1. Ученик

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

1. Ученик

Если бы в последующие годы кто-нибудь спросил его о месте рождения, Горацио Хорбнлауэр, скорее всего, назвал бы скромный городок в Кенте, где его отец был врачом и игрывал каждый вечер партейку-другую в вист с пастором и где он сам в мальчишеские годы должен был снимать шапку перед землевладельцем. На самом же деле все было гораздо скромнее, нежели он рассказывал, поскольку местечко с трудом можно было назвать городком, отца — врачом, священник не был полноправным пастором, а местный начальник не являлся землевладельцем.

В 1776–1793 гг. Уорс было местечком столь незначительным, что почти нищим. Оно лежало на равнине между Сандвичем и Диллом, на расстоянии примерно одной мили от моря. Со стороны моря почва была кислой и пропитана водой, что служило удобной отговоркой для крестьян, предпочитающих зарабатывать себе на жизнь контрабандой. Штаб-квартирой контрабандистов была ферма «Под голубыми голубями», которая находилась у дороги, ведущей к побережью, напротив которого находится рейд, известный под именем Малый Даунс. В глубине суши, у перекрестка дорог, около двух десятков домиков теснились вокруг тихой часовни, на месте которой сегодня стоит собор. Уорс сегодня достаточно густо населен, в нем есть собор и школа (построенная в 1873 году), гостиница и поля для игры в крокет. В XVIII веке все это выглядело по-другому, когда местечко даже не заслуживало того, чтобы размещать его на карте, а когда оно все-таки туда попадало, то называли его по-разному: Уорд, Уордс или Уорс.

Насколько местечко не было городком, настолько еще менее местный медик мог претендовать на звание врача. Чтобы понять это, нам придется погрузиться в историю. Когда в 1857 году Горацио скончался, в некрологе «Таймс» было указано, что его отец, д-р Хорнблауэр, вел свое происхождение из «древнего рода графства Кент». В какой-то степени это, очевидно, правда, поскольку эпитет «древний» можно применить к любому роду, при условии, конечно, что имеется в виду исключительно древность как таковая. Род Хорнблауэра мог быть древним, однако наверняка он не был известным. Похоже, все Хорнблауэры или «Мужи из Кента» или, попросту, все жители этого графства, имели предков, которые проживали в Мэйдстоне или ближайших местечках. В начале XV века некий Николас Хорнблауэр владел в Эйлфорде достаточным количеством земли, чтобы попытаться обзавестись гербом. На присвоенном ему гербовом щите был серебряный шеврон на черном поле и голубая рыба между тремя, собственно, рогами (трубами). Однако ничего большего он не добился, а его потомки ничем особенным себя не проявили и даже не были уже землевладельцами. Первым Хорнблауэром, который был более или менее известен, стал Иеремия Хорнблауэр (1692–1754), торговец зерном из Мэйдстона; своим завещанием он основал местный сиротский дом, однако при этом поставил условие, что бедных сироток там будут обучать ремеслу. После 1760 года про судьбу этого завещания нам уже ничего не известно, возможно оттого, что на осуществление этой благородной цели уже не хватало средств. Зато мы знаем, что у Иеремии было пятеро детей, в том числе две дочери. Старший сын, Джеймс, аптекарь и фармацевт, родился в 1714 году, практиковал в Мэйдстоне и умер в 1769 году, не оставив потомства. Следующий сын, Джонатан (1717–1780), был довольно известным инженером, а третий — Джошуа (1729–1809), в молодые годы уехал в американские колонии, где позднее стал председателем совета депутатов штата Нью-Джерси. От него происходят американские Хорнблауэры, а от Джонатана — та семья, которая нас интересует.

В свою очередь, у Джонатана было три сына: старший — Яков (родившийся в 1738 году) и два его младших брата: Джонатан Картер (1753–1815) и Джейбз Картер (1744–1814). Оба они стали инженерами, а Джейбз, возможно, изобрел машину для обработки перкаля. Джонатан же работал у Джеймса Уатта, но поссорился с ним из-за какого-то патента. Яков работал у своего дяди Джеймса, но когда, наконец, смог открыть собственную практику, то сориентировался, что в Мэйдстоне не хватит места для еще одного аптекаря. В 1759 году он женился на Маргарет Роусон, дочери неплохо зарабатывавшего строителя судов в Дилле и переехал вместе с семьей в те края. Он был аптекарем в местечке Уорс и именно там, 4 июля 1776 года родился их единственный сын. Это произошло в тот самый день, когда американские колонии постановили провозгласить свою независимость. Дав сыну имя Горацио, аптекарь проявил собственную независимость, поскольку семейные традиции предписывали давать каждому потомку мужского рода имя, начинающееся с буквы «Д». Каково бы не было происхождение этой несколько неумной традиции, Яков не стал ее придерживаться. Также не подлежит сомнению, что окрестил своего ребенка в честь Горацио (или Хораса) Уолпола, четвертого сына известного премьера. Конечно, надежда на протекцию была весьма слабой, однако это следовало отметить. Похоже, Яков был настолько опытным гравером, что смог проиллюстрировать свой собственный (причем единственный) печатный труд: «Травник Кента» (Кентерберри, 1761) и, таким образом, заслужил заметку в две строки в книге Уолпола «Граверы Англии» (1763). Так что, когда в 1771 году вышло в свет второе издание «Травника», оно было посвящено Уолполу, что могло быть признано не слишком приличным даже по тем временам. Ни тогда, ни когда-либо позднее Яков Хорнблауэр так и не дождался ответа на этот свой шаг, так что, похоже, выбор имени единственного сына стал для него, если говорить про Уолпола, искоркой последней надежды на протекцию, которая так никогда и не сделалась реальностью.

Если медик не был врачом, то и его партнер по висту также не был пастором. Уорс в те времена не являлось самостоятельным приходом, и часовню местечка обслуживали многие викарии, причем некоторые из них при ней и жили. В реестре можно найти упоминания о преподобном Уильяме Томасе в 1773 г., преподобном Джоне Аткинсе в году 1776, преподобном М. Нисбете в 1779-м, преподобном Томасе Педингтоне в 1781-м и преподобном М. Гаррете в 1789 году. Из них в Уорсе жил лишь Педдингтон, и это именно он и его жена играли в вист с аптекарем и его супругой, что представляется весьма естественным. По свидетельству Хастеда (1799), часовня св. Петра и Павла была «маленьким, бедным домиком, с западной стороны которого была пристроена маленькая башенка, на которой находятся два колокола». После этого пессимистичного замечания Хастед меняет тему, что позволяет нам прийти к выводу, что с паломничеством в Уорс следовало, как минимум, подождать до тех пор, как погода наладится.

А что же с землевладельцем? Единственной усадьбой, хозяин которой имел хоть сколько-нибудь значительный вес, является Аптон Хаус, который существовал уже в 1736 году. Построенный на лучших землях в глубине местечка, он был резиденцией Карла Мэтсона, эсквайра, смерть которого в 1791 году была увековечена памятной доской. Очевидно, он и был тем самым человеком, перед которым Горацио Хорнблауэр снимал шляпу. Скорей всего, он был единственным землевладельцем, которым местечко могло похвастаться. Но здесь нас снова ожидает разочарование, поскольку Аптон Хаус называли также и Аптон Фарм, причем даже сама ферма принадлежала не Мэтсону, а отсутствующему графу Кауперу, который, наверное, никогда и не бывал в этих краях, где по количеству принадлежащих ему земель мог поспорить с также постоянно отсутствующим графом Гилфордом. Так что «землевладелец» оказывается лишь кем-то, не намного лучшим обыкновенного арендатора поместья, обрабатывавшего сто двадцать гектаров наиболее плодородной почвы. Если бы он был мировым судьей, этот факт нашел бы отражение на памятной доске. Так что можем предположить, что Мэтсон им не был, что, по крайней мере, позволяло ему не беспокоиться из-за деятельности, центром которой была ферма «Под голубыми голубями», сознательно не обращая на нее внимания.

Первым важным событием в жизни Горацио была смерть матери, которую похоронили на кладбище при часовне 18 января 1782 года. В тот год зима была тяжелой, и мы можем хорошо представить себе, как засыпанное снегом кладбище обдувал резкий восточный ветер. В такой день немногие из соседей решились бы присутствовать на погребении, а родных умершей было всего лишь четверо. Это был овдовевший муж, наверняка более ошеломленный, нежели расстроенный. Был дядя Томас, несомненно, плотно закутанный, но несмотря на это дрожащий от холода. Был дядя Джордж, алый мундир которого выглядывал из-под плаща. И наконец, там был единственный ребенок умершей, шестилетний мальчик, которого держала за руку служанка Жаннет. Именно Жаннет предстояло отвести ребенка домой, если бы он не выдержал вдруг всей церемонии. Однако мальчик не доставил Жаннет хлопот — он молча стоял над гробом, пока не были произнесены последние слова. (Слезы пришли позже, вечером, но даже и тогда шли недолго). Теперь для Горацио Хорнблауэра наступил период одиночества, которому суждено было продлиться почти тридцать лет.

Теперь, рассказав о Горацио и его отце, стоит объяснить существование и присутствие на похоронах дяди Томаса и дяди Джорджа. Можно сказать, что выходя за Якова, Маргарет Роусон совершила мезальянс — во всяком случае, ее отец был человеком состоятельным, женившимся на Элизабет Мэйнард, младшей дочери преподобного Сэмюэля Мэйнарда, пастора из Брэндсби в Эссексе. Его старший сын, Томас (1736–1799) имел какие-то связи с достопочтенной Вест-Индской компанией, по крайней мере, с ее морским транспортом, а тесть Томаса был другом и соседом Роберта Кина, в то время навигатора и капитан-лейтенанта Военно-морского флота. Младший сын, Джордж (1742–1787), был поручиком 77-го пехотного полка, который в то время квартировал в Дувре.

Вряд ли кто-либо из братьев уделял значительное внимание Маргарет с тех пор, как она вышла замуж, однако так сложилось, что в момент ее смерти от тифа оба они находились неподалеку. Томас решал какие-то вопросы на судне Вест-индской компании, стоявшем в Даунсе, а Джордж пребывал в гарнизоне, расположенном не далее, чем в десяти милях, так что оба они не могли, хотя бы из чувства приличия, не присутствовать на похоронах. Так что дяди приехали и, скорее всего, для Горацио это была первая оказия их увидеть. Поскольку мы вынуждены основываться на домыслах, то можем быть, по крайней мере, уверены в том, какие слова были использованы во время погребального обряда. В наши дни священники без колебаний изменяют тексты молитвенника, но их предшественники в 1782 году были людьми более точными, а их обязанности определял закон. Таким образом, дрожа от холода, пастор Уорса должен был начать следующим образом: «Аз есмь воскресение и жизнь, говорит Господь; а кто верует в меня, пусть даже умрет, но жить будет, а пока верует в меня, то не умрет никогда. Бог дал, Бог взял и да будет благословенно имя Его».

Так продолжалось, пока на гроб не упали первые комья земли: «…а посему поверяем ее тело земле, земля к земле, пепел к пеплу, прах ко праху, с твердой и непреклонной надеждой на Воскресение».

Можно предположить, что муж, полный скорби, должен был осознать свою утрату и придал своему трауру соответствующее выражение. Однако же он не установил надгробия на могиле своей жены и лишь из церковных записей нам известно, что к моменту смерти ей исполнился сорок один год. После нее не осталось ни одного письма и до сих пор она остается для нас фигурой таинственной. Невозможно узнать, чем была мать для Хорнблауэра, но из того, что он когда-либо о ней вспоминал, можем предположить лишь чувство вины за то, что он в столь малой степени ощутил ее уход. Немногим больше мы знаем о Якове, мы видим его невезучим и неудовлетворенным мечтателем, обладающим определенными достоинствами, однако лишенным той амбиции, которая характерна для его отца и братьев. Его «Травник» оценивается специалистами как труд незначительной ценности, по большей части заимствованный у других авторов. Что касается граверных работ, то они были всего лишь его хобби, одним из многих, ни одно из которых не приносило ему дохода, зато каждое из них отрывало его от профессиональных занятий. К Горацио он относился рассеянно и истерично, а ранним воспитанием мальчика на практике занималась Жаннет, которая, однако, вышла замуж через год после смерти его матери. Горацио не помнил даже имени той, кто пришла ей на смену.

С последними словами: «Милость Господа нашего, Иисуса Христа, любовь Бога и присутствие Святой Троицы да будет с нами. Аминь», — похороны подошли к концу. Маленькая группа расступилась и направилась к дому, бредя по снегу и стараясь укрыться от ветра. Яков Хорнблауэр привел шуринов обратно в дом, где жил и принимал пациентов, и из которого час назад похоронная процессия тронулась на кладбище. Одно несомненно — там было подано красное французское вино с пряностями, которого гости очень ждали. Теперь мы должны прояснить постоянно возникающий вопрос о точном месте рождения Горацио. Местные предания по этому вопросу высказываются твердо, но неоднозначно. Историки из Сандвича и Дилла исследовали этот вопрос в научных обществах, причем некоторые указывали на Фэррьерс Коттедж, а другие — также уверенно — настаивали, что Яков жил в доме, в котором позднее разместился городской магазин. Теоретически можно было бы закончить эту дискуссию ссылкой на документы на право собственности, но Яков, скорее всего, был просто нанимателем и вообще никакой недвижимостью не владел. Во времена ныне покойного Джона Лэйкера на страницах «Дилльского Меркурия» завязалась нудная переписка между теми, кто придерживался в этом вопросе мнения Притчарда, и теми, кто был на стороне Лэйкера (См. Дж. Лэйкер, «История Дилла». Дилл, 1917 г., приложение VII). Дискуссия эта получила название «Битвы за свиное корыто», поскольку могло показаться, что большинство аргументов касалось того, было ли во дворе дома корыто для свиней, или нет — ибо известно, что маленький Горацио любил играться в этом самом корыте, представляя себя потерпевшим кораблекрушение в открытой шлюпке… существует множество доказательств, что он мог проделывать это в Фэррьерс Коттедж, однако невозможно доказать, что это было невозможным и в другом доме. К сожалению, даже каменное корыто не является столь постоянным предметом пейзажа, как это предполагают некоторые историки — его можно передвинуть, продать или разбить. Если бы мы все основывались исключительно на месте расположении этого предмета, то нам пришлось бы дискутировать о месте рождения адмирала до бесконечности. Однако существует один документ, которым исследователи пренебрегли, который проясняет дело и при этом удовлетворяет обе стороны. В приходской книге существует запись о смерти в 1764 году Сэмюэля Хьюсона, аптекаря. Это свидетельствует о том, что Яков прибыл в Уорс в качестве помощника Хьюсона и унаследовал практику после его смерти. Значит, он жил вместе с Маргарет в Фэррьерс Коттедж (который был построен в 1723-м) с 1759 по 1764 года, а затем переехал в более просторный дом. Таким образом, Горацио родился уже по новому адресу, но и те, кто полагает, что Яков жил в Фэррьерс Коттедж, также правы. Он действительно жил там в течение пяти лет, однако это было еще до рождения его сына, единственного из оставшихся в живых детей. Кстати сказать, приходская книга говорит, что Маргарет родила еще двух дочерей, одну из них — в 1767 году, но обе девочки умерли еще в детстве. Горацио никогда не вспоминал о них и мог вообще не знать об их существовании.

Горацио говорил о себе, как о «сыне доктора», и при этом лишь немного преувеличивал, если говорить про общественное положение отца. В восемнадцатом веке аптекарь был чем-то средним между сегодняшним аптекарем и врачом общей практики. С 1617 года существовало Лондонское Общество аптекарей, членство в котором зависело от результатов сдачи квалификационного экзамена. Однако власть этого Общества не распространялась за пределы Лондона и специалистом, подобным Якову Хорнблауэру, можно было стать и после нескольких лет работы помощником аптекаря в провинции. Положение в обществе у врача было выше, нежели у аптекаря, особенно, если врач обладал университетским дипломом. Более того, тогда, также как и сегодня, врач использовал титул «доктора» (хотя обычно не имел этого ученого звания), что гарантировало ему позицию «джентльмена». Но врачей было немного, а их консультации стоили относительно дорого, так что большинство людей с небольшими недугами предпочитали направляться к аптекарю. Аптекарь, который внимательно относился к больным, мог иногда рассчитывать на обращение «доктор», может и в шутку; он мог быть настолько близок к докторату, насколько ему это было необходимо. Отличие Якова Хорнблауэра от сегодняшнего заключалось в том, что состоятельные пациенты посылали за ним чаще, так что ему приходилось проводить на коне больше времени, нежели за письменным столом. Те, кто победнее, приходили к нему на дом, но чаще всего вынуждены были довольствоваться советами его помощника. Сравнивая положения врача и аптекаря в Англии восемнадцатого века, мы все же должны помнить, что ни того, ни другого землевладелец не приглашал к себе на обед, и обоих можно было накормить в людской.

Что же касается местечка Уорс, то владельцем его во времена похорон матери Горацио числился Карл Мэтсон, личность, как мы уже убедились, не слишком значительная. Знаем, тем не менее, что Горацио, как и иные мальчишки, вынужден был снимать перед ним шапку. В конце концов, он был просто сыном мелкого служащего и был вынужден вести себя соответственно. Если же он уже начинал думать о себе иначе, то благодаря дяде Томасу и дяде Джорджу, потому-то наша история и начинается с похорон миссис Хорнблауэр. Именно при этом событии мальчик смог ознакомиться с основами иерархии общества. С этой минуты он впервые начал считать себя джентльменом. Ведь он же был племянником Джорджа Роусона, эсквайра! В конце концов, он понял бы, что 77-й пехотный полк не был особо привилегированным, что нетрудно было получить офицерский патент во время войны и что не стоило надеяться, что сорокалетний поручик мог рассчитывать на повышение в звании. Пока, возможно, мальчику было вполне достаточно того, что его дядя носит саблю. Второй дядюшка сабли не носил, но его одежда и манеры производили — неким другим образом — еще большее впечатление. Он был, по крайней мере, отражением, если не представителем, мира богатства и утонченности. Хотя сам и не занимал высокого положения в обществе, он, тем не менее, мог небрежно упомянуть о своих знакомых, сэре Лайонеле и сэре Фергюсе. Сомнительно, конечно, чтобы они в равной мере часто вспоминали о нем, однако оба несомненно знали о его существовании — в роли поставщика морского имущества либо в роли помощника судовладельца по снабжению, дядя был широко известен в кругах, в которых вращался.

После похорон оба дяди исчезли, направившись каждый в свою сторону, а маленький Горацио начал жить жизнью местечка. Он мало видел отца днем и ненамного больше — вечером. У Якова Хорнблауэра была мастерская, в которой он и запирался, занимаясь гравированием или таксидермией — набиванием чучел, а также разными механическими изобретениями. Насколько известно, он никогда ничего не запатентовал, однако постоянно находился «буквально в шаге от великого открытия». Раз в неделю он привык играть в вист с викарием (мистером Пеннингтоном) и женой викария. При жизни Маргарет была четвертым партнером, но ее смерть едва не лишила Якова его еженедельного отдыха за картами. Примечательно, что во всем местечке не было больше ни одного взрослого игрока в вист; так что было просто необходимо сделать из Горацио четвертого партнера для игры. Таким образом, он научился играть в вист уже в детстве — и к тому же у игроков, которые относились к этому занятию очень серьезно. Наверняка мальчик также ходил в местечковую школу, так как рано выучился читать и писать. Возможно, дома были какие-то книги, поскольку Яков был человеком образованным, а еще больше книг, скорее всего, можно было взять почитать у викария. О том, какие книги были в распоряжении мальчика, мы можем судить по тем, которые он сохранил. Когда Горацио умер, в его библиотеке было найдено несколько потрепанных томиков, причем некоторые из них носили на титульном листе образцы его ученической еще подписи.

Известно, что первой из книг Горацио Хорнблауэра стал «Синопсис четвероногих», составленный Томасом Пеннантом и опубликованный в Честере в 1771 году. Подпись на титульной странице этой книги является, возможно, самой ранней пробой его пера и относится к 1783 году. Можно предположить, что книга эта, в определенной степени, должна была отражать интересы Якова, который, как нам известно, был немного натуралистом. Другими книгами, составляющими собственность маленького Горацио, были: «Исторический и хронологический театр» Кристофера Гельвикуса, Лондон, 1687; одиночный том «Британии» Камдена, 1701 (с разделом про графство Кент) и «История долгой неволи и приключений Томаса Пеллоу в южной Берберии», второе издание, около 1740 г.; «Театр современной войны в Нидерландах», Дж. Бриндли, Лондон, 1746; «История кораблекрушения и счастливого спасения Захарии Павлина, рассказанная им самим», Бристоль 1759; «Путешествие капитана Томаса Фореста в Новую Гвинею и на Молуккские острова», Дублин 1779; «Дневник последней и важнейшей блокады и осады Гибралтара» Сэмюэля Ансела, Эдинбург 1786. К «Театру современной войны» Бриндли было приложено «Введение в искусство фортификации». Этот фрагмент был заложен листком бумаги, покрытым мальчишеским почерком Хорнблауэра, сбоку на котором была сделана следующая надпись: «Фортификацию определяют как искусство применения Доктрины Чистой Тригонометрии для расчета укреплений, стен и бастионов Форта». Горацио не обратил внимания на Кристофера Гельвикуса и на прекрасное начало его «Хронологии», которая начинается словами: «Сотворение мира, которое должно было завершиться еще прошлой осенью, закончилось в семь дней». Очевидно, мальчик уже тогда предпочитал заниматься тригонометрией в приложении к военному искусству.

Если среди этих книг какая-либо и выделяется, то это, конечно, «История кораблекрушения Захарии Павлина», которая помогает нам понять игру в жертву кораблекрушения, которую Горацио устраивал, используя в качестве шлюпки свиное корыто. От этого же, самого раннего периода его жизни, осталась небольшая картина маслом, представляющая поврежденный корабль и мальчика, ожидающего спасения. Очевидно, он раздобыл эту картину для украшения своей спальни. Сюжет, представленный художником, не вполне ясен, но, очевидно, должен был увлечь мальчика, представлявшего, глядя на него, целый ряд событий, которые могли привести к возникновению этой ситуации. Однако стоит быть осторожнее и не придавать слишком большого значения именно такому набору книжек. Возможно, конечно, что мальчик с детства интересовался морским делом и именно эти книжки решил сохранить. Однако возможно также, что у него было и много других, которые он позже выбросил или кому-нибудь подарил. Не можем закончить исследование литературных вкусов Горацио без того, чтобы не обратить внимания на то, что Томасу Пеннанту, автору первой книги, на которой видна подпись Хорнблауэра, настолько повезло, что его отметил сам д-р Сэмюэл Джонсон. Босуэлл описал сцену, в которой Джонсон прервал оживленную беседу группы своих приятелей неожиданной фразой: «Пеннант рассказывает о медведях!» Те разговаривали дальше о чем-то другом, а он все цеплялся за свой рассказ о медведях и слово «медведь» служило звуковым сопровождением ко всему, о чем шла речь. Главу Пеннанта о медведях можно найти в его «Синопсисе» — книге, которая была собственностью маленького Горацио.

Единственной из перечисленных книг, которую Горацио мог раздобыть в качестве нового экземпляра, прямо из типографии, была «Осада Гибралтара» Ансела, которая в те времена, вероятно, была бестселлером. Другие книги он не столько выбирал в библиотеке, сколько добывал в развалах на рынке Сандвича. Сандвич удален от Уорс приблизительно на две мили и Горацио ходил туда еще мальчиком. Великие дни этого города как морского порта к тому времени уже принадлежали далекому прошлому, и в нем можно было найти немного исторических памяток. Зато в неполных четырех милях в противоположную сторону лежал город Дилл, расположенный прямо напротив Даунс. Здесь, между берегом и отмелью Гудвин, раскинулся обширный хорошо защищенный рейд, с глубинами от восьми до десяти саженей. Именно здесь парусники обычно собирались в конвои или ожидали попутного ветра. Собственно порта здесь не было и нет, а с берега на суда можно было попасть с помощью перевозчиков из Дилла. Они использовали так называемые «дилльские люггеры» или большие открытые лодки с обшивкой внахлест; и те, и другие спускали по деревянным брусьям, уложенным на крутом пляже, и таким образом форсировали прибой. О перевозчиках из Дилла, с одной стороны, поговаривали, что они здорово наживались на пассажирах, в интересах которых было побыстрее добраться на берег или на борт судна, с другой же стороны, они славились отвагой и морской выучкой, когда спасали людей с судов, разбившихся на отмели Гудвин. Об этом, в частности, пишет Уоррингтон Смит: «Нет на свете занятия более опасного, чем спасение людей с судна, которое разбилось на мели, подобной Гудвинской. Сверхъестественную мощь и ужас длинной линии разбивающихся волн прибоя, которые поднимаются пенистыми водопадами на высоту двадцати футов и гонят со скоростью тридцати миль в час, пока песок не остановит их разбег, могут представить себе только те, кто когда-либо побывал среди них и остался живым. Огромные волны, разбивающиеся и воющие среди вихрей, их вершины сдувает ветер и несет на подветренную сторону сплошными потоками воды, а сразу же после этого, когда они встречаются с длинной линией прибоя, выстреливают на сорок футов вверх, еще более увеличивая страшную опасность, в которую попадает лодка спасателей или любая, осмелившаяся вторгнуться сюда. Сплошной клубок приливных течений, бегущих со скоростью четырех-пяти узлов, густая шапка морской пены, докучливый дождь, давящий, предательский ветер и грохот полощущихся парусов — все это усиливает ужасный хаос».

В те времена еще не было специальных спасательных лодок, и именно перевозчики Дилла, Уолмера и Рамсгейта занимались спасением на море. Конечно, они заботились и о вознаграждении за спасение, но что касается их героизма, то тут уж двух мнений быть не может. Когда на море шторм, вполне естественно искать укрытие, но специально выходить в море во время бешеного шторма — это совсем другое дело, а ведь именно этим занимались обычно перевозчики из Дилла. Многое они могли рассказать об этом, когда уже были на берегу и, конечно же, еще больше было выдумок на эту тему, к которым маленький мальчик должен был прислушиваться.

Если говорить точнее, перевозчики и моряки — не одна и та же профессия. Тем не менее, некоторые жители Дилла уходили в море, а некоторые весь век жили в родной местности. Один из них, Том Гэммон (отец одного из лоцманов, указанных в «Кентском проводнике» 1780 года) служил, как сам рассказывал, под командой адмирала Вернона. Поскольку Вернон в последний раз выходил в море в 1745 году, то это было вполне возможным, и Том вполне мог принимать участие во взятии Портобелло. Все ли его истории были правдивыми — это уже другой вопрос, поскольку некоторые из тех, которые он рассказывал о Верноне, уже рассказывали раньше об адмирале Бенбоу. Однако он наверняка был опытным моряком и к тому же любил поболтать — если, конечно, находились желающие его послушать. Приписывал Вернону анекдот про капитана, который хотел навестить Лондон, но адмирал разрешил ему удалиться от корабля только на то расстояние, на которое его могла отвезти корабельная шлюпка. И — по его словам — именно Вернон был тем самым капитаном, который приказал погрузить шлюпку на телегу и отправился в Лондон, сидя в шлюпке, но — по сухопутью. На самом же деле капитаном, который грозился, что так сделает, был Бешеный Монтегю, когда служил под началом сэра Эдварда Хоука. Другая история, которую рассказывал Том Гэммон, на сей раз верно приписывая ее достопочтенному Уильяму Монтегю, касалась голландского судна, затонувшего в порту Портсмут. Вышедший на берег Монтегю увидел двенадцать трупов голландцев, лежавших на песке. Тогда он приказал своим людям, чтобы они засунули руки голландцев в карманы. После того, как это было сделано, Монтегю разыскал в кабачке «Проспект» голландского капитана, которому все выражали свое сочувствие, и возложил всю вину за катастрофу на голландский экипаж: «Черт бы побрал этих неуклюжих бездельников, которым было лень вытащить руки из карманов даже для того, чтобы спасти себе жизнь». И поспорил на дюжину бутылок вина, что каждый из членов экипажа, выброшенный на берег, все еще держит руки в карманах. Когда разъяренный голландец принял заклад, официанта послали проверить, так ли это. Возвратившись, тот подтвердил, что капитан Монтегю говорит правду. «Ну, — изрек достопочтенный Монтегю, — не говорил ли я вам, что им было лень даже спасаться?»

Наверняка рассказывали и другие истории о разбитых кораблях и необитаемых островах, о пиратах и зарытых кладах. И вне зависимости от рассказов происходили еще и драматические события, свидетелем которых мог быть маленький Горацио. Голландское судно из Вест-Индии разбилось под Диллом в июле 1783 года. В сентябре того же самого года транспорт «Свифт», следовавший к берегам Новой Шотландии со ста пятьюдесятью заключенными на борту, зашел в Даунс. Осужденные взбунтовались, обезоружили офицеров и экипаж, а около полусотни из них сбежали на берег в лодках. Однако всех их схватили и доставили обратно на судно. Еще более важными, хотя и более удаленными, были заключительные фазы американской войны за независимость. Приходили известия о битве при островах Сент и о помощи Гибралтару. Наконец пришли известия о заключении мира. Когда позднее распустили экипажи, появилось много анекдотов про адмирала Хоу и адмирала Родни. Французы, хотя и могли себе воображать, что ловко обдумали тактическое маневрирование и стрельбу в тот момент, когда при качке борт корабля поднимался на волне, в конце концов были разбиты.

Горацио воспитывался на побережье Кента, где ежедневно слушал разговоры про последнюю войну. Неизвестно, насколько часто он слышал далекие пушечные залпы, но ведь Уорс лежит всего в двух с небольшим милях от моря. Достаточно было только пройти или пробежаться до фермы «Под голубыми голубями», а затем вниз до берега, лежащего против маленького Даунса, к пристани для мелких торговых судов. Там всегда что-нибудь, да и происходило, а временами — до самого горизонта — виднелись суда, стоящие на якоре.

В 1785 году Горацио начал ходить в школу сэра Роберта Мэнвуда в Сандвиче. Школу эту организовал выдающийся гражданин Сандвича в 1563 году. Сначала это было процветающее заведение, хорошо обустроенное и снабженное, а однажды его даже посетила королева Елизавета. К сожалению, еще в семнадцатом веке все английские общеобразовательные средние школы вышли из моды, и в то же время начало иссякать благополучие Сандвича. Началось строительство более крупных судов, так что более старые порты, находящиеся в глубине суши в верхнем течении судоходных рек — такие, как Йорк, Эксетер, Честер и Ипсвич — начали уступать место портам глубоководным, таким как Гулль и Плимут, Ливерпуль и Гарвич. В то время как Дилл разрастался, Сандвич хирел, и местные власти время от времени просили короля, чтобы тот как-нибудь помог исправить ситуацию. Но король ничего не мог с этим поделать, даже если бы и хотел, и около середины восемнадцатого века жизнь в Сандвиче фактически замерла. То же случилось и со школой, руководителем которой в 1758 году стал преподобный Джон Конант. Причитающееся ему на этом месте содержание — триста фунтов в год, воистину княжеская плата в 1563 году — к тому времени уже была не слишком привлекательна. Такое же жалование, например, получал каждый из гребцов таможенной барки, а работники окружной администрации получали еще больше. Так что Джон Конант увеличил свои доходы, оставшись пастором у св. Павла в 1766 году. Обе эти должности он и занимал до самой своей смерти в 1811 году. Когда Горацио застал его учеником, Конант обучал около двенадцати мальчиков. Он учил их латыни и математике, а те, кто постарше, учили еще и греческий, если конечно, оставались школе достаточно долго. Мало-помалу количество учеников уменьшалось, и к 1804 году их вообще не стало; в том же году Конант покинул школу и куда-то переехал. В ту пору ему было уже семьдесят лет, и местные власти имели все основания жаловаться — как, впрочем, они и жаловались — на то, что уже многие годы он ничего не делал. В 1785 году пренебрежение Конантом своими обязанностями, по крайней мере, не бросалось в глаза, а его ученики с трудом брели сквозь Цезаря и Тацита, а иные — сквозь Вергилия и Ксенофонта. Однако если Горацио и обладал некими способностями, то это были способности к математике, а Конант подвел его только к началам плоской тригонометрии, что, скорее всего, составляло предел его собственных скромных возможностей.

Школа сэра Роджера Мэнвуда ожила в 1895 году, а сегодня является цветущим научным заведением, соединяющим старые традиции с современными удобствами. К сожалению там не хватает данных о периоде упадка школы. Поэтому нет списка учеников 1785–1792 гг. и нам известно только одно имя старого школьного товарища Хорнблауэра. Это имя Питера Холлбрука. О нем самом известно достаточно многое, так как он написал и опубликовал свои дневники («Автобиография Питера Холлбрука», Кэнтерберри, 1838 г). Его собственная жизнь была лишена практически каких-либо значительных событий, и он никогда не достигал никаких должностей выше, чем должность заместителя почтмейстера в Дилле. О своих школьных годах рассказывает немного, но следующий отрывок (на стр. 27) представляет для нас интерес: «Я был частным учеником ныне умершего Джона Конанта, руководителя средней школы в Сандвиче. Школа уже не была на хорошем счету, а мистеру Конанту не хватало той энергии, которую позже развил преподобный Уильям Уодсворт. Для тех, кто хотел учиться, он, тем не менее, был хорошим преподавателем, и несколько его воспитанников позже поступили в университет, поскольку бегло знали латынь и немного — греческий. Однако лишь про одного можно сказать, что он действительно прославился — этим мальчиком был теперешний адмирал лорд Хорнблауэр. Он был моложе меня на два года и я вспоминаю его молчаливым и спокойным пареньком, слабым в других предметах, но сильного в расчетах. При крещении ему было дано имя Хорас, над которым мы немилосердно насмехались, как это водится среди мальчишек, но он уже тогда предпочитал называть себя Горацио. Он был несколько неуклюж и, похоже, не слишком-то охотно участвовал в забавах, которыми мы занимались после занятий. Хотя обычно он вел себя весьма достойно, например, когда был одним из обвиняемых в какой-то проделке во время «Ночи Гая Фокса». Будучи самым младшим из тех, в отношении которых велось следствие, он, тем не менее, высказался в их защиту и — о чудо! — ему удалось доказать их невиновность.

Позже мы все задумывались, не случайно ли они избежали наказания. Возвращаясь памятью к тем годам, проведенным в старом школьном доме на Кэнтерберри Роуд, размышляю над милосердием Божьим, который позволил мне познать в то время свое Священное Писание; ведь без этого я никогда бы не задал себе торжественный вопрос: «Что я должен сделать, чтобы спастись?» Страх перед Творцом есть началом всякого знания, но те, кто боится Бога, ведомы тайной волей… и т. д., и т. п.».

Вот и все, что мы узнаем от Питера Холлбрука, книга которого, помимо этого, наполнена банальностями и морализаторством. Немногие замечания, которые он высказывает в адрес Горацио, тем не менее, согласуются с тем, что нам известно из других источников. Например, это правда, что маленького Горацио окрестили именем Хорас, однако теория, что его симпатия к имени Горацио возникла из восхищения, которое питал к лорду Нельсону, скорее всего, ошибочна, так как он сменил имя еще задолго до того, как Нельсон прославился. Итак, у нас сформировался образ одинокого мальчика, живущего своей собственной жизнью, мечтающего о будущих успехах и намеренно сторонящегося школьных друзей. Может, это знаменательно, что никогда в позднейшей жизни он не вспоминал о ком-либо, с кем был дружен с самого детства, но, несмотря на это, настоящая нужда проявила в нем прирожденного лидера. Мы многое дали бы за то, чтобы узнать, каким образом Горацио опроверг обвинения утром 6 ноября. Можно предположить, что уже тогда он решил сделать карьеру в Королевском флоте под влиянием Тома Гэммона и других старых моряков, вдохновляемый свежими известиями о победах Родни и надеясь на свои успехи в математике. Однако представляется сомнительным, чтобы в этот период он принял окончательное решение. Планы у мальчишек меняются чуть ли не каждую неделю, тем не менее, существует вероятность, что в то время Горацио скорее думал о карьере в Вест-Индской компании. Если он когда-либо мечтал об армии, то должен был расстаться с этими мечтами в 1787 году, когда пришла весть о смерти дяди Джорджа. 77-й полк был направлен в Вест-Индию, где Джордж Роусон и скончался от желтой лихорадки. Так что все оставшиеся надежды должны были сосредоточиться вокруг дяди Томаса. Вне зависимости от этого, Военно-морской флот во время мира представлял очень смутные перспективы. Необходима была протекция, чтобы получить первое назначение, еще более сильная протекция, чтобы приобрести офицерский патент и терпение порой целой жизни, чтобы получить под командование первый корабль. В кампании было немного кораблей, а большинство служивших на них офицеров происходило из семейств, связанных с Королевским флотом; это были люди, служившие с Ансоном или Хоуком. В военном флоте мирного периода не было будущего для сына аптекаря из нищего местечка в Кенте.

В 1789 году пришли вести о революции во Франции. События на континенте могли не иметь особого значения для большинства английских графств, однако Кент отличался от остальных тем, что с его побережья можно было (иногда) видеть Францию. Французское дворянство начало появляться в Кале, так же, как столетием ранее там начали появляться гугеноты. Первыми прибыли люди предусмотрительные и хозяйственные, сменившие поместья на ценности, которые можно было реализовать значительно легче. После них прибыли те, кто не планировал бегства, однако успели взять с собой хотя бы то, что смогли упаковать. Последними появились люди, бежавшие от ареста, в том, что на них в этот момент было. Позже — фантазируя — все выдавали себя за аристократов или аббатов, но большинство не было ни теми, ни другими. Некоторые просто до конца были преданы своему королю и церкви, а другие были просто скромными людьми, не переносящими революции и кровопролития. По прибытии в Дувр и Дилл большинство из них двинулось дальше — в Лондон, однако кое-кто осел в Кенте, надеясь, может быть, что судьба переменится и позволит им вернуться на родину. К первым и самым робким беженцам принадлежал мсье Гюстав Лапорт, холостой правовед, который собирал арендную плату для дворян в окрестностях Аббевилля. Будучи человеком нервным, он прибыл в Рамсгейт еще перед падением Бастилии, а оттуда перебрался в Сандвич, в поисках более дешевого жилья. Там он и осел в качестве учителя французского языка, музыки и танцев, зарабатывал таким образом себе на скромное проживание и старался оставаться в хороших отношениях с мистером Конантом, который, к счастью, не обучал ни одному из предметов, предлагаемых мсье Лапортом. Похоже, осенью 1791 года Гюстав заболел и вызвал в качестве лекаря Якова Хорнблауэра. Не будучи в состоянии заплатить аптекарю за его заботу (поскольку с появлением болезни исчезли заработки), Лапорт предложил ему, что, после того как выздоровеет, отработает свой долг. Поскольку Яков никаким другим способом не мог получить свой гонорар, он послал к французу Горацио в обучение. Однако уже в первый же день оказалось, что Горацио абсолютно лишен слуха и не может отличить одну ноту от другой. К тому же он был неуклюж в танце, и кроме церемониального поклона, которым джентльмен приветствует партнершу в менуэте, немногому научился. Гораздо более многообещающими представлялись его способности в изучении французского языка. Под конец 1792 года — последнего года в школе в Сандвиче — он неплохо освоил словарь и неплохо формулировал фразы, но при этом имел ужасный акцент. Он гораздо лучше читал, чем говорил, и некоторые французские книги, которые Горацио приобрел в это время, остались в его библиотеке даже после его смерти. Одна из них называлась «Новейшее описание замков и парков Версаля и Марли» Пиганьолли де ла Форса, изданная в Париже Библиотекой Шез Омон, что на площади Коллежа Мазарини, в 1764 году, однако Хорнблауэру достался лишь первый том и то без обложки. Другой книгой на французском, которую Горацио раздобыл в это же самое время, была «История и приключения флибустьеров» Александра-Оливье Эксквемелина, изданная в 1775 году. Он изучил оба тома этого произведения, а на полях записывал значения некоторых технических выражений. В описываемое время мальчик приобрел многие (но не все) навыки студента.

Отец Хорнблауэра неожиданно умер 11 января 1793 года. Причина его смерти осталось неизвестной, но умер он скорее вследствие болезни, нежели несчастного случая. Теперь Горацио Хорнблауэр стал полным сиротой и должен был — насколько мог — заняться погребением. Тогда же он написал Томасу Роусону. Тот приехал несколькими днями позже и принял обязанности душеприказчика. Имущество, которым ему предстояло распорядиться, состояло лишь из небольшого количества мебели и книг, старой лошади с седлом и полной сбруей, лекарств и склянок, составлявших содержимое аптеки, и репутация не слишком-то прибыльной практики. Получив за все перечисленное чуть более двухсот фунтов, дядя теперь должен был задуматься о том, что дальше делать с Горацио. Человек более доброжелательный и женатый на более симпатичной женщине, по всей вероятности, забрал бы Горацио с собой в Лондон. Томас не собирался этого делать, однако, хотя бы только из заботы о собственной репутации, не мог позволить, чтобы его племянник голодал. Почти наверняка размышлял над тем, чтобы обеспечить мальчику место практиканта на одном из судов Вест-Индской компании, однако шестнадцатилетний Горацио был еще для этого еще слишком молод — необходимо было ждать еще целых двенадцать месяцев, а кроме этого, он должен был еще расширить свои знания математики. Школа сэра Роджера Мэнвуда в данном случае не подходила, — хотя бы из-за того, что при ней не было интерната. Лучше всего было бы отдать мальчика на год в Королевскую школу в Кэнтерберри, на что мистер Роусон и решился. Последовал обмен письмами и Горацио выехал в Кэнтерберри дилижансом Джона Шнеллера, который совершал этот рейс по понедельникам и пятницам. Исполнив свой долг, хоть и не совершив, без сомнения, ничего более, мистер Роусон возвратился в дом на Портмен Сквер. Если бы его кто-либо обвинил в невыполнении каких-либо обязанностей по опеке над сиротой, смог бы оправдаться тем, что у него были и иные дела. Король Георг как раз собирался начать войну с Францией.

Сегодня мы привыкли к процедуре, в соответствии с которой высылается ультиматум, утверждающий, что отсутствие удовлетворительного ответа в определенный срок будет означать начало военных действий с такого-то времени (по Гринвичу) в такой-то день. В восемнадцатом веке подобные действия, по понятным причинам, не были столь точными. Возвращение мистера Роусона в Лондон совпало с посланием короля, потребовавшего от парламента увеличения вооруженных сил на суше и на море. Мистер Питт, зачитывая это послание, уведомил обе Палаты, о том, что война вполне возможна. Людовик XVI был казнен 21 января, а известие об этой казни достигло Лондона 23 января. Французскому послу было приказано, чтобы он уже на следующий день покинул Королевство. Тот заявил, что Франция будет считать это объявлением войны. Французское посольство размещалось на Портмен-сквер, и наверняка чета Роусон наблюдала за погрузкой экипажей, когда маркиз де Шавелен готовился к отъезду. Эти же самые экипажи в Кэнтерберри мог наблюдать и молодой Горацио, а гражданин Шавелен (как мы теперь должны будем его называть) прибыл в Дувр 29 января. Его возвращение во Францию стало для французского правительства сигналом к объявлению войны уже 1 февраля. Парламент был официально информирован об этом королевской нотой от 11 февраля. Тогда-то, собственно, и началась война, однако только 13 марта 18-пушечный бриг «Бич» захватил французский корсарский 12-пушечный корабль «Санкюлот» у островов Сциллы. И только позже в том же году фрегат «Нимфа» (36 пушек) под командованием Эдварда Пеллью, победил и захватил французский фрегат «Клеопатра» с идентичным вооружением. Пеллью, герой дня, был произведен в рыцарское достоинство почти сразу же после того, как сошел на берег.