9. Пэрство

Британия во времена Хорнблауэра вплотную приблизилась к катастрофе в 1797 году, когда на флоте вспыхнул мятеж. Это был момент смертельной опасности, но ситуацию тогда спас Ричард, граф Хоув. После того, как старый адмирал убедил Парламент даровать бунтовщикам общую амнистию, ему удалось также убедить матросов вернуться к исполнению служебных обязанностей. Следующей задачей было восстановление дисциплины, и это уже выпало на долю сэра Джеймса Джервиса (графа Сен-Винсента), великого учителя флота, который за тем предстояло возглавить Нельсону. С тех пор боевой дух флота постоянно поддерживался благодаря одерживаемыми им победами. Тем не менее, уроки 1797 года не были забыты, тем более, что о существующей угрозе постоянно напоминали мелкие возмущения то на одном, то на другом корабле, управляемых жестокими офицерами.

Теперь же, в сентябре 1813 года, пришли известия о мятеже, который мог иметь весьма серьезные последствия, хотя бы в качестве примера для остальных. Команда шлюпа «Пламя» (18 пушек), несущего блокадную службу в бухте Сены, взбунтовалась против своих офицеров и захватила их в качестве заложников. Шкиперский помощник с четырьмя моряками, оставшиеся верными присяге, были отправлены на берег в гичке с ультиматумом для Адмиралтейства. Гичка достигла Бембриджа, и ультиматум попал в руки их светлостей лордов Адмиралтейства. В нем матросы обвиняли мистера Чедвика (командующего шлюпом лейтенанта) в тирании и убийстве. Письмо заканчивалось знаменательной фразой: «Мы хотим сражаться за свободу Англии и преданы ей всем сердцем, но Франция у нас с подветренного борта и мы все стоим на том, что не дадим себя повесить как мятежников. Так что если вы захотите захватить наш корабль, то мы лучше сдадим его жандармам, а сами останемся во Франции.»

Рассматривая этот документ, военные моряки из числа членов Адмиралтейского совета уже знали (или, по крайней мере, подозревали), что Чедвик был несправедливым и жестоким человеком, обойденным чином и разочарованным в службе. Его команда была просто доведена до бунта и любая другая команда, имеющая решительного лидера, на ее месте, скорее всего, сделала бы то же самое. С другой стороны, мятеж всегда оставался мятежом и был опасен уже самим своим примером. При этом, к сожалению, любая попытка захватить «Пламя» лишь подтолкнула бы мятежников искать спасения во французском порту Гавр. Сама по себе утрата шлюпа не имела особого значения, но Наполеон использовал бы это как ценный повод для пропаганды. На страницах его «Монитора», «Пламя» стало бы, по меньшей мере, фрегатом, а его сдача стала бы доказательством падения боевого духа в английском флоте. Сообщения об этом инциденте широко бы распространились и были бы использованы странами, которые могли бы (а могли бы и нет) повернуть оружие против Наполеона.

Его империя могла находиться на пороге краха, но в решающий момент напряжения всех сил не могло быть места даже для знака минутной слабости. Что же было делать? Если бы для переговоров с мятежниками был направлен адмирал, у него оставались лишь две альтернативы. Он мог предложить мятежникам амнистию, подрывая таким образом дисциплину на всем остальном флоте. С другой стороны, он мог отвергнуть их требования и бессильно наблюдать, как «Пламя» входит в Гавр под французским флагом. Появление любых превосходящих сил английского флота могло сразу же привести к этому результату, и такой же финал был неизбежен, как только на шлюпе закончились бы припасы или пресная вода. Возможность неожиданной атаки практически полностью исключалась, потому что «Пламя» находился на мелководье, откуда при малейшей опасности мог бы укрыться во французском порту. Таким образом, на первый взгляд, не существовало решения для проблемы, которая, тем не менее, должна была быть разрешена. Для этого их светлости и решили послать Хорнблауэра.

Для такого выбора было несколько поводов. Прежде всего, Хорнблауэр не был адмиралом, что делало его возможную неудачу менее значимой. Во-вторых, он был кем-то вроде популярного народного героя — тип человека, которого матросы (возможно) послушают. В-третьих же, он сам просил вернуть его на службу, а его родственники напрягали подобными просьбами всех, начиная с принца-регента — а значит, капитан просто не мог отказаться от предлагаемого ему задания.

Это был последний, жизненно важный пункт. Другие старшие офицеры, при предложении этой почти неисполнимой задачи могли сказать: «Неужели для этого нужен целый адмирал?» Другие же, менее заслуженные, всегда могли бы сослаться на свое здоровье: «О, если бы только не ревматизм, я бы с удовольствием принял это назначение…». У Хорнблауэра же возможности такой отговорки не было. Он, правда, мог отказаться принять командование отдельным кораблем, но не мог возражать против командования небольшой эскадрой. Таким образом, ему стоило предложить вновь поднять свой коммодорский брейд-вымпел над отрядом кораблей из флота Канала. Не представлялось так же вероятным, чтобы подобное назначение вызвало чью-либо зависть, поскольку по доброй воле браться за решение этой задачи никто не желал. Если бы назначенному для этого офицеру самым чудесным образом повезло, весь инцидент можно было свести к минимуму, без особых почестей победителю. Если же ему бы не повезло, то, напротив, появилась бы новая тема для обсуждения на мостиках флагманских кораблей: «Бедняга Хорнблауэр! Эта задание оказалось слишком сложным для него. В следующий раз будет вести себя скромнее. Вот что значит жениться на деньгах!» Хорнблауэр очень хорошо понимал всю опасность неудачи, но из расставленной ему мышеловки не было выхода. Он вынужден был принять предложенный ему отряд в составе одного линейного корабля, двух фрегатов и шлюпа. Первым требованием Хорнблауэра было, чтобы шлюп был того же самого тоннажа, что и «Пламя», способный пройти по любым глубинам, доступным мятежникам. Ему сразу же выделили «Порто Коэлью» (18 пушек), абсолютно однотипный «Пламени» шлюп, под командой капитана Фримена, с которым Хорнблауэр ранее служил на Балтике. Следующим требованием коммодора было наделением его всей полнотой власти принимать решения в зависимости от развития ситуации, вплоть до объявления полной амнистии — все эти полномочия были подтверждены в письменной форме. Хорнблауэру не оставили никакой возможности изменить свое решение.

Хорнблауэр покинул свой лондонский дом рано утром 13 октября 1813 года, попрощавшись с Ричардом, который как взрослый пожал ему руку и серьезно спросил: «Снова идешь в бой, папа?» Хорнблауэр не мог уверенно ответить на этот вопрос, так как до сих пор не знал в точности, что ему придется предпринять. Барбара поехала вместе с ним в Портсмут, где вечером 14 октября он поднялся на борт 74-пушечного линейного корабля «Нортумберленд» и поднял брейд-вымпел коммодора. Отплыв в ту же ночь вместе с двумя фрегатами — «Гленмор» (36 пушек) и «Цербер» (32 пушки), он почти сразу же перенес свой флаг на бриг «Порта Коэлья». Оставив остальные корабли за пределами видимости, но на расстоянии, с которого они могли бы различить сигнал вызова, Хорнблауэр направил «Порта Коэлью» в бухту Сены, где утром 16 октября и увидел «Пламя». Когда «Порта Коэлья» начала сближаться с мятежным шлюпом, он взял курс на Онфлер. Стоило «Порто Коэлье» убавить парусов, как «Пламя» следовал ее примеру. Шлюп, очевидно, предпочитал держаться вне пределов досягаемости ее бортового залпа. Хорнблауэр также не добился успеха, когда поднялся на борт «Пламени», переправившись к нему на шлюпке. Старый моряк Натаниель Свит, возглавивший мятежников, оказался хорошим командиром и уже установил контакты с французами из Гавра. Он лишь повторил Хорнблауэру ультиматум команды: Чедвик должен предстать перед трибуналом, а все матросы — амнистированы. Переговорами нельзя было достичь ничего, но практически абсолютная идентичность внешнего вида «Порто Коэльи» и «Пламени» натолкнула Хорнблауэра на одну интересную идею. Единственным отличием «Пламени» была заплата на фор-марселе, напоминающая светлый крест на более темном фоне паруса. Хорнблауэр приказал нашить подобную же заплату на фор-марсель «Порта Коэльи», сделав ее еще больше похожей на «Пламя». Абсолютной же схожести двух кораблей удалось добиться, сменив имя шлюпа, написанное на корме. Не обращая пока внимания на «Пламя», Хорнблауэр приказал Фримену вести «Порто Коэлью» в Гавр, причем офицерам было приказано укрыть свои мундиры под плащами, а команде — приветственно кричать. Вход в порт был осуществлен в вечерних сумерках 16 октября и к бригу успешно подошли сперва лоцманский люггер, а затем и катер, на борту которого собрался целый комитет по встрече перебежчиков. Столь же успешно лоцман и официальные лица были взяты в плен, а «Порта Коэлья» спустила паруса неподалеку от стоявшего на якоре французского торгового судна из Вест-Индии, которое незадолго до этого прорвало блокаду и прибыло в Гавр с грузом. В сгущающихся сумерках купец был взят на абордаж и выведен из гавани за кормой шлюпа, под аккомпанемент запоздалого и неэффективного огня береговых батарей. Таким образом, любая попытка «предательского» «Пламени» приблизиться к Гавру теперь была бы встречена артиллерийскими залпами — Хорнблауэр отрезал мятежникам все пути к отступлению.

Теперь пришел черед разобраться и с самим «Пламенем», прежде чем его команде удалось доказать французам свою невиновность. Еще перед тем, как «Порта Коэлья» начала действовать, «Пламя» было атаковано французами — люггером «Прекрасная Селестина» и четырьмя гребными канонерками. Хорнблауэр вмешался в схватку и «Порта Коэлья» потопила две канонерки, а затем сошлась борт о борт с люггером. Хорнблауэр лично возглавил абордажную партию, которая сперва захватила французский корабль, а затем бросилась на палубу «Пламени», который был быстро отбит у мятежников. Он же лично застрелил Натаниэля Свита, который бросился за борт и попытался найти спасение на одной из уцелевших французских канонерок.

К 18 октября Хорнблауэр отошел от французских берегов уже с четырьмя кораблями, вышел в точку рандеву с «Нортумберлендом» и направил рапорт главнокомандующему. Рапорт был отослан на захваченном вест-индском судне под командой лейтенанта Чедвика и заканчивался требованием подкреплений. В это время до эскадры достигли сообщения о поражении Наполеона под Лейпцигом, а один из пленных — член магистрата Гавра — сообщил Хорнблауэру, что город готов подняться против Наполеона, если горожан хорошенько воодушевить и гарантировать поддержку Людовика XVIII.

Результатом стало прибытие «Несравненного» (74 пушки) и «Камиллы» (36 пушек) с 300 морскими пехотинцами на борту, сверх положенного по штату. Командиром же «Несравненного», только что назначенным, был никто иной, как Буш — старый друг и сослуживец Хорнблауэра.

Что же касается «Пламени», то Хорнблауэр объявил амнистию всем оставшихся в живых членам его команды и разослал их для дальнейшей службы по другим кораблям эскадры, оставив и отбитый шлюп, и захваченный французский люггер в составе своего отряда под командой временно исполняющих обязанности лейтенантов. С усиленной таким образом эскадрой, Хорнблауэр вернулся к Гавру, вошел прямо в порт и был встречен как союзник. После некоторых размышлений, над цитаделью было поднято белое королевское знамя Бурбонов и Хорнблауэр принял пост губернатора Гавра. Тем не менее, вскоре он получил известие, что герцог Ангулемский — племянник Людовика XVIII — уже двинулся в путь и его должно встретить в городе с королевскими почестями. Все эти приказы были в точности исполнены, с соблюдением всех правил этикета, но факт оставался фактом — Наполеон все еще фактически правил Францией и его силы, похоже, намерены были принять по отношению к оживившимся роялистам соответствующие меры. Пришли новости о приближающейся пехотной колонне, сопровождаемой артиллерией, направленной рекой из Руана для того, чтобы отбить Гавр. Скорее ожидая подобного шага со стороны противника, Хорнблауэр принял решение встретить его на полпути, выслав в рейд десантную партию, чтобы перехватить наполеоновскую артиллерию в Кодебека. Буш принял над ней команду, и семь шлюпок, наполненных матросами и морскими пехотинцами, двинулись вверх по реке. Рейд имел успех, поскольку удалось перехватить и уничтожить весь осадный парк, однако из семи шлюпок вернулись только две и ни в одной из них не было Буша. Согласно рапортов, он, скорее всего, погиб в бою, утонув, когда его баркас пошел ко дну. Угроза Гавру со стороны Руана была устранена, к тому же из Англии продолжали прибывать войска. Затем, вместе герцогиней Ангулемской, наиболее яркой личностью из всей французской королевской семьи, в Гавр прибыла и леди Барбара, чтобы занять свое место рядом с мужем.

Эти события, как и последовавшая оккупация Руана, имели место зимой 1813–1814 гг. Весной пришли известия о новых победах, в том числе — и о той, которую одержал герцог Веллингтон (каковым вскоре стал Артур Уэлсли) на юге Франции. Наконец, в апреле 1814 г. пришло сообщение о том, что Наполеон отрекся от престола и, таким образом, война закончилась. Почти одновременно стала известна и другая поразительная новость — о том, что Хорнблауэр возведен в достоинство барона Соединенного Королевства и теперь стал лордом Хорнблауэром из Смоллбриджа, графства Кент. До тех пор практически не было прецедентов, чтобы подобные почести были оказаны кому-либо из морских офицеров званием ниже контр-адмирала, и, тем более, не принимавшему участия в каком-нибудь победоносном генеральном сражении. По всей вероятности, это стало наградой Хорнблауэру за его вклад в реставрацию Бурбонов, однако кампания по возведению его в пэрское достоинство была, очевидно, начата еще задолго до этого и подкреплялась всей мощью клана Уэлсли. Хорнблауэр ничего не знал об этом давлении и представляется сомнительным, чтобы вообще когда-либо узнал все подробности этой истории. Зато нам известно абсолютно точно, что Хорнблауэр стал членом Палаты Лордов в то же время, что и сэр Эдвард Пэллью, ныне граф Эксмут и на семнадцать лет раньше сэра Джеймса Сомареца, под командованием которого он в свое время служил на Балтике. Возвышение Хорнблауэра вызвало сильную зависть многих офицеров старших стажем и в значительной степени способствовало тому, что в период с 1816 по 1821 гг., он так больше и не командовал на море.

После высылки Наполеона на остров Эльбу союзники собрались в Париже: Людовик XVIII, русский царь, австрийский император, король Пруссии и все маршалы — от Веллингтона до Блюхера и от Платова до Нея. Когда герцог Веллингтон был назначен послом во Франции, выглядело абсолютно естественным, что он попросил оставить при себе Хорнблауэра в качестве военно-морского атташе. Это поначалу встретило всеобщую поддержку, к тому же именно тогда герцог смог впервые оценить способности леди Барбары к дипломатии. Действительно, до этого он редко виделся свою младшую сестру с 1808 года, и теперь рад был встретить в ее лице великолепную хозяйку и, на свой лад, настоящую леди — не слишком способную к языкам, но настоящего гения по части памяти на людей.

Постоянно находясь в самом центре блестящего высшего света послевоенного Парижа, леди Хорнблауэр вела себя с великолепной уверенностью, ведя на буксире своего несколько апатичного мужа. И именно здесь, среди толпы возвратившихся из изгнания роялистов-эмигрантов, лорд Хорнблауэр неожиданно встретил графа де Грасай с его невесткой, виконтессой Мари. Представляя Мари леди Барбаре, Хорнблауэр испытал некоторую неловкость, однако женщины расстались очень мило, только Барбара потом удивлялась, почему виконтесса так и не вышла замуж повторно.

В конце 1814 года начались приготовления к отъезду герцога Веллингтона из Парижа, так как он должен был занять пост британского посла в Вене, где должен был начаться мирный конгресс. Он пригласил Хорнблауэра сопровождать его, но Горацио и так уже был сыт великосветской жизнью по горло и не хотел страдать больше. Дипломатия явно была не его стихией, однако он согласился, в конце концов, что Барбара должна таки поехать, зная, как остро нуждался в ней Веллингтон как в хозяйке дома. Согласованный, наконец, план гласил, что Барбара должна ехать с герцогом, а Хорнблауэр присоединится к Ричарду в Смоллбридже. Расставание наступило в январе 1815 года, в условиях не слишком благоприятных для их дальнейшего семейного союза.

После шести недель борьбы со скукой в Смоллбридже, Хорнблауэр выехал во Францию. Подобному его поведению нет моральных оправданий, и биограф лишь немногое может добавить в пользу своего героя. Он мог считать, что его жена покинула его, предпочтя блестящую и полную удовольствий жизнь в Вене — и это было бы правдой. Но что же Мари? Что Хорнблауэр мог предложить ей? Принимая ее любовь, которой (как было ему известно) она дарила его по первому требованию, что мог он принести ей, кроме несчастья? Браун, бывший старшина его гички и теперешний слуга, также возобновил свою связь с Антуанеттой, дочерью графской поварихи Жанны, но в отличие от своего господина он мог жениться на ней, что теперь и собирался сделать.

На свадьбу собралась вся деревня. Торжество было назначено на 6 марта, а уже на следующий день пришли сообщения о том, что Бонапарт покинул остров Эльбу и высадился во Франции. Последовало множество громких и противоречивых слухов, но последние новости все же абсолютно ясно говорили о том, что Бонапарт в Париже и вновь провозгласил себя императором. Король бежал, войска перешли на сторону императора и режим Бурбонов пал.

Граф, Мари и их гости теперь явно находились в большой опасности. Было решено, что они отправятся в Рошеллье и попробуют отплыть из этого порта в Англию или Испанию — и это действительно был наиболее разумный из возможных планов. К сожалению, он так и не был выполнен. Проезжая Невер впятером (вместе с Антуанеттой), они встретили там герцогиню Ангулемскую, с которой Хорнблауэр был знаком по Гавру. Эта боевая женщина готовилась к схватке с Наполеоном и готовилась поднять против него всю Гасконь. Она назначила графа своим генерал-лейтенантом в Нивернуа, и Хорнблауэр согласился ему помочь. Так началась эта партизанская борьба в верховьях Луары: горстка роялистов против регулярных войск Наполеона. Такая игра в войну не могла продолжаться долго. После нескольких более или менее удачных стычек остатки беглецов были выслежены в лесу и, наконец, прижаты отрядом гусар к берегу Луары. Мари была убита случайным выстрелом, а остальные взяты в плен. Был собран трибунал, который быстро приговорил старого графа к смерти как бунтовщика. Следующим перед судом предстал Хорнблауэр и председательствующий в трибунале офицер, установив личность обвиняемого, представил суду вердикт, подписанный императором еще в июне 1811 года. В соответствии с этим документом, Хорнблауэр уже был приговорен к смерти за пиратство, и теперь оставалось лишь привести этот приговор в исполнение. Трибунал согласился с этим требованием и приказал расстрелять пленного на рассвете следующего дня, которым оказалось 22 июня. Случилось так, что Наполеон к тому времени уже был разбит при Ватерлоо 17-го, вести о чем и достигли ушей генерала Клозена в ночь на 22-е. В результате он принял решение не приводить двух смертных приговоров в исполнение. Хорнблауэр еще не знал, что Клозен хотел пока побольше узнать о том, как сложилась судьба Наполеона. Чуть позже генерал был извещен о вторичном отречении Наполеона, однако прошло еще некоторое время, до того как 16 июля Хорнблауэр был, наконец, освобожден — это случилось в тот самый день, когда Наполеон поднялся на борт «Беллерофона».

Вместе с графом, Брауном и Аннетой Хорнблауэр вернулся в замок Грасай. Первой заботой графа было перезахоронить тело Мари. Мы никогда не узнаем, с какими чувствами стоял Хорнблауэр над ее могилой. Очень возможно, что он винил себя в ее смерти. В том, что он винил себя во всем остальном — сомневаться не приходится. Если бы не его сумасшедший приезд во Францию, граф вместе с Мари могли спокойно переждать знаменитые «Сто дней» в своем замке. Если бы не эта безумная эскапада, Хорнблауэр мог бы даже быть в море на финальном этапе этой войны и, может быть, именно ему, а не Мэйтланду, сдался бы Наполеон.

Теперь он мог сделать для продолжения своей морской карьеры весьма немного, а для того, чтобы поправить горе, причиненное своим друзьям — совсем ничего. Вопрос состоял в том, сможет ли он возместить потери, нанесенные самому себе, своим жене и ребенку. Есть основания полагать, что старый граф знал все про любовь Мари к Хорнблауэру еще с самого начала. Но даже, если бы это было не так, правда все равно должна была выйти наружу во время последних дней пребывания Хорнблауэра в замке Грасай. В своем роде граф стал для Хорнблауэра самым близким другом, какого он когда-либо имел. Они расстались на волне полного взаимопонимания и, со стороны графа, полного прощения. Больше им уже не суждено было свидеться.

В попытках последовать за Хорнблауэром в его следующей и наиболее трудной кампании, мы должны вначале ответить на два вопроса. Первый — намеревался ли он оставить Барбару в 1814 году и начать новую жизнь вместе с Мари? Ответом должно быть, что он на самом деле не имел таких намерений. Учитывая даже, что Хорнблауэр несколько охладел к Барбаре в Париже, где она с головой окунулась в светскую жизнь, которой он терпеть не мог, он все еще был связан своей карьерой. А в Британии XIX века просто не было будущего для морского офицера, который бы открыто бросил сестру герцога Веллингтона. Не было будущего даже для офицера, который бы решил покинуть родину и поселиться со своей любовницей во Франции. Таким образом, в выборе между Барбарой и Мари весы склонялись в сторону Барбары — под всем грузом служебной репутации и общественного мнения. Второй вопрос, следующий вслед за первым, касается его корреспонденции. Писал ли он Барбаре в течение первой половины 1815 года и если да, то с каким результатом? Объяснил ли он причины, которые заставили его покинуть Смоллбридж? Что было названо им в качестве официальной цели и места путешествия? Представляется показательным, что ни одного его письма того периода не дошло до нас — возможно, и Горацио, и Барбара впоследствии не хотели воспоминаний о временном охлаждении отношений. Наш единственный ключ содержится в письме, написанном самой Барбарой из Вены ее брату Ричарду, которое опубликовано в третьем томе «Документов Уэлсли». Оно отправлено из Британского посольства 23 февраля и в его последнем предложении мы можем прочитать, что: «Горацио быстро наскучила жизнь в деревне и он принял приглашение посетить герцога Ангулемского, с которым он познакомился, когда занимал пост губернатора Гавра. Он забыл сообщить мне, в каком именно из своих замков герцог намерен его принять, но в своем следующем письме он, без сомнения, расскажет мне об этом.»

Каковым бы ни было временное охлаждение отношений между супругами, приличия все же не нарушались слишком открыто. Поверила ли Барбара всей этой истории — уже другой вопрос, но, по крайней мере, Хорнблауэр сопроводил ее объяснениями, которым его жена (при желании) вполне могла бы поверить. Это объясняло и его пребывание в Невере во время «Ста дней» — таким образом, не было поводов для публичного скандала.

Настоящая же причина разлада между Хорнблауэром и его женой была, как нам кажется, гораздо глубже, нежели несогласие по поводу слишком частых посещений светских вечеринок. Сам Горацио, достигнувший в то время возраста тридцати девяти лет, нуждался в сильной эмоциональной и сексуальной разгрузке. Барбара же, которой исполнилось тридцать четыре, была, по крайней мере на первый взгляд, более уравновешенной и даже более холодной в этом отношении.

В современной литературе мы склонны объяснять все семейные разногласия в свете научного опыта и статистических данных. Это не было принято в эпоху Регентства, веке, весьма далеком от пуританства, во время которого, тем не менее, к некоторым аспектам семейной жизни относились сдержанно. Таким образом, наши выводы о проблемах Хорнблауэров будут базироваться скорее на догадках, нежели на формальных доказательствах, относящихся к эпохе их жизни. Говоря с современной открытостью, но, возможно, с несколько меньшей развязностью, чем та, которая сейчас входит в моду, мы можем отметить, что любовь Хорнблауэра существовала как бы на двух уровнях — высоком и низком. Барбара была его (самым высоким) идеалом большой леди, тем типом высокопоставленной женщины, которую можно обожать лишь с некоторого расстояния.

С точки зрения продолжительной семейной жизни это было сильное, но скорее спокойное чувство. Сточки же зрения бурного праздника чувств, она, быть может, могла предложить Хорнблауэру гораздо меньше, нежели любая горничная или продавщица (с нижнего уровня). Если Горацио и имел слабости, которые могли бы заставить его на некоторое время забыть о супружеской верности, то они находились именно на этом, низком уровне. И если большую часть жизни его служба на море препятствовала ему в удовлетворении подобных желаний, то тем легче он подавался соблазну, когда подобные возможности представлялись ему на берегу. Ранее (например, в 1801 году) он также мог иметь любовные приключения и мы вряд ли ошибемся, если предположим, что они имели место именно на этом, нижнем (а может и на самом низком) уровне. Вспомним, что Мари была крестьянкой по рождению; достаточно хорошенькая, она давала много, а взамен не требовала практически ничего. По сравнению с ней Барбара представлялась настоящей мраморной статуей — красивой, холодной и бесконечно далекой. Между тем, это вовсе не означало, что его брак с Мари был бы удачным. У нее также были свои пределы — также, как и у него, Бог знает? — и был, по крайней мере, один важный аспект его жизни, который он никогда бы не стал с ней обсуждать, а именно — его профессиональные дела. Прежде всего он был не влюбленным, а морским офицером и в этом он оставался постоянен, несмотря на свое раздвоение в любви. Было нечто такое, что Барбара могла понять, а Мари — никогда. Счастлив тот мужчина, чей самый верхний и самый низкий уровни в любви в конце концов сходятся в одной женщине. В год Ватерлоо Хорнблауэру с этим не повезло…

Герцог Веллингтон вновь возвратился в Вену в марте 1815 года, чтобы принять командование над союзными армиями, концентрирующимися вокруг Брюсселя. Многие британцы, приехавшие на континент, также собрались в этом городе и все еще были там, когда герцог одержал свою заключительную победу. Леди Хорнблауэр не было среди них, так как было решено, что она останется в Вене. Более того, в августе она по-прежнему еще пребывала в австрийской столице, что свидетельствовало о том, что трещина между ней и Горацио была довольно глубокой. Многое ли слышала она о его приключениях во Франции? Упоминаний об этом не осталось, однако существуют некоторые косвенные свидетельства того, что и ее собственное поведение в этот период не было абсолютно безупречным. Среди британцев, оставшихся в Вене был и достопочтенный Арчибальд Хэммонд, занимавший одну из невысоких должностей при британском посольстве, чьи письма из-за границы были позднее опубликованы его племянницей, Софией Митчелл (Жизнь и письма дипломата. Автор — достопочтенный сэр Арчибальд Хэммонд, посол Ее Величества в Швеции. Лондон, 1868 г.) . В одном из таких писем, адресованном своему дяде, лорду Рейгету и датированном 4 мая 1815 года, есть следующее упоминание о Барбаре:

«Вчера я посетил Императорский оперный театр с целью увидеть (или я должен сказать — услышать?) «Свадьбу Фигаро». В антракте возник разговор о новой работе герра Людвига ван Бетховена под названием «Победа Веллингтона при Виттории», но оказалось, что никто из присутствующих ее пока не слышал, несмотря на то, что ее исполняли в Друри-Лейн в феврале прошлого года. Кстати, здесь же я случайно встретил леди Хорнблауэр, сестру Веллингтона, под руку с весьма импозантным мужчиной, которого я принял было сперва за ее мужа, капитана лорда Х. из Королевского Флота. Она только мельком поздоровалась со мной, однако я был удивлен, узнав после специального расследования, что ее провожатым был никто иной, как барон Франц Александр фон Неффер, офицер, как я понял, Венгерского кавалерийского полка. Среди дам он обладает славой известного сердцееда, а с мужем одной из них, фрау фон Х.-Б., он в прошлом году дрался на дуэли, однако ни одна из выпущенных пуль не достигла цели. Поскольку барон некоторое время назад вновь получил вызов от майора Павлоградского гусарского полка, его репутация представляется не в лучшем свете, и мне кажется, что наш посол хорошо бы сделал, если бы предупредил об этом леди Х. В тот же самый вечер я встретил полковника Херцена, который, насколько мне известно, служит адъютантом эрц-герцога Рудольфа… etc., etc».

Намек такого рода мог и не иметь под собой оснований, однако представляется, что после поспешного отъезда мужа Барбара недолго оставалась в одиночестве. Чем же еще мы можем объяснить столь долгое ее пребывание в Австрии, даже после отъезда Веллингтона? Ведь она приехала в Вену, чтобы стать хозяйкой его дома, а его отъезд должен был послужить для нее поводом вернуться к уединенной сельской жизни в Смоллбридже. Однако Барбара не сделала ничего в этом роде. Более того, она так и не увиделась с Горацио до сентября, когда они, наконец, встретились в Брюсселе. Конец же года Хорнблауэр провел в Смоллбридже, а Барбара — в Дублине, и трещина в их отношениях должна была уже стать заметной для их родственников и друзей.

Поскольку мы вынуждены судить обо всем с высоты прошедших времен, можно сделать вывод, что это был тяжелый период в жизни двух гордых людей, которым легко нанести сердечную рану, но которые долго не забывают обид.

Если бы Ричард был ребенком Барбары, он мог бы послужить связующим звеном между ними, но они были бездетной парой, и таковыми уже им было суждено остаться до конца жизни.

Путь, избранный Хорнблауэром для выхода из сложившейся ситуации, был для него типичным: он просто снова решил выйти в море. Его дела на семейном фронте шли не особо блестяще, пока он играл роль губернатора Гавра, изображал из себя дипломата в Париже или забавлялся приключениями в духе Робин Гуда под Нивернуа. Если бы он вернулся на шканцы, вновь ощутил соленые брызги на лице, он вновь стал бы самим собой — моряком и офицером. Даже после плавания, совершенного в мирное время, он бы вновь почувствовал себя чистым, готовым принять Барбару в свои объятия. Человек, которого она любила, был капитаном военно-морского флота, сходящим на берег с рассказами о пережитых приключениях и призовыми деньгами. Женщиной, которую он любил, была та, что ждала его на пирсе, счастливая оттого, что он цел и невредим, и радостная — если он получал повышение. Все было бы хорошо, если бы они могли восстановить эту старую связь — моряка и его девушки. Если таковы были его мысли — а они должны были быть такими — Хорнблауэр вновь должен был быть раздражен тем, что война закончилась. Она завершилась, когда он был на суше — дурак в окружении глупцов. Теперь он мог уже вообще никогда в жизни не получить командования на море.

Экипажи были распущены, корабли разоружены и для них также могло уже никогда не найтись службы. Ведь Хорнблауэру едва исполнилось сорок, а избранная им карьера уже практически закончена! В начале 1816 года пришли новости со Средиземного моря, где лорд Эксмут вел переговоры с берберскими державами (пиратскими республиками Северной Африки), используя, наконец, последний довод — силу. Скоро и он должен был вернуться домой, поскольку и его корабли подлежали выводу из кампании. Казалось, что будущего на флоте не остается уже ни у кого. Что же касается Барбары, то она отправилась в Дублин, с намерением затем посетить Драмклифф-Каст. В своем коротком письме, отправленном из графства Слиго, она сообщала мужу о том, что чувствует себя хорошо, но не называла даты своего возвращения.

27 июня 1816 года случилось чудо. Хорнблауэр получил то, на что, казалось бы, уже не мог рассчитывать — письмо с предложением явиться в Адмиралтейство. Он бросился на Чарринг-Кросс со всей быстротой, на которую только способны были лошади, и в очередной раз оказался в кабинете сэра Томаса Байама Мартина, члена военно-морского совета. Позднее Хорнблауэр описал этот разговор в своем письме, адресованном сэру Чарльзу Пенроузу.

Адмирал Мартин:

Я уполномочен предложить вашей лордовской светлости назначение на пост капитана флота к лорду Эксмуту.

Хорнблауэр:

Я счастлив принять это назначение, но слегка удивлен этим предложением. Брат его лордовской светлости занимает этот пост в настоящее время, и я знаю многих других соратников лорда Эксмута, которых он мог бы предпочесть моей кандидатуре. Сам же я в последний раз служил с ним еще мичманом, в 1796 году.

Адмирал Мартин:

Я знаю об этом. В своей последней экспедиции в Алжир лорд Эксмут собрал вокруг себя многих офицеров, которые ранее также служили под его флагом. Сейчас ему придется вновь посетить Алжир, но уже с другими приказами, которые делают возникновение боевых действий практически неизбежным. Зная, что его собственная жизнь будет находиться под угрозой, лорд Эксмут решил не подвергать такому же риску жизни тех, кто ему особенно близок. Ни его брат, ни его сыновья не будут в этой экспедиции. Он предполагает предстоящую операцию исключительно опасной.

Хорнблауэр:

Его друзья будут разочарованы. Кто же еще идет с ним?

Адмирал Мартин:

Адмирал Пенроуз будет заместителем командующего, вице-адмирал Милн — его вторым заместителем, капитан Брисбен будет флаг-капитаном его лордовской светлости на «Королеве Шарлотте», капитан Брэйс — с Милном на «Неприступном». Пенроуз сейчас в Средиземном море и ему приказано присоединиться к эскадре его лордовской светлости под Гибралтаром.

Хорнблауэр:

Это большая честь служить с подобными офицерами и последняя возможность побывать в бою — ведь вслед за этим может последовать десять лет мира.

Адмирал Мартин:

Скорей даже все двадцать лет, милорд. Представляете — может уже не быть ни одной битвы до самого конца наших дней.

Это последнее пророчество так и не сбылось, но Европе действительно, в большей или меньшей степени, предстояло прожить долгие годы в мире. Каждый флотский офицер горел желанием идти в поход с лордом Эксмутом, так что его трудности в вежливых отказах им почти сравнялись с теми затруднениями, которые он испытывал с заполнением вакансий на нижних палубах.

Теперь матросов ничто не удерживало на кораблях — война закончилась, и они уже хорошо знали, что мог дать им Королевский флот. Для Хорнблауэра же, чья карета мчалась к Портсмуту, вся ирония ситуации состояла в том, что его кандидатура была выбрана исходя из противного — не потому, что лорд Эксмут больше любил своего бывшего мичмана, а потому, что адмирал не хотел рисковать жизнью тех, кто был дорог ему значительно больше. Еще одним проявлением иронии судьбы было то, что Хорнблауэр, за двадцать лет действительной службы на море, ни разу не принимал участие в генеральном сражении. Насколько ему было известно, это было делом весьма обычным. В боевом строю британского флота при Трафальгаре было всего двадцать семь линейных кораблей из общего числа семидесяти двух. Моряки, которые сражались у мыса Сан-Винсент или при Абукире, представляли счастливое меньшинство, и потом гордились этим всю жизнь. И вот сейчас, в последний момент судьба подарила Хорнблауэру неожиданный шанс. Битва почти неизбежна, и он будет на палубе флагманского корабля. Если он будет убит — а это вполне могло случиться — то его проблемы с Барбарой решатся сами собой. Если же снова вернется героем, как это уже было в 1811 году, проблема также будет решена, но уже другим образом. Она не может остаться в стороне, когда все вокруг будут повторять его имя. Если же ему все-таки не суждено вернуться героем, то лучше не возвращаться вовсе.

Почему же в Алжире должна была разгореться битва? Главным фактором было то, что берберские государства, как это было известно Хорнблауэру еще с детства (см. стр. 205) и в чем ему предстояло убедиться в первые годы его морской службы (см. стр. 115), все еще жили морским грабежом и имели неприятную привычку обращать в рабов всех пленников, захваченных ими в стычках с малыми христианскими государствами Средиземноморья. Во время войн с Наполеоном британский Средиземноморский флот часто оставался без единого европейского союзника и зависел от Алжира, Туниса, Орана и других мусульманских портов в качестве источников снабжения водой и продовольствием. Пока война продолжалась, на пиратские привычки этих «союзников» приходилось смотреть сквозь пальцы. Когда же война закончилась, эти пираты стали не нужны, и на Британию оказывалось давление, чтобы навести порядок в тех водах. Англия ввела запрет на работорговлю неграми в своих владениях еще в 1807 году и спустя восемь лет настаивала, чтобы участники Венского конгресса последовали ее примеру. Однако эти «гуманные» призывы были встречены холодным вопросом: почему британская сторона столь заботится только о черных рабах? Ведь на североафриканском побережье к тому времени было достаточно и белых рабов, однако Англия до сих пор не предпринимала никаких мер для их освобождения. Если бы британцы вели себя более последовательно в этом вопросе, то, возможно, их аргументы имели бы больший вес. В результате лорду Эксмуту, главнокомандующему на Средиземном море, было поручено посетить берберские государства и организовать освобождение белых невольников. Он сделал это весной 1816 года, действуя лишь в качестве посредника в интересах государств, которые согласны были внести за своих граждан запрашиваемый выкуп. Таким образом, он посетил Алжир, Тунис и Триполи, заключив со всеми этими державами род некого договора. Затем он вернулся в Англию, и 24 июня его корабли бросили якорь на Спитхедском рейде. За его убытием из берберских государств незамедлительно последовала резня итальянских рыбаков у Боны, в Алжире. Поскольку другие европейские государства были далеко не удовлетворены заключенными договорами, английский Кабинет решил вновь направить Эксмута в Средиземное море, но уже с другими инструкциями. Ему было сказано преподать дею Алжира хороший урок — главным образом для того, чтобы произвести впечатление на представителей европейских дворов, собравшихся к тому времени в Окс-ла-Шапелье. Таким образом, решение о бомбардировке Алжира уже было принято в Лондоне и должно было быть реализовано в любом случае, даже если бы дей был абсолютно искренен в своих извинениях и представил бы этому весомые доказательства. Предстоящая операция была опасной, поскольку английским пушкам, находящимся на деревянных кораблях, должны были противостоять алжирские, установленные на каменных бастионах. Однако у Эксмута было то преимущество, что он успел предварительно детально изучить укрепления и знал все проблемы, так сказать, изнутри. Таким образом, его флот был сформирован и снабжен для выполнения вполне и заранее определенной миссии. Эксмут с самого начала знал, что будет делать. Алжирскому дею повезло гораздо меньше, так как он все еще предполагал, что находится с англичанами в более или менее мирных отношениях.

Во время назначения Хорнблауэра, лорд Эксмут все еще находился в Порстмуте, пытаясь набрать команды для своих кораблей. Хорнблауэр представился ему 3 июля и был сразу же захвачен вихрем бурной деятельности. Все, необходимое для экспедиции, должно было быть погружено на корабли в кратчайшие сроки. Лорд Эксмут оставил Хорнблауэра распоряжаться всем этим процессом, а сам вернулся в Лондон для дальнейших консультаций с лордами Кэстльро, Сидмутом и Мелвиллом.

Горацио предстояло многое сделать, и не последним в списке его обязанностей было вежливо отказывать офицерам, надеявшимся получить должность на эскадре. Все же он воспользовался своим влиянием, благодаря которому молодой мистер Хорнблауэр был принят на вакантную должность сигнального лейтенанта при штабе. Именно благодаря письму, написанному последним своему отцу, мы можем оценить всю полноту картины той деятельности, в которую с головой погрузился капитан лорд Хорнблауэр.

«Королева Шарлотта»,

Спитхед, 6-е июля, 1816

Мой дорогой сэр!

Я надеюсь, что дома у нас все хорошо и все здоровы так же, как и я сам. Я пишу это письмо с флагманского корабля лорда Эксмута, на котором он держит свой флаг с момента выхода из Бойна, и рад сообщить вам, что я назначен сигнальным лейтенантом на вакансию при штабе. Надеюсь, я не выдам никакой военной тайны, если сейчас сообщу, что мы отправляемся в Алжир, о котором вы так много могли слышать из газет, которые так громко ругали нашего адмирала за то, что в свое предыдущее пребывание в этих водах он не вступил в сражение с деем. Наш кузен Лорд Хорнблауэр назначен капитаном флота и именно благодаря ему я и занимаю свою теперешнюю должность. Это просто удивительно, сколько всего нужно сделать, прежде чем флот выйдет в море. Особое внимание уделяется пушкам, поскольку артиллерия — старый конек нашего адмирала, и все, что ее касается, отрабатывается до мелочей. Устанавливаются новые пушечные прицелы, испытываются новые карронады и вместо тросов заводятся цепные крепления. Мы также должны загрузить оборудование для ракет Конгрива, которые будут использоваться морской пехотой, и дополнительные заряды, которые пойдут на практические стрельбы. Лорд Хорнблауэр попал в свою родную стихию, и буквально разрывается между кораблями, доками и верфью, успевая при этом обнаружить любой дефект и тут же найти средство для его устранения. Он обычно весьма краток, когда отдает приказы, но все мы зато хорошо знаем, что именно следует делать, кому и когда именно. Мне придется много работать, чтобы оправдать мое новое назначение, но как раз этого я и хочу. Мои друзья по службе, которых я встретил на суше в Портсмуте, завидуют мне, потому что я буду драться в настоящей генеральной битве, а они, возможно, не будут иметь такой возможности до самого ухода в запас.

Не беспокойтесь обо мне, так как эти арабы ничего не смыслят в артиллерийском деле и чаще мажут, чем попадают в цель. Передавайте приветы от меня Пенелопе, Сарре и Джону. Как жаль, что бедняга Ровер умер почти сразу вслед за дедушкой. Мои поцелуи матушке и сестрам.

Остаюсь, мой дорогой отец,

Вашим любящим сыном —

Дж. Хорнблауэром.

Лорд Эксмут наконец отправился в путь 24 июля и зашел в Гибралтарскую бухту 9 августа. Здесь, вместо эскадры адмирала Пенроуза, он встретил пять голландских фрегатов и корвет под командованием барона ван де Капеллана, который предложил свое содействие, и чья помощь была принята. С этого времени флот лорда Эксмута составляли: «Королева Шарлотта» (100 пушек), «Неприступный» (98 пушек), «Превосходный» (74 пушки), «Минден» (74 пушки), «Альбион» (74 пушки) и «Леандр» (56 пушек), четыре британских фрегата и шесть шлюпов, четыре бомбардирских судна и пять канонерок, а также еще и голландская эскадра из шести вымпелов.

Эти силы были вполне достаточны для исполнения задания, для которого они были предназначены: оказать давление на дея, чтобы он выполнил выдвигаемые перед ним требования, уничтожить алжирский флот в его главной базе и принудить к молчанию большинство береговых батарей. 27 августа Эксмут отплыл для нанесения удара по Алжиру и огонь был открыт в три часа пополудни. Это была ужасная бомбардировка, которая продолжалась даже после захода солнца, и залпы не смолкали даже после полуночи. Флот дея был сожжен, его батареи по большей части выведены из строя, а город — засыпан ядрами и бомбами. Расход боеприпасов оказался невероятным (50 000 выстрелов за девять часов), а убитых и раненых было больше, чем в битве при Копенгагене. На следующий день дей сдался, освободил всех рабов, возвратил все деньги, полученные в качестве выкупов, и обещал более не обращать пленных в рабство. Бесспорно, это была знаменательная победа.