2. Путешествие по морю

2. Путешествие по морю

Посадка на пароход — Порт-Саид — Аден — Англичанин в море — Американцы в Африке

31 января. «Родезия» — пароход чистый, обладающий превосходными мореходными качествами, следующий точно по расписанию, располагающий плавательным бассейном, кинозалом и всеми современными удобствами, но без претензий на класс люкс. Меню было шикарное, с соблазнительными названиями блюд и, похоже, способное удовлетворить любой вкус. Я мало что могу к этому добавить, поскольку относился к этому плаванию как к курсу лечения. Пароход — одно из мест, где можно изображать аскета, никого этим не раздражая. Я питался главным образом фруктами и холодной ветчиной. Ни разу не заглянул в бар, где собирались более жизнерадостные пассажиры, и в итоге сошел на африканский берег куда более полным сил, нежели был, когда поднялся на борт в начале плавания.

Пароход был полон, но мне повезло получить каюту с ванной. Не то чтобы я видел большую пользу от ванной, находясь в море, поскольку, как я уже сказал, на пароходе чисто, как в больнице, так что, кроме дней стоянки в каком-нибудь порту, мытье превращается в пустую формальность; несколько первых дней после наступления жары освежающий душ доставляет большое удовольствие, но потом холодная вода становится горячей, и не успеваешь вытереться, как снова покрываешься потом. Но, плывя по морю, я сравнивал покой и простор каюты с грязью и теснотой, которые приходилось терпеть во время перелета за год до этого.

Сейчас, когда я пишу эти строки (в июле 1959-го), в «Таймс» появилась статья о кошмаре полета третьим классом. Я летал в Родезию первым классом. Возможно, нам, сидевшим на дорогих местах, завидовали, но мы не слишком сочувствовали жертвам, летевшим вторым классом. Нам хватало своих неприятностей. Было невозможно спать и трудно попасть в туалет. Читать с наступлением темноты под лампами, отбрасывавшими крохотный круг света, было сущим мучением. Всех нас, богатых и бедных, одинаково периодически высаживали из самолета, и, пока он дозаправится, приходилось ждать в аэропортах, чей предельно унылый вид умудряются усугубить предельной неприспособленностью для отдыха. Потребовался не один день, чтобы отойти от того перелета.

Глядя на разнообразные корабли в генуэзской гавани, я думаю о другом контрасте. Тут видишь суда всех возрастов, многие из них — ветхие развалюхи, однако все безопасны и надежны в отличие от самолетов, чей век недолог, поскольку они подвержены тому, что инженеры изящно именуют «усталостью металла», и превращаются влетающие крематории.

Воскресенье, 1 февраля. С нами плывут три священника, голландец, итальянец и американец ирландского происхождения, направляющиеся в разные миссии. А еще три группы монахинь, католичек и англиканок. Об англиканках идет слушок, что им отказали в причастии, но к обедне они ходят регулярно. С первого взгляда видно, что они англичанки и старые девы. Ни одна не может похвастать тем округлым веселым лицом с выражением от безмятежного до бессмысленного, какие видишь во всех католических монастырях. Повсюду в Африке уважают этих англиканских сестер за их добрые дела. Они не кажутся слишком радостными. Но кто я такой, в конце концов, чтобы корить их за это?

Большинство пассажиров сели на пароход в Лондоне, тут же перезнакомились и составили свои четверки за карточным и обеденным столами, так что я, не войдя ни в одну компанию, имею возможность изучать их со стороны. Я ожидал преобладания пожилых людей, каких встречаешь на зимних круизах по теплым вест-индским морям, где они лечат свои ревматизмы и бронхиты. Такие на пароходе есть, но их очень мало. Подавляющее же большинство — молодые люди, которые возвращаются к месту работы; не авантюристы, ищущие удачи, не строители империи — в современной-то Африке! — но сотрудники правительственных и крупных коммерческих Фирм, назначенные на мирные должности клерков, школьных учителей и землеустроителей; сыновья Государства Всеобщего Благосостояния; высококвалифицированные, благонравные, ведущие себя со стюардами как с равными. Многие из них с молодыми женами, с детьми и младенцами на руках.

Печатное объявление гласит: «Сегодня вечером за обедом капитан и его офицеры будут в Синей Парадной Форме Белой Парадной Форме Синей Повседневной Форме Белой Повседневной Форме». Ненужное вычеркнуто из списка, но мало кто обращает внимание на этот намек. Моя форма — один из дюжины смокингов, в которые я облачаюсь по вечерам.

Библиотека предназначена для взрослых. К тому же в ней нет радио. Вместо единственного измотанного оркестра на большинстве пароходов в наши дни повсюду развесили громкоговорители, пластинки крутятся без устали, музыка прерывается лишь на объявления — счета международного матча по крикету, географической и метеорологической информации с капитанского мостика, очередных развлечений, устраиваемых для пассажиров. (Один из призывов во время этого плавания доставил мне удовольствие: «Сегодня в 12.45 было замечено, как кто-то из пассажиров выбросил за борт плетеное кресло. Если он хотел выразить подобным образом свое недовольство, капитан хотел бы иметь возможность поправить положение».) Библиотека — мое прибежище. Она прилично укомплектована — несколько тысяч книг, из которых у меня есть лишь дюжина, да еще дюжины две я читал. Стюард говорит, что пароходная линия нанимает профессионального библиотекаря, который в Лондоне и Саутгемптоне посещает каждое судно и пополняет его библиотеку. Задача у него очень непростая, и он справляется с ней превосходно. Каждый может найти что-то на свой вкус. Для меня пребывание на пароходе — время почитать о местах, куда я направляюсь, и просмотреть прошлогодние бестселлеры. В день я проглатываю по две книги и никогда не остаюсь без чего-то сносного.

3 февраля. Средиземное море прохладно и спокойно. Разница с лондонским временем составляет час. Сэр Гаролд Николсон сказал, что его возмущает это укорачивание жизни. Меня же радует такой подарок: целый час, без всяких там малолетних разбойников и скуки. Странно, что традиционно плавание на запад, при котором дни и ночи становятся все длинней и длинней, символизировало экспедицию к Островам фортуны[203].

Обнаружил в библиотеке книгу Мориса Бэйринга[204] «Си», которой никогда прежде не читал. Он писал, живя в университетском общежитии в одной комнате с Роналдом Ноксом, потом они перепечатывали свои произведения на машинке в библиотеке в Бофорте; один — дотошный и педантичный, другой — торопливо-небрежный. В «Си» поразительно много противоречий. Перечитывал ли когда-нибудь Морис то, что писал? Или, может, его поклонники впадали в транс от его кроткой меланхолии и все ему прощали? Расстояние от Оксфорда до загородного дома меняется от страницы к странице: то девять миль, то шесть. Еще более странна одна из главных героинь, миссис Ивлин, которая в начале книги пожилая вдова, потом она оказывается замужней и средних лет, дальше — сиреной, возлюбленной мужа Лейлы, и наконец — «духом Лондона». Восхитительная спонтанность Мориса, его переменчивость и застенчивость, благодаря которым он был одним из милейших людей, отнюдь не свойственны художникам, которые куда чаще бывают раздражительны и постоянны, усидчивы и чувствительны, и, как правило, нелюдимы.

4 февраля. На рассвете — Порт-Саид. Больше сотни неустрашимых пассажиров покидают пароход, чтобы совершить изнурительный бросок к Сфинксу и в Суэц. Я остался. Портовые чиновники, поднявшиеся на борт, были в форме цвета хаки и пробковых шлемах. Никаких фесок. Торговцы отказались от своих белых одеяний в пользу дрянного европейского платья, подтверждая тем самым почти всюду существующее правило, что «националисты» избавляются от своего национального отличия. Даже мужчина «гали-гали» и тот был в брюках.

Я часто спрашиваю себя, какова история этих бродячих магов, скорее комедиантов, нежели заклинателей, которые, насколько знаю, нетипичны для территории Суэцкого канала. Теперь в Порт-Саиде мало туристов, обходящих лавки или сидящих в кафе. (Я помню время, когда все до единого сходили на берег, мужчины и женщины, покупали пробковые шлемы на пристани, и те, кто возвращался в Европу из тропиков, бросали их за борт, а арабы на лодках подбирали их.) Так вот, теперь «гали-гали» снуют между Порт-Саидом и Суэцем, поднимаются на пароход и в заранее объявленное время устраивают представления на палубе. Впервые я увидел их в феврале 1929-го, когда вынужден был несколько недель провести в порту. Их репертуар неизменен, как репертуар Д’Ойли Карта[205]. Свою профессию они получают по наследству. Мужчина, который сидел на корточках на палубе «Родезии», был, наверное, сыном одного из тех, чья назойливость тогда, в 1929-м, была довольно утомительной; или, может, он был одним их тех крохотных детишек, о которых я упомянул в книге, называвшейся «Ярлыки»[206]: «Там была маленькая арабская девочка, которая научилась превосходно подражать им, только, с редкой интуицией отбросив самую суть, она вообще не пробовала колдовать, а ходила от столика к столику в кафе, повторяя «гали-гали», и вынимала из холщового мешочка цыпленка и прятала обратно. Она была столь же занятна, как взрослые, и собрала денег не меньше их».

Ритуал «гали-гали» несет на себе отчетливый след войны и восходит, возможно, к 1915 году, это видно по шутливому козырянию и обращению: «Смотрите, офицер, сэр», когда они извлекают цыплят из внутреннего кармана. Кроме того, произнося свои заклинания, они взывают к миссис Корнуоллис-Уэст, героине давнего и забытого скандала. Но кто был зачинателем и когда? Большинство восточных и африканских колдунов практикуют общение с потусторонним миром. Несомненно, египетские маги сто лет назад занимались тем же. Должно быть, примерно во времена «Аиды», какого-нибудь неведомого портового чарли чаплина или грока[207] впервые осенила мысль разыграть подобный фарс, и, может, он был истинный прародитель всех «гали-гали». Хотел бы я знать, как оно было на самом деле.

Весь день медленно плывем по Каналу мимо унылейшего в мире пейзажа; восхищенные пассажиры облепили гакаборты и фотографируют, фотографируют без устали.

Помню, однажды я видел, как дезертировал солдат французского Иностранного легиона: перед самым завтраком прыгнул за борт и стоял с довольно бестолковым видом среди песков, глядя, как корабль плывет мимо него. Еще помню, как гораздо позднее, во время последней войны, я провел прекрасный вечер, обедая на Канале с двумя моряками, у которых было задание нанять как можно больше арабов для наблюдения за бомбардировщиками. Когда они сообщали о появлении вражеского самолета и всплеске от упавшей бомбы, движение по Каналу прекращалось до тех пор, пока ее не находили. Мне рассказывали, что итальянцы умно придумали сбрасывать глыбы соли, которые растворялись без следа. Ныряльщики целыми днями обшаривали дно, и Канал был блокирован так же, как если бы сбросили фугас. Но в этот день нашего путешествия не случилось ничего интересного. Все, что я видел, это спины пассажиров, выстроившихся вдоль борта и разглядывавших и фотографировавших ничто.

По мнению капитана, Канал — самое интересное место на всем маршруте нашего плавания.

Погода приятная, стало заметно теплей, но еще не настолько, чтобы оправдать повальное переодевание в шорты, не придающее персонам обоих полов элегантности.

6 февраля. В Красном море дует свежий прохладный бриз. Для англичанина идеальная компания в путешествии — это англичане. Со мной заговаривали лишь дважды; один раз женщина, принявшая меня за моего брата Алека, и в другой — мужчина, непостижимым образом заявивший, что учился в Кембридже вместе с Роналдом Ноксом.

Музыка, непрерывно звучащая из громкоговорителей, доставляет настоящее удовольствие пяти процентам пассажиров; для одного процента она сущее наказание; пятидесяти процентам она внушает подспудное ощущение благополучия; остальные ее не замечают.

8 февраля. После завтрака бросили якорь в Аденском порту. Стоянка продлится до полуночи. Базар устроен на большом плоту прямо под сходнями. Между пароходом и пристанью снуют моторные лодки.

С тех пор как я побывал тут последний раз, в Адене прибавилось зелени; не намного, но там, где раньше была одна только пыль, теперь виднеются отдельные островки листвы. Изначально мы оккупировали Берберу в Сомали, на той стороне пролива, чтобы было где выращивать капусту и фрукты для аденского гарнизона. Воду наконец нашли, проложили трубы. Больше вдоль дороги не брели бесконечные караваны ободранных верблюдов из Кратертауна. В домах поселка появились водопроводные краны и ватерклозеты. Я увидел только одного верблюда, и это был ухоженный верховой верблюд с севера страны, он лежал возле хозяина, отдыхавшего в арабской кофейне, и перед ним стояла корзина зелени.

Большинство пассажиров поехали осматривать резервуары для воды, постройка которых приписывается царю Соломону. Неужели через тысячу лет гиды в Центральной Африке будут показывать туристам величественные руины плотины Кариба[208], выдавая ее за одно из сооружений Соломона? Не хотелось бы в это верить.

Я взял такси до Кратертауна и час гулял по его узким улочкам, ища те, которые помнились мне по прошлому приезду, и не находя их. Не то чтобы город сильно осовременился, просто они исчезли. Я не мог найти и следа от «Бунгало падре сахиба», где однажды прожил неделю. От магазина мистера Бесса тоже. Мне несколько раз случалось быть гостем мистера Бесса в его жилище над конторой и складом. Я также совершил с ним кошмарный подъем к краю кратера и пробирался по горячим вулканическим обломкам к кишащему акулами пляжу на дальнем конце небольшого полуострова. Это был обаятельнейший человек. Я описал его в своей книге «Далекие люди»[209] под именем мистера Леблана и позже узнал, что он получил огромное удовольствие от своего портрета в моем исполнении. Было бы неплохо, если бы он выразил свою признательность, отписав мне малую толику в своем завещании. Он был тогда богач. Богатство пришло к нему поздно, и я был изумлен, прочитав десять лет назад, что он оставил два миллиона фунтов Оксфордскому университету, учреждению, которое ничего для него не сделало. Не знаю, какой он был национальности и какую религию исповедовал. Они поименовали основанный им колледж колледжем св. Антония, но, когда я там поинтересовался, никто не знал и даже не позаботился узнать, в честь какого из двенадцати канонизированных Антониев назван их колледж.

В одном Кратертаун остался неизменен: здесь вас по-прежнему обдает запахами пряностей, дыма дровяных печек, кофе, ладана, коз, аппетитных арабских и индийских блюд, чеснока и карри, нечистот и масла для волос. Мне всегда было удивительно, что англичанин, который с готовностью терпит вонь родной страны — силоса, спаниелей, капусты, чадящих дизельных двигателей, дезодорантов, рыбы с чипсами, дешевых сигарет, мороженого, — зажимает нос на улицах «туземных» городов и селений.

Повсюду работают радиоприемники, настроенные, предполагаю, на каирскую станцию. Во многих арабских лавках висят портреты Насера.

Возвращаюсь в порт. Тут тоже идет торговля сувенирами, какая обычно процветала в Порт-Саиде, но в прискорбно стандартизированной форме. Магазины Саймона Арца в 1920 году были роскошно космополитичны. В них можно было найти почти все те же предметы роскоши, что и в Европе. В Адене хозяева всех лавок — индийцы, и в каждой — один и тот же набор японских подделок — «американские» авторучки, «швейцарские» часы, «французские» духи, «немецкие» бинокли. Я искал сигары, но не нашел никаких. Раньше на противоположных концах полукруглой бухты стояло два небольших отельчика. Их веранды были полны торговцев и менял, портных, шьющих рубашки, и у каждого была «русалка» — думаю, просто чучело ламантина, — которую держали в клетке и показывали за плату. Теперь эти отели исчезли и на их месте выросло большое современное здание с номерами, оборудованными кондиционерами; русалкам там нет места. Все остальное вокруг осталось таким же убогим.

У меня была своя причина интересоваться русалками, потому что шесть лет назад я короткое время страдал галлюцинациями, когда мне казалось, что я разговариваю с девушкой, находящейся в Адене. Она пожаловалась, что ей там скучно. Тогда я рассказал о кое-каких (опущенных мною в письме к ней) из весьма немногочисленных развлечений, способных позабавить путешественника. Упомянул и русалку. «Она уплыла, Ивлин, уплыла, — сказала она мне позже с упреком, будто я злонамеренно возбудил в ней напрасную надежду увидеть что-то интересное, — ее там больше нет».

Мне было любопытно выяснить, действительно ли и на сей раз, как бывало в других случаях, когда мне мерещились «голоса», ее «голос» обманывал меня. Но оказалось, то была чистая правда. Первый же слуга в отеле, к которому я обратился с вопросом, непонимающе посмотрел на меня и пожал плечами, подумав, что я требую какой-то экзотической выпивки. Но тут откликнулся другой, много старше первого.

— Русалка пропала, — сказал он.

— Как так?

— Приехал один человек, и она пропала.

— Когда?

— Не так давно.

Все мои дальнейшие расспросы наталкивались на вавилонское проклятие. А мне хотелось знать подробности, как это случилось — ее купили, украли, споили? — и особенно, когда она исчезла — до или после, или даже в то время, когда я разговаривал со своей одинокой наперсницей?

9 февраля. В Аденском проливе бриз, освежавший в Красном море, оставил нас. Обогнув мыс Гардафуи, мы оказались в парилке нью-йоркского лета. Приятней да и, несомненно, полезней для здоровья приближаться к тропикам постепенно, нежели оказаться там внезапно, прилетев на самолете в той же одежде, в которой несколько часов назад дрожал в Лондоне.

Великое оголение пассажиров. Кортес совершал свой поход из Веракруса в металлических доспехах; Стэнли[210] пересек Африку одетым в бриджи и китель, отделанный галуном; я принимал свои несравнимо более скромные страдания из-за природного чувства благопристойности. Щеголял в крахмальных рубашках и в Занзибаре, и в Джорджтауне в Британской Гвиане; но эти молодые люди непременно должны раздеться чуть ли не догола, чтобы развалиться в шезлонгах в теньке на палубе. Возле столика стюарда-библиотекаря тряслись ужасные рыхлые бедра немолодых женщин. Сколь непохожи на остальных три араба, которых взяли на борт в Адене, плывущие с нами до Занзибара. Они одеты в легкие хлопчатые национальные одежды и всегда выглядят свежими, элегантными и чистыми. Они сидят в курительной, играя в домино, и трижды в день расстилают коврики, скидывают сандалии и припадают к палубе в молитве.

Я обнаружил в библиотеке занимательную книжку Эрика Розенталя, изданную в 1938 году, «Звездно-полосатый флаг в Африке. История героических дел американцев в Африке, совершенных путешественниками, миссионерами, купцами, пиратами, авантюристами, учеными, солдатами, шоуменами, инженерами и прочими, вкупе с некоторыми сведениями об африканцах, сыгравших роль в американской истории».

Она начинается довольно странно: с Колумба, который однажды высадился на Золотом Берегу. Кое-кто из американцев верит, что он открыл и Соединенные Штаты, но интересно, многие ли полагают, что его корабль шел в Африку под звездно-полосатым флагом? Мистер Розенталь поступил неразумно, выбрав такое заглавие; может, это сделали за него издатели; в наши дни американские издатели куда бесцеремонней своих английских коллег; как бы то ни было, подзаголовок в полной мере объясняет его достижение. Он радуется, находя след всякой, даже самой незначительной, связи между двумя континентами и дает массу интересных и малодоступных сведений. Думаю, в действительности единственный раз, когда звездно-полосатый флаг развевался в Африке, он развевался над отрядом Стэнли, вышедшим на выручку Ливингстона (который появляется здесь среди уважаемых американцев под тем предлогом, что один из его сыновей умер после сражения в Геттисберге; под вымышленным именем он вступил в армию федералистов, был ранен и попал в плен. Из описания мистера Розенталя не очень понятно, принимал ли он участие в том сражении).

Американцы не упускают любой возможности назвать Стэнли своим соотечественником. Он и сам пылко утверждал, что является американцем и какое-то короткое время был натурализованным гражданином. Но он родился и умер британцем. Он был незаконнорожденным сыномвалийских родителей, сбежал со своего корабля в Новом Орлеане, записался в солдаты и во время Гражданской войны дезертировал из армии как южан, так и северян. Когда он стал известной личностью и его пригласили дать сведения о своем происхождении, он колебался, не зная, что хуже: признать свое незаконное рождение или «незаконный въезд в страну». Если подойти формально, тогда он отрекся от родины. Став уважаемым, богатым и женатым человеком, он восстановил свое британское гражданство, занял место в парламенте и получил рыцарское звание.

Интересно узнать от Розенталя об энтузиазме, с каким одиночки-американцы устанавливали «колониальную систему» в Африке, которую осуждают их внуки. Во время англо-бурской войны, рассказывает он — чуть не написал в духе книжной рецензии «напоминает он»; я не имел представления ни об этом, ни о большинстве других фактов, которые он приводит, — Теодор Рузвельт писал Селоусу[211]: «Самое печальное здесь — это, как вы пишете (в «Спектейторе»), то, что англичане в отличие от буров не заселяют эту страну».

При захвате в 1893 году Матабелеленда один кавалерист, Бернем, водрузил «Юнион Джек» над краалем Лобенгулы, а три года спустя его отец, Фредерик Бернем, последний руководитель бойскаутов США, способствовал усмирению этой территории и заслужил громкие аплодисменты, пленив главного, как он утверждал, «М’Лимо». Громкое заявление. М’Лимо — это древнее африканское божество, которому в Маторо Хиллз поклонялись и у которого испрашивали совета на все случаи жизни еще задолго до появления в тех местах племени матабеле, и которого продолжали почитать на большой территории; его жрецов избирают из людей племени каланга; они вызывают дождь и занимаются прорицаниями. Одного из этих жрецов, «с огромным риском для жизни», как замечает Розенталь, и захватил Бернем.

В Йоханнесбурге в Комитете по реформе были восемь американцев, которые сначала призвали на помощь Джеймсона[212], а потом отрекались от этого. Один из них, Хаммонд, был приговорен к смерти, но позже был вместе со своими дружками выкуплен за двадцать пять тысяч фунтов за каждого.

Один филадельфиец построил первую в Родезии синагогу.

Эти и многие другие факты я узнал из книги мистера Розенталя. Наиболее волнует рассказ о попытках решить бурский вопрос массовой эвакуацией буров, предпринятой в 1900 году. Губернатор Арканзаса предложил им в виде безвозмездного дара пять миллионов акров на территории своего штата. Колорадо последовал примеру Арканзаса. В Вайоминге для бурских иммигрантов даже провели ирригационные работы и засеяли триста тысяч акров. Если бы эти дальновидные и благородные политические решения были претворены в жизнь, верные подданные ее величества королевы Англии избавились бы от многих неприятностей.

10 февраля. Костюмированный бал. Каждый стремится выглядеть не столько обольстительно, сколько комично. У некоторых комизм наряда ограничивается словом — платье из обгорелых спичек, терпеливо собранных по пароходным пепельницам, к которому прикреплена бирка: «Повторно не чиркать!» Многие молодые толстяки обрядились в женские платья, подсунув под лиф воздушные шарики. На одном нет ничего, кроме полотенца, затянутого наподобие детского подгузника, и его гоняет по танцплощадке другой, одетый под няньку, — в руках молочная бутылочка, на которой написано: «Пивко полезно деткам». Дама в возрасте шествует с набеленным лицом и в простыне, увешанной гирляндами пустых бутылок из-под джина и виски. Изображает «Упиенный алкоголь».

Большинство пассажиров этой вечеринкой отмечают конец плавания и конец отпуска. Тринадцатого числа предстоит прибыть в Момбасу, где они сойдут на берег и отправятся к местам своей работы в Кении и Уганде.