка. Мне не раз приходилось быть невольным свидетелем подобных ограблений, и я от души жалел советских людей. Но что я мог поделать?..
Наша санрота также получала свою долю отобранного продовольствия. Кроме этого, на запад регулярно уходили эшелоны, груженные скотом, маслом, яйцами и зерном. Каждый солдат и офицер, отправляясь с восточного фронта в отпуск на родину, получал так называемый пакет фюрера. Там тоже были различные продукты…
Однако гитлеровцы не только грабили.
…Произошло это за Боковской. Наша санрота расположилась на опушке леса. Я распределял места для машин. Вдруг послышались выстрелы. Ко мне подбежал наш начальник финансовой части.
— Где стреляли? Кто?
— Произошло нечто страшное, — ответил унтер-офицер. — Фельдфебель Моль застрелил Петра Хиви.
— Он что, мертвецки пьян? Невероятно! — воскликнул я. — Зачем он это сделал?
— Это он отомстил за свое ранение.
— Я доложу об этом шефу, — сказал я и направился в штаб.
Доктор Людерс был возмущен этим случаем не меньше меня. Он тотчас же вызвал к себе Моля и стал на него кричать:
— Вы знаете, что это, ни больше ни меньше, как убийство? Я доложу о вас в штаб дивизии.
Однако раненого фельдфебеля Моля в тот же вечер вместе с другими ранеными отправили в тыл. Через несколько дней Людерс сказал мне, что он разговаривал с дивизионным врачом, но тот не советовал ему писать докладную, так как Моль всегда был исполнительным солдатом.
На этом дело и закончилось.
Вскоре мы вообще забыли об этом случае. В конце концов, ведь речь шла о жизни какого-то русского! Яд расовой теории проник и в наши души, заглушив понятия о гуманизме…
* * *
Сегодня мои ноги совсем не шагали. Я еле переставлял их. Иногда кто-нибудь в колонне падал и уже не мог встать. К упавшему тотчас подскакивал наш переводчик и начинал орать, а то и пинал ногами.
— Проклятая свинья, — выругался на переводчика ветеринар. — Я еще ни разу не видел, чтобы красноармеец ударил пленного, а этот мерзавец лупит почем зря…
И действительно, советские солдаты, сопровождавшие колонну пленных, вели себя очень корректно. Красноармейцы подгоняли нас лишь криками «Давай-давай», и не больше. А если какой-нибудь пленный падал, русский солдат подходил к немцу, помогал ему встать, а потом докладывал своему офицеру о случившемся. И обессиленный немец получал место на санях! Больных пленных русские оставляли в лазарете, так что на следующее утро сани снова ехали пустыми.
Потом был обед, отдых, и снова — в путь. Прошла вторая половина дня. Ночь мы провели в пустом амбаре. На этот раз я заснул очень быстро и на следующее утро почувствовал себя гораздо лучше.
«Сегодня придем», — понял я слова красноармейца, который шел сбоку от нас. На нем были шапка, меховой полушубок и валенки. На груди — автомат.
Итак, сегодня мы придем к цели.
Что же уготовили нам победители за те разрушения, которые мы им причинили? А разрушения те не маленькие, как не мала и наша вина в этом.
После долгих размышлений о своей жизни я пришел к выводу, что я со своим стремлением жить честно и прилично в созданном мною мирке потерпел крах, так как фактически был игрушкой в чужих руках. В конце концов я понял, что жил без должного масштаба.
Как немец, я почувствовал теперь всю ответственность за тот гибельный путь, по которому шли мой народ и моя страна. Я был готов преодолеть любые трудности, чтобы восторжествовала справедливость.
* * *
Я плелся по заснеженной дороге в колонне пленных. Силы оставляли меня. Переживу ли я плен? Найду ли ответ на те волнующие вопросы, которые роились в моей голове? Пока я еще не был в состоянии ответить на них…