Глава 15. Он не писал «До свиданья…»
Глава 15. Он не писал «До свиданья…»
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.
До свиданья, друг мой,
без руки, без слова.
Не грусти и не печаль бровей, —
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Почти 80 лет эти погребальные строки воспринимаются десятками миллионов людей как удостоверение Сергея Есенина на самоказнь. Элегия бесконечно цитируется в учебниках, хрестоматиях, бесчисленных сборниках поэта. Она переведена на многие иностранные языки и непременно упоминается в зарубежных исследованиях о русской лирике. Меж тем до наших дней не изучена история появления в печати этого восьмистишия, не известны подлинные биографии лиц, имевших прямое или косвенное отношение к посланию, наконец, не дан стилистический анализ рукописи и не проведена ее независимая судебно-графологическая экспертиза.
«До свиданья…» впервые было опубликовано 29 декабря 1925 года в ленинградской «Красной газете» (вечерний выпуск) в подборке материалов о смерти Есенина. Здесь стихотворение датировано 27 декабря, что не оставляло у читателей сомнений в есенинском самоприговоре. Но в так называемом оригинале дата отсутствует, в нем заметны исправления и расхождения со ставшим каноническим текстом.
Впервые стихотворение публично, под звуки оркестра московского Камерного театра, исполнила 4 января 1926 года артистка Алиса Коонен. Таким образом, в массовом сознании стала отштамповываться заранее спланированная злая легенда. По следам кровавого события ее упорно утверждали «неистовые» критики. Так, уже 5 января ненавистник поэта Михаил Левидов писал, что «печальные строки Есенина звучат тягостной клеветой на нашу эпоху» («Вечерняя Москва», 1926, № 3). Начиналась антиесенинская вакханалия.
Молва прочно связала «До свиданья…» со стихотворцем-«имажинистом» Вольфом Эрлихом, которому якобы посвящена прощальная октава. Первыми об этом поведали в печати журналист Георгий Устинов и его жена Елизавета Алексеевна, якобы четыре дня опекавшие поэта в «Англетере». Почти 80 лет есениноведы и самодеятельные следопыты умилялись этой трогательной историей, не удосуживаясь обратиться к документам, которые подтвердили бы их воспоминания.
Сегодня десятилетиями громоздившаяся пирамида лжи вокруг преступления XX века рухнула окончательно. Вывод следующий.
С целью избежания неправедного суда по иску партчиновника Левита и дипкурьера Рога (после конфликта в поезде «Баку — Москва») поэт намеревался бежать из СССР, но по приезде 24 декабря в Ленинград был арестован, подвергся допросам и пыткам и был убит. Затем варвары перетащили его мертвое тело в «Англетер», где инсценировали самоповешение. Переезжать официально на постоянное жительство в город на Неве ему не имело смысла, так как он дал подписку о невыезде из столицы, и его обязательно задержали бы и отправили на скамью подсудимых в Москву.
Повторимся: контрольно-финансовые списки квартирантов «Англетера» доказывают: ни Есенин, ни чета Устиновых в декабре 1925 года в этом отеле не останавливались.
Недавно найденное нами «личное дело» Георгия (Жоржа) Устинова (мы об этом писали) позволило установить сенсационный факт, оказывается, 22 декабря 1925 года на заседании партколлегии Центральной контрольной комиссии при ЦК РКП(б) слушалось его заявление о восстановлении в партии (напомним, Есенин отправился в Ленинград 23 декабря). Согласно документам, Жорж в ту пору разошелся с женой и ютился в московской квартире (адрес известен) своего товарища по прошлой работе в «Известиях», троцкиста-сиониста Петра Подашевского (подробнее см. «Новый журнал», СПб., 2000, № 2). Меж тем Устинов в опубликованных «Моих воспоминаниях…» утверждал, что ко времени декабрьского происшествия — «.. я жил уже несколько месяцев в "Англетере". Очевидно, под страхом смерти он отдал свое имя на создание мифа о самоубийстве поэта. В этом свете его мемуары несомненно лживы, в том числе и байки о «До свиданья…».
Со второго «очевидца» трагического события — Вольфа Эрлиха, сексота ЧК-ГПУ-НКВД — маска сброшена. И дело не столько в «специализации» осведомителя, сколько в его разоблаченных связях с сообщниками по заметанию следов преступления. Шапочное знакомство этого мерзавца и «поэта» было разукрашено в трогательную дружбу. Факты же такие фантазии опровергают. Когда в начале ноября 1925 года Сергей Александрович совершил свой загадочный «набег» в Ленинград, он даже не счел нужным встретиться с «Вовочкой». Обидевшийся полуприятель писал по этому поводу Есенину: «Хорош! Трое суток пробыть в Питере и не зайти, не известить».
Эрлих равнодушно прошел мимо трагедии, не посвятил «лучшему другу» ни одной стихотворной строки. Очевидно, потому-то он всегда избегал говорить о «До свиданья…», хотя именно эта псевдоэлегия десятки лет удерживала его на плаву известности. Патологически завистливый и мстительный, он не раз выражал в «эзоповских» стихах глубоко скрытую неприязнь к своему знакомому. Вот, к примеру, напомним, весьма многозначительные строфы одного из его опусов:
Я ничего не жду в прошедшем,
Грядущего я не ищу
И о тебе, об отошедшем,
Почти не помню, не грущу.
Простимся ж, русый!
Мир с тобою!
Ужели в первый вешний день
Опять предстанет предо мною
Твоя взыскующая тень!
Эрлих был горазд на кощунственные аллегории. Он даже зафиксировал (мы об этом говорили) последнюю минуту жизни Есенина в своем стишке «Шпион с Марса» (1928): «Но, когда последний человечий// Стон забьет дикарской брани взрыв, //Я войду, раскачивая плечи,// Щупальцы в карманы заложив». Не так ли картинно входил Вольф Иосифович в камеру пыток, где перестало биться сердце русского мученика?..
Без настоящего отступления история фальшивого стихотворения «До свиданья…» будет несколько отвлеченной и недосказанной. Стихотворение это вызвало недоумение уже у очевидцев последствий трагедии. Художник Василий Сварог, рисовавший мертвого поэта, не сомневался в его убийстве и назвал восьмистишие «странным». Выражали недоумение и другие современники.
Чего только не писали о загадочной исповеди! Одни, ссылаясь на Устиновых, адресовали ее Эрлиху, другие — Николаю Клюеву, третьи — литературоведу Виктору Мануйлову, четвертые… — и каждый по-своему умничал, не сообразуясь с элементарным здравым смыслом. А он подсказывает, — неужели перед «гробовым исходом» у Есенина не возникало других помыслов. и порывов, кроме как поэтически раскланяться с неназванным дружком? Неужели ему более не с кем и не с чем было проститься? Почему, допустим, его предсмертные слова (предположим это) обращены не к дорогой его сердцу истерзанной России, не к его последней любви, актрисе Августе Миклашевской, наконец, не к Богу — сегодня доказано, что он — автор дерзкого «Послания "евангелисту" Демьяну [Бедному]», направленного в защиту Иисуса Христа (см. далее). Масштабы поэтического мира и личности Есенина настолько огромны, что невозможно поверить в эту частную бытовую скороговорку.
Почему-то все писавшие о стихотворении «До свиданья…» не заинтересовались важнейшим исходным фактом: листок с «кровавыми» строками был передан в Пушкинский Дом 2 февраля 1930 года «через Г. Е. Горбачева», которому, в свою очередь, так называемый оригинал «подарил» литератор Владимир Измайлов. Последний, гласила молва, сразу же после смерти поэта побывал в гостинице и взял «на память» прощальное откровение.
Не стоит подробно говорить об Измайлове, малоизвестном беллетристе, влачившем тогда полуголодное существование и вряд ли подозревавшем о навязанной ему роли посредника. А вот на личности Горбачева остановимся подробнее, так как он выступал одной из ключевых фигур «англетеровского» злодеяния (полезно об этом напомнить).
Георгий Ефимович Горбачев (1897–1942) — заметный литературный критик 20-х — начала 30-х годов. Неистовый «красный Белинский», выносивший приговоры вульгарно-социологическою толка. Недавно в наши руки попал его «Личный листок» (под грифом «ЦК РКП(б-в). Учетно-распределительный отдел», 12 окт. 1925 года). «Дело» это хранилось за семью печатями. Извлечем из него вчера еще «совершенно секретное».
Горбачев родился, по его словам, «вне брака». «Имени и фамилии мать (акушерка О. Ф. Ладыгина. — В. К.), — признается он в «Автобиографии», ~ не называет. Усыновлен мужем тетки, штабс-капитаном морской артиллерии Е. П. Горбачевым». Рос без матери.
Безродным явился на свет, таковым и остался, если говорить о его отношении к судьбе России, всегда остававшейся для него мачехой.
Через пень-колоду окончил историко-филологический факультет Петроградского университета. В 1917-м примкнул к группе межрайонцев-интернационалистов во главе с Юрием Лариным (Лурье), отцом будущей (с 1934 г.) третьей жены Н. И. Бухарина. В начале июля того же года Горбачев был арестован. «Сидел (в «Крестах». — В. К.) вместе с Крыленко», — горделиво сообщал он, подчеркивая свою близость с позже известным ревтрибунальцем и прокурором. В сентябре был освобожден Керенским под денежный залог. Указывал, что после революции работал воспитателем детской колонии в Пермской губернии, во что невозможно поверить, — скорее, всего, выполнял какое-то секретное поручение.
В 1919-м стал большевиком по рекомендации политического авантюриста Константина Аршавского (Сырки-на) [по некоторым данным, причастен к «делу Есенина»] и Ивана Москвина, партийного дельца и масона советского времени (кстати, хорошо знавшего журналиста Устинова).
Горбачев сделал быструю карьеру комиссара — от учителя политграмоты до заместителя начальника Политуправления Петроградского военного округа и уполномоченного политотдела 7-й Армии. Принимал участие в подавлении Кронштадтского восстания (1921).
Рано занялся преподавательской работой: 25-летним уже поучал слушателей Военно-политической академии, позже преподавал и в других вузах. Критик-публицист крайне вульгарного толка, печатался в таких изданиях, как «Интернационал», «Солдат», «На страже», «Красная звезда», «Горн», «Красная газета», и других. Активный рапповец и заметный воитель «Литературного фронта».
Нередко обращался к поэзии Есенина, называя его «типичным деклассированным интеллигентом (вернее полуинтеллигентом, так как он был малокультурен)» («Современная русская литература», Л., 1928, стр. 53). Характеризуя позицию ленинградского журнала «Русский современник», стремившегося в пределах дозволенного сохранять национальные традиции, потешался над этим изданием (скоро закрытым) и над замученным поэтом: «Есенин мог бы предложить назвать этот журнал <…> «Гостиницей.:.» для убоявшихся большевизма, марксизма, пролеткультуры». («Два года литературной революции…» Л., 1926, стр.159). Рьяно поддерживал миф о «есенинщине», целя прежде всего в культуру русского народа.
Его ближайшие единомышленники и друзья — критик Г. Лелевич (Калмансон) и поэт А. Безыменский (при наездах в Москву Горбачев останавливался в его квартире), органически не терпели Есенина и постоянно нападали на его творчество при жизни, хулили его память после смерти.
В 1927 году, когда Троцкого изгнали из партии, «погорел» и Горбачев. Позже его не раз восстанавливали и вновь исключали. Протоколы таких партпроработок нам известны. В одном из протоколов (1928 год) сказано, что он «… давал адреса к Зиновьеву и Троцкому», то есть поддерживал нелегальные контакты со своими политхозяевами и кормильцами. Противостояние троцкистов и сталинистов тогда серьезно обострилось (вплоть до применения оружия). Из горбачевского досье № 416191/7: «Был раза 2 или 3 на квартире Зиновьева на 11 — й роте, однажды давал адрес и [пароль] для прохода туда оппозиционерам из ЛГУ».
Теперь, когда портрет Горбачева впервые прояснился, поступление в 1930 году в Пушкинский Дом оригинала стихотворения «До свиданья…» вряд ли можно рассматривать как обычный канцелярский акт — тем более в то время он исполнял обязанности заместителя директора Института новой русской литературы (ИНЛИ — именно так) — формальным его главой числился Луначарский. Отсюда резонно заключить: Горбачев таким образом, «на всякий случай», спрятал листок с «есенинским» стихотворением. Кстати, полагаем, рукопись стихотворения «До свиданья…» Вольф Эрлих не только не держал в руках, но и в глаза не видел. Ему, сексоту ГПУ на побегушках, не могли доверить столь опасно-сомнительный документ. «Красная газета» печатала элегию по копии (не исключено, в передаче по телефону), и тогда-то под ней появилась дата: «27декабря». Попутно не лишняя деталь: вдень поступления листка с «есенинскими» строками в ИНЛИ Эрлих находился в Ленинграде, что доказывается его сохранившимся письмом к матери в Ульяновск.
Итак, на сокрытие следов убийства великого русского поэта были брошены мощные «темные силы».
На наш взгляд, как уже упоминалось, руководил «дьяволиадой» начальник Секретной особой части (СОЧ) ленинградского ГПУ Иван Леонов, в 1920–1921 годах второй человек в московской городской ЧК, наверняка знавший Есенина по его приводам на Лубянку. Лишь недавно стало известно, что Горбачев хорошо знал Леонова, по крайне мере, с 1917 года, когда они оба баллотировались в думские депутаты по Василеостровскому району Петрограда от межрайонного Комитета объединенных социал-демократов-интернационалистов («Солдатская правда», 1917, № 36, июнь). К слову, тогда же и от того же Комитета выставляли свои кандидатуры Троцкий и Свердлов. Нелишне заметить, что секретарь СОЧ ленинградского ГПУ М. Никольский (помощник И. Леонова) в 1932 году давал партийную рекомендацию Вольфу Эрлиху.[167] Как видим, компания подобралась весьма темная и давно повязанная различными грязными делишками. В середине 20-х годов люмпен-интеллигенция давала бой традиционной русской литературе, ярким выразителем которой был Есенин. Особенно нетерпимым красным пылом отличался город трех революций, где были уничтожены или откуда бежали многие талантливые и совестливые писатели (после Гражданской войны население Петрограда с пригородами насчитывало всего около 600 тысяч человек). Неудивительно, что в 1925-м в качестве главного прикрытия убийства поэта использовалась местная литературная братия, как правило, имевшая чекистский опыт. Одну из ведущих скрипок в этом отлаженном оркестре играл Горбачев. Показательно, — он хорошо знал всех, кто заметал следы злодеяния. Поэтому-то в «англетеровской» истории так много неслучайных совпадений.
Когда 19 января 1926 года в «Правде» появилась фарисейская статья Троцкого о Есенине, — в тот же день директор Лениздата, бывший каторжник Илья Ионов (Бернштейн), шурин всемогущего Зиновьева, виновный в преждевременной смерти Александра Блока, подписал приказ об утверждении Горбачева и прозаика Сергея Семенова членами редколлегии журнала «Звезда» (выгодные и хлебные места). Вскоре Семенов, крупный чекист в годы Гражданской войны, попадет в список гостей 5-го номера «Англетера». Первым на него, как очевидца проживания поэта в гостинице, указал Георгий Устинов. Кстати, он великолепно знал Горбачева. Их подписи красуются рядом под декларацией непримиримого <<Литературного фронта» («Горн», 1920, кн. V). Позже, в 1922 году, они, конечно же, встречались в «Петроградской правде», где Устинов недолго трудился заместителем ответственного редактора и где Горбачев частенько печатался.
А теперь, когда смрадная атмосфера вокруг стихотворения «До свиданья…» восстановлена, обратимся к рукописи. В 1957 году тайник Пушкинского Дома приоткрылся, и так называемый автограф стал доступен немногим исследователям.[168]
… Перед нами пожухлая серенькая страница из блокнота. «До свиданья, друг мой, до свиданья…» Неужели все-таки это его рука? Через лупу внимательно вглядываемся в каждую букву. Что это за пятно вверху, над расплывшимися строчками?.. Говорили, клякса, поставленная Есениным в минуту нервного напряжения, когда он подводил грустный итог своей жизни. По официальной версии, в 5-м номере «Англетера» не нашлось чернил (невозможно поверить — в респектабельном отеле, обставленном мебелью красного дерева, украшенном заморскими коврами, роялями, дорогим фарфором и т. д., имевшем библиотеку и канцелярскую службу, чернилами можно было бы захлебнуться).
…Вновь присматриваемся к «кляксе». Не похоже. Нечаянный «ляп» не может содержать резко разнонаправленных линий и штрихов. Вглядываемся еще и еще раз, сомнений быть не может — перед нами искусное графическое изображение головы… свиньи; уши ее тонированы строго вертикально, а морда — горизонтально.
Загадка: над строками уходящего в иной мир человека (допустим такой вариант) почему-то красуется передняя часть головы животного. Сей «шедевр» вместе с нами воочию наблюдал литературовед, усмотревший нос «наподобие кабаньего», и позже растерянно заявивший: «Достаточно убеждая в своем искусственном происхождении, рисунок этот вместе с тем рождает и новую цепь загадок: чьей руке принадлежит, случайно ли совпал именно с этим текстом, а если нет, то каков его смысл?» («Русский альманах», СПб., 1997,25 марта, № 1).
Экая невинность! Даже недоучка Эрлих понимал значение так нелюбимого им «дискуссионного» создания природы. Ему принадлежит примечательный в этом плане стишок с многозначительным названием «Свинья» (1929):
Припомни, друг: святые именины
Твои справлять — отвык мой бедный век;
Подумай, друг: не только для свинины
И для расстрела создан человек.
«Святые именины», разумеется, Рождество Христово. Есенин был убит через день после святого праздника (по старому стилю) и накануне того же библейского события (по новому летосчислению). Через восемь лет после написания жутковатых строк их автора поставили к стенке… — свершилось возмездие за надругательства над святынями и сокрытие преступления XX века.
Вызвавшее такую бурную реакцию «До свиданья…» стало объектом изучения текстологов. Одним из первых внимательно всмотрелся в строчки и буквы стихотворения петербургский литератор Н. Астафьев («Наш современник», 1995, № 12).
Он обратил внимание, что стих «Милый мой, ты у меня в груди» в рукописи читается: «Милый мой, чти и меня в груди». Кто-то исправил «и» на «у», устранив таким образом склонность лирического героя к собственному почитанию. Невозможно представить, чтобы Есенин написал такую несуразность! Трудно также поверить, что ему принадлежит чудовищно неуклюжий оборот — «Пред-на-зна-чен-но-е расставанье» — полистайте его собрание сочинений — ничего подобного не встретите. Совершенный музыкальный слух поэта не мог допустить такой канцелярщины. Не в есенинском стиле и высказывание «…без руки, без слова». Кстати, до наших дней во многих сборниках можно встретить: «…без руки и слова», что говорит о небрежности текстологов и редакторов-составителей.
Отмеченные «недоразумения» существенны, но, пожалуй, не менее важно вслушаться в «прощальное слово». Оно кладбищенски заданно, его загробная музыка никак не созвучна есенинской певучести. В стихотворениях о роковой смерти он, как правило, сопровождает унылый взгляд на будущее озорным, «хулиганским» мотивом, тем самым как бы снимая остроту отчаяния: «Друзья поставят серый камень. С веселой надписью в стихах»; «Любил он родину и землю, /как любит пьяница кабак»; «На рукаве своем повешусь» и т. п.
Пересуды 20—30-х годов о том, что поэт «накаркал» свою погибель, шли от плохого знания мировой лирики, нередко обращавшейся к трагической теме смерти. В ней у Есенина был замечательный предшественник, его духовный учитель Иван Никитин, автор проникновенного реквиема «Вырыта заступом яма глубокая…» Тончайшие музыкально-ритмические нюансы есенинских «песен» образуют природно-органическую целостную систему. «До свиданья…» же с его диссонансами выпадает из нее — недаром многие опыты переложения стихотворения на музыку кончались неудачами.
Особая глава в истории «До свиданья…» — ее графологический анализ. Накануне убийства поэта Д. М. Зуев-Инсаров, специалист с большим дореволюционным стажем, провел экспертизу восьмистишия (и других произведений) и передал свои выводы есенинскому музею в Москве (вскоре закрылся). В 1927,1929-м вышла книга графолога «Почерк и личность», в которой — в качестве приложения был напечатан разбор автографов «подопытного». В ряде случаев наблюдения небезынтересны и совпадают с личностными характеристиками поэта, но невольно «спотыкаешься» на тех умозаключениях Зуева-Инсарова, которые никакие соответствуют его же методике работы.[169] Некоторые положения почерковеда вписываются в тривиальную схему «есенинщины», дискредитируя графологию как научную дисциплину. Так, он договаривается (издание 1929 года) до по меньшей мере странных выводов: «Сердечности в натуре мало»; «Склонен к одиночеству» и т. п. Комментарии излишни. Подобные нравственно-поведенческие черты личности вне сферы графологии, а сам Зуев-Инсаров, глава целой школы этой области знания, никогда ранее не оперировал подобными определениями. Современные почерковеды обратили внимание на это противоречие («Чудеса и приключения», 1927, № 11/12). Для разгадки сей нелепицы может быть несколько подходов. Книга Зуева-Инсарова появилась в примечательном для нашей темы 1929 году, когда укрыватели преступления в «Англетере» стали лихорадочно заметать следы злодеяния и создавать себе алиби (Вольф Эрлих поспешил издать фальшивые мемуары «Право на песнь», Георгий Устинов исчез из Москвы и затаился в глухом местечке родного Нижегородского края, сексот ГПУ Лазарь Берман — лжегость 5-го номера «Англетера» — срочно подался в столицу; по грубо состряпанным уголовным «делам» попали за решетку бывший управляющий гостиницей чекист Василий Назаров и милиционер Николай Горбов, составитель (?) протокола обнаружения тела поэта в отеле).
Неожиданные метаморфозы произошли и с другими засуетившимися лицами. Такая возня-беготня вовсе не случайна: в начале ноября 1929 года за конспиративную связь с высланным из СССР Троцким расстреляли его прихвостня, чекиста-террориста Якова Блюмкина, одного из убийц Есенина. Весть о «ликвидации» спеца по «мокрым делам» быстро долетела до Ленинграда, и преступники бросились заметать следы.
Однако вернемся к Зуеву-Инсарову. Вряд ли он имел отношение к закулисной интриге: вероятно, его втянули в нее и «помогли» отредактировать текст экспертизы. На такую мысль наводит следующий настораживающий абзац зуево-инсаровской книга: «Исследование почерка Есенина, — пишет он, — сделано мною за несколько дней до его трагического конца (курсив мой. — В. К.) по просьбе ответственного редактора издательства "Современная Россия", поэта Н. Савкина».[170]
Во-первых, известно, графолог, опытный профессионал, никогда не проводил экспертиз без согласия «объектов» (Л. Толстой, М. Горький, А. Луначарский н др.), а на сей раз разрешения не спросил. Во-вторых, выражение «за несколько дней до его трагического конца» цинично-бестактно, так как свидетельствует о тенденциозности и запланированности результатов исследования. В-третьих, почему он не заметил рисунка головы свиньи наверху листка?
Удивляют и другие «мелочи» — ничего не сказано о принадлежности стихотворения «До свиданья…» (по почерку) Есенину, не объяснено, каким неизвестным предметом (заостренной палочкой?) начертано стихотворение (в фешенебельном отеле, выходит, не только отсутствовали чернила, но и обычной письменной ручки не нашлось), не указано на исправления в тексте (кому они принадлежат?).
Наконец, элементарная логика подсказывает: если автограф стихотворения «До свиданья…» появился у графолога «за несколько дней» до кончины поэта, значит, нужно было значительное время для его пересылки в Москву, производства экспертизы, отправки подлинника обратно в Ленинград с целью напечатания стихотворения в «Красной газете». Но ведь первая публикация здесь датирована 29-м декабря, и воспоминатели (Устиновы) пишут, что поэт вручил листок со стихотворением Эрлиху 27 декабря. Согласитесь, есть над чем призадуматься…
Вдогонку к графологическому сюжету несколько слов о Николае Петровиче Савкине, посреднике в передаче стихотворения «До свиданья…» и других есенинских рукописей Зуеву-Инсарову. Микроскопический стихотворец, издатель-делец, человек, далеко не безупречный нравственно. 17 сентября 1924 года Есенин писал сестре Екатерине: «Передай Савкину, что этих бездарностей я не боюсь, что бы они ни делали. Мышиными зубами горы не подточишь».[171] Такая резкая оценка объяснялась тем, что Савкин распространял сплетни о поэте, угрожал ему.
В сравнительно недавнее время так называемый оригинал стихотворения «До свиданья…» подвергался экспертизе, но она была односторонне-тенденциозной, полностью игнорировала изложенные выше факты. На эту тему см. статью автора этой книги «Фальсификаторы» («Молодая гвардия», 2000, № 12).
Псевдоэлегия появилась на свет не случайно. Она не только закрепляла в сознании советских людей факт самоубийства поэта, но и постоянно использовалась в его посмертной моральной казни, названной «есенинщиной».
Занятый интригами на XIV съезде РКП(б), Троцкий о русской поэзии помалкивал и откликнулся на событие в «Правде» (1926,19 января) спустя более трех недель после трагедии. Обратимся к его «руководящему слову», помня, что оно немедленно послужило сигналом к прекращению следствия по «делу самоубийцы».
Никогда ранее Лев Давидович не писал о поэте в столь возвышенном тоне, до того снисходительно определяя его «мужиковствующим». Теперь, когда все более проясняется роль «демона революции» в организации кощунственного спектакля в «Англетере», требуется внимательнее вчитаться в его статью «Памяти Сергея Есенина». От нее разит фарисейским душком. О такого рода психологических типах писал жене в 1917 году Г. В. Плеханов: «Как мало ты знаешь этих людей! Они способны подослать наемного убийцу, а после убийства проливать крокодиловы слезы».
Обратим внимание: Троцкий в статье дважды датирует смерть поэта 27-м декабря, хотя все советские газеты называли 28-е. И он, знавший закулисную механику кровавого события, был прав: Есенина убили поздним воскресным вечером 27 декабря, а затем тело перетащили в гостиницу, где состоялась инсценировка самоповешения.
Свой «плач» Лев Давидович совершает, строя статью на мотиве крови, комментируя на разные лады именно стихотворение «До свиданья…»: «Он ушел сам, кровью попрощавшись с необозначенным другом…»; «Кому писал Есенин кровью в свой последний час?» и т. п. Как преступника обычно влечет на место преступления, так и Троцкого тянуло к стихотворению, которым он козыряет в качестве туза в шулерской игре.
Главная мысль Троцкого: «Поэт погиб потому, что был несроден революции». Чтобы вывод выглядел основательней, некролог разукрашивается стилевыми кудряшками: «Он ушел из жизни без обиды, без позы протеста — не хлопнув дверью, а тихо прикрыв ее рукой, из которой сочилась кровь»; «Есенин всегда, видимо, чувствовал себя — не от мира сего». В этих разглагольствованиях не только «красовитость», но и заведомо продуманная ложь.
Поэт ушел из жизни мужественно, не склонив головы перед палачами. Ближе к правде Вольф Эрлих, автор аллегории «Шпион с Марса» (1928 года) [горделивый намек на сексотскую службу], в которой далеко не лирический герой подслушивает в соседнем помещении жаркую словесную перепалку, сопровождаемую дракой («гром и звоны»), а затем «шпион» исповедуется (повторимся):
Но, когда последний человечий
Стон забьет дикарской брани взрыв,
Я войду, раскачивая плечи,
Щупальцы в карманы заложив.
Так ли картинно входил Эрлих в камеру, где был замучен Есенин, сказать трудно («Вова» частенько зарифмовывал сюжеты из своей потаенной биографии), но, согласитесь, стишок наводит и на такие размышления…
Троцкий в «Правде» внутренне спорит с автором «Страны негодяев», вернее, создает его искаженный портрет; под его пером предстает эдакий лирик-озорник и недотепа, всю жизнь готовившийся наложить на себя руки по причине своей «неотмирности», не нашедший себя «.в культурных центрах Европы и Америки», не охваченный «неистовым патриотизмом своей эпохи», хотя и «не был чужд революции». Что ни фраза — извращение подлинного Есенина, которого мы открываем лишь в последние годы. Поэт огромной интуиции, он предчувствовал свою преждевременную гибель, так как остро ощущал неправду жестокой эпохи и свое одиночество в мире социально-классовых облав; сравнивая себя с загнанным волком, писал: «Как и ты — я, отвсюду гонимый, // Средь железных врагов прохожу». И не ошибался. Силы были слишком не равны — ведь это он, по словам Веры Инбер, возглавил «.. в наше железобетонное время целую нацию», ведь это с ним связывали имя последнего русского национального поэта. Взвалив на себя столь тяжкую ношу, певец Руси сознавал гибельные последствия своей независимости — потому и говорил по адресу своих потенциальных убийц: «Это им не простится, за это им отомстят. Пусть я буду жертвой, я должен быть жертвой за всех, за всех, кого не пускают [домой]» (запись Галины Бениславской).
Есенин выступал патриотом России, а не искусственной троцкистской «эпохи», надуманной в «культурных центрах Европы и Америки».
На фоне трескучего рифмопроизводства есенинские певучие творения были укором «железным»-конструкциям и становились социально опасными. Этого-то и боялся «Иудушка Троцкий» (выражение Ленина), спрятавший правду о преступлении в жалкие словесные завитушки.
Троцкий своей статьей открыл оголтелую компанию против «есенинщины» и сделал это вовсе не в заботах о литературе, а о себе самом и своих соратниках. Проиграв на XIV партийном съезде политическую драку Сталину, он, «раненый Лев», стал искать виновников своего поражения и нашел их в числе большевиков, не спешивших выражать свою любовь к «людям заезжим» (письмо Троцкого от 8 января 1926 года, сохранилась копия, — к Н. И. Бухарину). Когда Льва Давидовича в 1927 году исключили из ВКП(б), «Коля Балаболкин» (определение Троцкого) тоже прибег к подобному окольному приему… — написал свои антиесенинские «Злые заметки». В обоих случаях жертвой политической борьбы стал Есенин; и там и здесь фигурировало стихотворение «До свиданья…» в качестве чуть ли не справки о его «плохом» поведении. Вряд ли Бухарин знал о подоплеке происшествия в «Англетере», но тайнопись духовно близкого ему товарища он угадывал безошибочно.
В отличие от прямолинейного «Коли Балаболкина», Троцкий, оставаясь в тени, всегда творил черные деяния «художественно», если такой эпитет вообще применим к его бессчетным варварским операциям. Сравнивая «вождя мировой революции» с пауком и москитом, Александр Куприн писал о нем как о насильственном организаторе организаторов убийств и делал вывод,«… что весь этот человек состоит исключительно из неутомимой злобы и что он всегда горит ничем неугасимой жаждой крови» (эссе «Троцкий»).
О том, как фиглярничал «Иудушка», можно судить по его внешне «отцовской» сентенции по отношению к покойному, которого «во имя будущего» революция «навсегда усыновит», и чудовищной лавине грязи, обрушившейся на его еще свежий гроб.
Такого потока презрения и ненависти, хлынувшего на убиенного со страниц многих газет и журналов, история никогда не знала. Если бы Троцкий искренно сочувствовал трагедии, он бы легко остановил антиесенинскую вакханалию. Нет, он равнодушно наблюдал посмертную казнь поэта, названную «есенинщиной».
Кто только не упражнялся в создании крайне негативного портрета автора «Анны Снегиной» — читай — образа русского народа: наркомы А. Луначарский и А. Семашко, члены партийного ЦК Л. Сосновский и Е. Ярославский, поэты В. Маяковский и А. Безыменский, критики Г. Лелевич и О. Бескин, медики И. Голант и В. Греневич — всех перечислить невозможно! Если собрать антиесенинские публикации только за два года после «англетеровского» события, получится несколько томов злобы, замешанной на зоологическом неприятии русской культуры. К годовщине смерти поэта в московском музее его имени (вскоре закрылся) было сосредоточено 1500 статей о его личности и творчестве — и почти все вульгарные, и во многих из них упоминается пресловутое стихотворение «До свиданья…».
Злобствовали пигмеи. Великий Свифт был прав: «Когда в мире появляется настоящий гений, вы можете легко узнать этого человека по обилию врагов, которые объединяются против него».
Воистину неуемной фантазией отличались газеты, причем провинциальные соревновались в подлости со столичными. Один пример из сотен: Есенин — «это интернациональный тип цивилизованного дикаря, пещерного зверя в лайковых перчатках <…> серенький, как чижик…» («Смена», 1927,25 января). Были и иные, честные и смелые голоса, но все они, за редчайшими исключениями (статьи критиков Я. Брауна, Ф. Жица, В. Правдухина), не доходили до печатных страниц. За правдивое и доброе слово о Есенине в ленинградской Капелле (6 января 1926 года) Борису Эйхенбауму грозила высылка в Тмутаракань; за мужественную статью «Казненный дегенератами» Борис Лавренев (по воспоминаниям В. Шершеневича) подвергся суду. Большинство же возмущений осталось в письмах. Софья Толстая — Максиму Горькому (1927 года, 6 мая): «.. они совсем взбесились. Вы не можете себе представить, что пишут в провинции и что говорят на диспутах. И все это с легкой руки Сосновского и Бухарина. Сергей уже стал "фашистом" (!), по отзыву особо ретивых». Вс. Иванов — В. Полонскому (1926 года, 17 марта): «…мать моя, что написал [Петр] Коган о Есенине в "Печати] и революции", 1926, № 2]. Этакому критику язык каленым железом жечь!»
Кто же сочинил псевдоесенинские могильные строки, кто так мастерски их изобразил на листке бумаги?
Подозревается чекист-террорист Яков Блюмкин, единоверец Троцкого, в Гражданскую войну начальник охраны его фронтового карательного «Поезда». Из «Архипелага ГУЛАГа» Солженицына известно, что Блюмкин подделывал письма Бориса Савинкова — да так искусно, что даже «охотник за шпионами» журналист Владимир Бурцев не подозревал о фальсификации.
80 лет на имени Есенина лежала печать скверны. Сегодня она снята и всякому здравомыслящему человеку ясно, что только не информированные и безнравственные люди все еще верят в фальшивую и-злобную легенду об «Англетере».