Точка, абзац. Черномырдин о Черномырдине
Точка, абзац. Черномырдин о Черномырдине
Буквально за несколько дней до смерти Виктор Черномырдин поставил точку в книге своих мемуаров, которые написаны в форме диалога с Евгением Белоглазовым и Петром Катериничевым. Отрывок из мемуаров был опубликован в журнале «Огонек» издательского дома «Коммерсантъ». Книга планируется к выходу до конца 2010 года в издательстве «Художественная литература».
— …Как война началась — отца в конце сорок первого и призвали. В семье уже четверо детей, я — младший. И сразу — в тяжелые бои попал, подо Ржевом. О войне мало рассказывал: он вообще скуп был на слова, но как скажет — метко, точно. Он был шофером, его и призвали шофером; но первый год войны ни машин не было, да что полуторок — винтовок на всех не хватало, патронов… Рассказывал, выстроили их, полубезоружных, и повели на запад: закрывать прорыв подо Ржевом… Отца тогда и ранило крепко. О чем он думал, что вспоминал, когда лежал, истекая кровью, в придорожном кювете среди убитых и умирающих?.. Он не рассказывал. Может, не помнил, а может, и не хотел вспоминать.
Отцу тогда повезло. Через несколько часов пришли санитары, подобрали. Пробило, прошило ему бок и руку, осколки он так и носил в себе до конца жизни; покалеченная рука висела плетью, не действовала совсем, пришлось долго разрабатывать ее, больше года, чтобы смог снова на работу пойти: нас, детей, поднимать нужно было.
Он так и проработал всю жизнь шофером. Я как-то предложил ему: давай, ляжешь в клинику, осколки удалят, сейчас научились… А он ответил: «Всю жизнь ношу их, с ними и в землю пойду».
…Стоило осколкам попасть чуть выше, и мама осталась бы вдовой, мы с братьями и сестрой — сиротами, а младшая, Катюша, и не родилась бы.
— А как отец вернулся, помните?
— Смутно, но помню. Мне было лет пять. Мы ждали его, знали, что он ранен и почти год пробыл в госпиталях Москвы. Так что знали главное: жив, ждали, что вернется, не ведали лишь, когда точно. И вот зимой, кажется, в середине января, мимо окон промелькнула солдатская фигура! Дедушка, бабушка, мама, все, кто находился в доме, бросились к двери. Слезы, море слез!..
— Много мужчин вернулось?
— Единицы. А из парней 23-24-го годов рождения, которые ушли на фронт с нашей улицы, ни один не вернулся. Ни один!
Для меня все погибшие на той войне — герои. И все выжившие — герои. Для них не настало легкой жизни после победы, они поднимали из руин страну, поднимали детей. Без их отваги и самоотверженности не было бы России. Совсем не было.
— Виктор Степанович, после войны трудно жили?
— Трудно. Землей жили. Отца редко видели — на работе пропадал; весь дом вела мама. У всех у нас свои обязанности. Наташа — по дому, я — воду таскать. В пойме огород высаживали, воду из реки приходилось носить, поливать. И дрова на мне. Из леса дрова не возьмешь — только с выделенной делянки. Пилили сами, кололи. Еще можно было сучья подбирать. Сено заготавливали, корову держали, кур. За скотиной ухаживать — тоже моя работа. Коней я особенно любил, верхами — без седла… А по зимним вечерам пух козий обрабатывали — это все вместе. Одевалась-обувалась семья за счет продажи пуховых платков… Не возникало никогда у нас, детей, такого вопроса: делать или не делать. А кому делать?
…рямо скажу — никогда я особо робким не был, не монашествовал… Влюблялся часто, еще в школе… Меня потом спрашивали: а как жена, к бывшим не ревнует? А что ревновать? Что было — то было.
— С Валентиной Федоровной когда познакомились?
— Да тогда же, на ноябрьские праздники в 1960 году, у товарища моего Шипилова Ивана. Мы с ним вместе и в училище учились, и на заводе в одной смене работали. Сложились, девушек пригласили… на Валю я сразу внимание обратил — она всем распоряжалась, все готовила, да и девушка была видная и, чувствовалось, с характером. Так получилось, за столом рядом сели… Поговорили, посмеялись, песни попели — пела она замечательно, душу трогало…
А тогда до дома проводил… Ну и все.
Признаюсь, была у меня уже симпатия, тоже Валя; еще до армии с ней встречался, она потом техникум закончила, распределилась в Домбаровку, где я служил; часто, а иногда и в самоволки, к ней бегал. И из Орска как выходной — тоже к ней.
С Валентиной, хотя понравились мы друг другу сразу, встречались поначалу довольно редко, потом чаще… А в Домбаровку я ездил все реже, потом все стало ясно. Выбор был сделан. Это жизнь.
А мы с Валей не то что встречаться часто стали — поняли, жить друг без друга не можем! Валентина Федоровна была из доброй семьи, рабочей, казачьей. Мама ее, Анна Алексеевна Шепелева, одна четверых детей поднимала, отец еще в войну умер. Сама Валя работала мастером по пошиву легкого женского платья. Она к труду приучена с детства. Сделал ей предложение. Пока я служил в армии, брат Александр взял участок земли под строительство своего дома и мне — рядом, тогда это очень поощрялось, и предприятия всячески этому содействовали — для закрепления кадров. В то время вокруг Орска выросли целые поселки индивидуальной застройки.
Взял и я ссуду на заводе, и вместе с братом Александром сами и строили вечерами, да в выходные друзья-заводчане помогали. Конечно, тяжело было, но уже через год дом был готов, небольшой, но для нас тогда он был роскошный. Попросторнее хотел бы, да нельзя было: раньше ведь все регламентировалось.
Родителей к себе перевез. Отец в автоколонне шофером сразу начал работать.
А в Новый год и свадьбу сыграли. Мама нас старинной иконой благословила, как положено. Потом той же иконой Валя нашего сына Виталия со Светой благословляла.
В самых разных местах страны люди принимали Виктора Степановича за своего. В этом был один из феноменов Черномырдина.
— А детей чему пытались учить?
— Да ничему особенному, просто видели они, что отец и мать работают по совести — так и им надо. Правда, на старшего, Виталия, пришлось влиять при выборе профессии. Он после школы задумал идти в военное училище…
— Строго указали?
— Приказывать, указывать в таком деле бесполезно, я-то его характер знаю. Позвонил своему другу, командиру полка (его часть рядом с заводом в Оренбурге стояла, когда я был еще директором; сын у него того же возраста был, с теми же стремлениями, что и мой) и говорю:
«Толя, приеду к тебе на майские праздники с Виталей. Жить будем в части. Но с условием: ребят переоденем в форму, в сапоги и чтобы как все — по распорядку, без поблажек!»
Три дня они и жили — по режиму. Не знаю, насколько повлияло это на Виталия, но призадумался он точно. А потом поступил на нефтяной факультет в Институт имени Губкина.
Андрей, младший, потом его же закончил. Нормальные у меня ребята, дружные; никогда не злоупотребляли ни фамилией, ни положением отца.
Случай даже был курьезный. Будучи студентом, Виталий ехал на практику в Западную Сибирь, в Уренгой. Позвонил мне перед отъездом из Москвы:
«Папа, не вздумай поручать кому-нибудь, чтобы меня встречали, и вообще, чтоб без лишнего. Я сам там буду с ребятами, в общежитии».
Ну сам так сам. Единственно, я спросил: «Когда самолет прилетает?» Я был тогда в Тюмени и все же не удержался, знаю, как у нас бывает, позвонил в Уренгой, своему заму:
«Там Виталий мой прилетает, ты понаблюдай за ним, только аккуратно, издали, чтобы он тебя не видел».
Он в лицо сына не знал да и понял все по-своему… Хотел как лучше… Как только «Ту-154» приземлился, вошел и начал спрашивать у всех, кто примерно по возрасту подходил:
«Ты не Черномырдин? А ты не Черномырдин?»
Первого, оказалось, как раз Витальку спросил. Тот ответил: «Нет», — и уехал вместе со всеми в автобусе.
Заместитель набирает меня, говорит:
«Степаныч, нет его!»
Но я-то понял, что Виталий «проскочил».
— Знаем, что ваш старший сын Виталий не только практику проходил в Уренгое, но и несколько лет работал там после учебы. Как складывалась дальше его жизнь?
— Когда закончил институт, его распределили на Север, начал с рабочего. Его пытались поставить на инженерную должность — он сам сказал: «Нет». И я его поддержал. Хочешь профессию знать — начинай с азов, с людей.
А женился Виталий на Светлане, дочери моей учительницы из Черного Отрога, Марии Гавриловны Трофимовой, она у нас в школе географию преподавала. Кажется, случайно познакомились, а чем дольше живу, тем больше понимаю: в жизни случайного не бывает.
…Виталий Свету в Уренгой увез. Маша родилась, внучка; сначала она с бабушкой, Валентиной Федоровной, в Москве оставалась, а потом Виталий и Свету, и Машу увез.
Это ж целый концерт был! Они обосновались в «бамовском» щитовом домике, щели сплошные, зимой все насквозь продувается; стены и окна одеялами завесили и в углу кроватку поставили. У Маши огромные глазищи были, когда увидела, как те одеяла колышутся! Я тогда говорю Витале: «Да если б мать на все это только глянула — тут бы тебе и конец!» А он смеялся только: «Привыкнем».
Время идет… Маша уже взрослая, недавно вышла замуж. Она закончила лицей при Университете экономики и статистики и поступила в этот же вуз сразу на третий курс; три языка знает, итальянский — как родной: Виталий со Светой, ну и с Машей, понятно, три года в Милане жили; Виталий там Международную школу менеджеров заканчивал, а Маша и в детский сад там ходила, и в школу; школа местная, традиционная, католическая, потому Маша некоторые молитвы по-итальянски до сих пор помнит!
К чему я это? А к тому, что прадед ее, мой отец, всего четыре класса закончил, мама моя — два… Но как они тянулись, как экономили на всем, чтобы нам, детям, образование дать! Ведь тогда десятилетка — девятый и десятый классы — платные были; по копейкам собирать приходилось родителям моим!
— А с Андреем как?
— Об Андрее, младшем, я вообще не говорю: тот еще больше сдержанный и щепетильный, чтобы попросить или еще что. Он в 70-м родился, я уже в горкоме работал; потом — завод, ЦК, освоение Сибири… Андрея Валя опекала больше; и школой занималась, и всем. И рос он тихий, домашний. Поступил в Институт нефти и газа, отучился год и, помню, звонит мне на работу.
«Папа, ты когда будешь?»
«Поздно».
«У меня к тебе разговор».
«С мамой поговори».
«Нет, мне нужно с тобой, без мамы».
По тону понял: настроен серьезно. Говорю:
«Хорошо, приезжай ко мне на работу».
Приехал. Заходит, говорит:
«Пап, мне повестка пришла в армию».
«Ну и что?»
«Я хочу сразу предупредить — не вздумай ничего предпринимать, я все равно пойду служить. Я решил».
«Ну, решил и решил. А с чего ты взял, что я буду что-то делать? У нас все служили — дед, отец, мои и мамины братья, я. Иди. Маме говорил?»
«Пап, может, лучше ты?»
«Нет. Решил сам и говори сам».
Сказал. Она, конечно, в слезы! Но потом мы с Валей долго проговорили; решили не вмешиваться. Да и я понимал: Андрею как раз нужно послужить — «пообтесаться», жизни хлебнуть. Крепче будет!
Направили его в часть ПВО, в Калининскую область. Первые месяцы — учебка; в письмах повторял: «Не вздумайте приехать!»
Перед присягой вырвался позвонить. Говорит:
— На присягу пусть лучше Виталий приедет.
Он как раз в отпуске был, он и поехал. И это хорошо. Присяга, как крещение, — раз в жизни и навсегда!
Мы решили съездить в другой раз. Но Андрей по телефону предупредил:
— Только не вздумайте на «чайке»! И к КПП не подъезжайте!
Приехали, машину в лесу оставили, до части пешком…
После армии Андрей вернулся в институт, закончил, оставили его на кафедре. Потом в Институте высоких температур работал, потом свое дело открыл, да дефолт 98-го все съел. Пришлось сызнова все начинать.
— С детьми часто видитесь?
— Да как выпадает. У меня же работа, у них тоже. Теперь у детей своя жизнь, семьи, дети. У Виталия со Светой — трое: Маша, Андрей и Витя. У Андрея с женой Наташей дочка Настенька.
— Братья вместе работают?
— И вместе, и свои проекты у каждого есть; в их дела стараюсь не вмешиваться: мужчины. Мужчина должен быть самостоятельным, сам принимать решения. За него никто не сможет. Только если сами позвонят и попросят совета. Валя, конечно, как любая мать, могла что-то сказать им, но вмешиваться, мы считали, нельзя. Скоро и внуки самостоятельную жизнь начнут. А жизнь… (Виктор Степанович на время задумался, вздохнул.) Человеку временами только кажется, что он жизнь выбирает. Чаще жизнь его выбирает, испытывает в деле. Почему так? Нам неведомо. Бог знает.
Когда серьезно заболел Борис Николаевич Ельцин и потребовалось хирургическое вмешательство, это освещалось всеми СМИ. А вот то, что такую же операцию на сердце сделали Черномырдину, только восемью годами раньше, и сделали советские врачи, в советской клинике — никто не знал. Когда мы спросили Виктора Степановича об этом, он задумался, погрустнел, а потом начал рассказ. Как всегда, неторопливо, а потом обстоятельно, в лицах: он это умеет.
— Вечерами стал чувствовать усталость, бессонницу. Решил: курить надо бросить — и бросил.
Тут мой юбилей приближался — 50 лет, апрель 1988 года. Ну, думаю, начнется: чествования, речи… Взял отпуск и уехал в Минводы, чтобы смотаться ото всего. В санаторий «Красные камни»…Похудел, в норму пришел, ничего не болело. Славный сложился отпуск. Хотя и короткий.
Вернулся — снова дела бесконечные, дела. Но это как раз мне всегда было в радость. Работа, если нравится, если получается конкретный результат, — это же счастье! Не зря живешь.
В один из выходных в августе 88-го сын Виталий прилетел в отпуск из Уренгоя. Жили мы тогда на госдаче в Петрово-Дальнем. Вставать я привык рано. Проснулся, все спят еще, сел на велосипед, поехал к реке, окунуться. Тишина, туман по реке, красота, дух захватывает… Искупался, проплыл чуток, а потом, дай, думаю, на ту сторону… Поплыл.
И где-то на середине сжало грудь, скрутило так, что и не продохнуть, в глазах потемнело… Ну, я кое-как по течению одной рукой погреб и — к берегу. Посидел. В груди по-прежнему спазм; но ничего, перетерпел, отпустило.
Сел на велосипед, обратно к дому… А сам подумал: мало ли, бывает… Виталий проснулся, а я ему:
«Пойдем, искупаемся! Вода замечательная!»
Не сказал ему ничего, а у самого внутри упрямство какое-то засело. То ли проверить для себя решил, то ли что… Приехали на велосипедах к реке, на то же место, я и говорю:
«Давай на ту сторону!»
Поплыли. И снова… Боль, сжало грудь, вдохнуть не могу…
Виталий на меня глянул, говорит испуганно:
«Пап, ты белый весь… Тебе плохо?»
А мне и правда плохо. Так, что ответить ничего не могу.
Ну, и снова к берегу; Виталий меня страховал теперь, поддерживал. Вышли. Он спрашивает:
«Ты идти сможешь? Может, машину вызвать?»
«Да прекрати!»
А внутри злость и грусть какая-то… Никогда же ничего особенно не болело, всю жизнь как двужильный пахал, а тут…
Ну, мысли пронеслись и прошли. И боль вроде отпустила. Сели на велосипеды, обратно… А Виталий, замечаю, нет-нет да и поглядывает на меня. Беспокоится.
Утром в понедельник поехал на работу, а не люблю непонятного! Дай, думаю, заеду на Мичуринский, там больница, к которой я был прикреплен. Захожу к лечащему врачу, Цукановой Клавдии Яковлевне, толковая такая, рассказываю. Она послушала сердце, сделала кардиограмму, нахмурилась, звонит Дмитрию Нечаеву, он кардиолог был по специальности:
«Дмитрий Дмитриевич, зайдите, пожалуйста, тут у меня пациент, нужна ваша консультация».
Приходит, Клавдия Яковлевна что-то ему сказала на латыни, он кивнул, присел и мне:
«Рассказывайте, что случилось?»
Пересказываю снова. Он посерьезнел, кивает сам себе, с Цукановой переглянулся, подытожил:
«Все понятно. Хрестоматийный случай. Вам нужно немедленно ложиться к нам в отделение кардиологии».
«Как ложиться! У меня работа, министерство! Вы же понимаете, что сейчас… Вы мне какие-нибудь пилюли выпишите — и ладно».
«Вы что, хотите умереть!?»
«Все так серьезно?»
«Более чем!»
Признаюсь, я растерялся:
«Да я никогда даже к врачам не ходил! Понятно, зубы лечил или простуда, да и то…»
«Вы работали на износ. Многие годы. Нервотрепка, перелеты, смены часовых поясов, — не так?! У вас был приступ острой сердечной недостаточности! Износили вы сердце, Виктор Степанович! Вы можете умереть через минуту! Через день! В течение месяца! Никаких гарантий я вам дать не могу! И никто из серьезных врачей не даст!»
Помолчал, добавил:
«Мы обычно пациентам вот так вот все не выкладываем, но вам, я вижу, не только можно, но и нужно это сказать!»
«И что с этим делать?»
«Точный диагноз и меры, которые нужно предпринять, мы скажем после обследования. Согласны?»
«Хорошо», — говорю.
Позвонил в министерство, сказал, что дней на пять лег на обследование. Да и по большому счету за свое министерство я был спокоен. Заместители и начальники департаментов, главков толковые. Да и грош цена руководителю, без которого работа его предприятия — не важно, завод, фирма, министерство — встанет.
Назначили обследование. Провели коронарографию и потом записали все на кассету, ее в видеомагнитофон — на мониторе мне самому и показали. Ну, мне сразу все понятно стало: я же с трубами в «Газпроме» работаю, система иногда забивалась, что-то могло попасть в газопровод, и он сбрасывает производительность, и резко повышается давление, и сразу же приходилось останавливать работу и принимать кардинальные меры.
И тут все сразу ясно: сужение основной артерии. Сердце снабжается плохо, любой спазм и — будьте любезны.
На консультацию приехал Ренат Сулейманович Акчурин, теперь он всем известен, тогда — мало кому. Один из первых в СССР начал делать операции по аортокоронарному шунтированию. Вместе с другими прошел в Штатах стажировку у доктора Дебейки, который эти операции и разработал.
А я про Акчурина уже знал! Так получилось, был до этого в командировке в Техасе, изучал американский опыт газонефтедобычи и переработки. Переводчиком ко мне был приставлен наш парень, из Краснодара, он тогда в США жил; так вот, разговорились с ним, он рассказал, что до меня вел, тоже переводчиком, советскую делегацию врачей, которая стажировались у Дебейки в клинике.
«Дебейки наших врачей, — рассказывал он, — очень хвалил, особенно татарина одного, Акчурина, — руки золотые, голова золотая, умнейший, талант — от Бога. И рука легкая, как у хирургов говорят!»
…Сидим мы с Нечаевым и Акчуриным; они говорят:
«Нужно делать операцию на сердце».
«А если не делать?»
«Пенсия немедленная, не перенапрягаться, режим… Но гарантий никаких. В любой момент может “выстрелить”».
Но и стопроцентной гарантии, что операция будет успешна, тоже нет. Ребята честно сказали: стопроцентную гарантию дает только Господь Бог, а они не боги.
Вот так. Попала собака в колесо — пищи, а беги!
Задумался я. Но думал недолго. Попробовал представить себя пенсионером с удочкой… Не могу и все! Да без работы я через месяц точно в ящик сыграю — это без вариантов! Не могу, не мое! И еще…
Поговорил с этими ребятами и — как-то поверил им! Поверил как профессионалам, как специалистам, как людям! Прислушивался, как они говорят, что говорят; нет, не лукавят, не успокаивают, не убаюкивают — все честно. Весь опыт мой прежний говорил за то, что таким людям доверять можно. Поверил я им. Смогут.
Принял решение. Но своим ничего не говорил — ни жене, ни детям. Думал, ничего и говорить им вообще не стану до самой операции. Но тут приехали и академик Чазов, начальник 4-го Управления Минздрава, и главный хирург Малиновский, говорят:
«Виктор Степанович, сказать придется. Нам одного вашего согласия на операцию мало. Обязательно нужно согласие родственников».
Вот так.
Начали готовить к операции. А я вспоминал свои многочасовые походы по горам — может, не надо было вот так вот, резко? Или, напротив, надо? Все проявилось, а то жил бы и не ведал, что по краю хожу, живу “под честное слово”… Всякие были мысли.
А тут еще буквально за день до операции заходит ко мне в палату один наш сотрудник, начальник главка; он в том же отделении, в кардиологии, лежал, с той же проблемой. Узнал, что и я здесь, пришел пообщаться.
«Виктор Степанович, ты чего?»
«Сердце. Предлагают операцию».
Разговорились. Он:
«Да мне то же самое предлагают! Уговаривают!»
«И что? Соглашайся».
«Да что я — идиот? Они же в этом не понимают ничего! Им бы только резать! Нее-ет, я лучше на микстурах… Операции… Я тут больше месяца лежу, вижу: каждый день пациентов через одного в морг уносят!»
Короче, “взбодрил” он меня — дальше некуда!
— А как домашние отнеслись?
— Валя, Валентина Федоровна, очень тяжело переживала. Я, конечно, в общих чертах ей рассказал, но она сразу все поняла, потом еще с кардиологами говорила… Очень ей благодарен. И надежда на нее большая была — если что, дети на ней; хоть и большие уже, а для нас они всегда маленькие…
Лежал ночью, жизнь свою вспоминал… И то, что сделал, и то, что не сумел, не успел, не смог…
Лег на операцию. Потом — период реабилитации, когда выхаживать нужно было и не все еще было понятно… Все это трудно сейчас вспоминать…
Но еще раз скажу — была у меня вера, доверие к этим ребятам: Диме Нечаеву, Ренату Акчурину; до сих пор благодарен им безмерно, как и старшей медсестре Ирине Селезневой — она тогда как ангел-хранитель для меня была, выхаживала… Даже сейчас, когда встречаю ее, сердце сжимается от воспоминаний…
И семья, дети, Валя, они верили очень, поддерживали. Когда кому-то нужен, когда без тебя одного… нужно карабкаться. И победить.
— Когда у Бориса Николаевича возникла подобная проблема, он с вами советовался?
— Да, я с ним долго разговаривал. Убеждал. Он ведь сначала и слышать ни о какой операции не хотел, ни в какую! Врачам не особенно доверял, обижался на них. Мы с ним разговаривали тогда часами. Часами! Я ему все, как было, по жизни рассказывал — как это, что потом. И честно сказал — если бы не доктора… Борис Николаевич слушал внимательно. Одно дело — рекомендации, другое — живой человек, который сам через это прошел. Вот так было.