4. Танганьика

4. Танганьика

Дар-эс-Салам — Багамойо — фиаско исторического масштаба — Килва — коронование епископа Гомера Э. Томлинсона

20 февраля. На рассвете — Дар-эс-Салам.

На прощание я сказал несколько слов благодарности «Родезии», на которой исцелился от всех недугов, сопровождающих английскую зиму, и, сойдя на берег, окунулся в ужасающую жару Танганьики. И в Дар-эс-Саламе прохладный сезон приходится на то время, когда в Англии лето. Даже самые преданные этому городу жители не стали бы утверждать, что в феврале там очень приятно. Не сказать, что в городе много достопримечательностей, способных привлечь туриста; меньше, чем в Момбасе, которую он отчасти напоминает; ни тебе форта Жезуш, ни бара «Звезда». Это порт, железнодорожный узел, тут находится правительство. В отличие от Момбасы Дар-эс-Салам — столица, что с каждым годом, по мере того, как умножается количество политических институтов, все больше сказывается на его облике. Его пригороды занимают все большую территорию вдоль превосходных пляжей. Тут можно поплавать под парусом, порыбачить, есть гостеприимное британское общество.

Танганьика — царство бюрократии, с 1945 года число чиновников удвоилось; располагая скудным бюджетом, они пытаются создать «государство всеобщего благоденствия». Себя они рассматривают как опекунов, которые очень скоро переложат свои обязанности на плечи туземцев. Все хорошо отзываются о лидере «националистического» движения, мистере Ньерере[221] (хотя смысла говорить о «национализме» населения столь многонационального, как тот, что произвольно приписан к этой территории, меньше, чем где-то еще в мире). Белых поселенцев, которых множество в Кении и Южной Родезии, тут считанные единицы: несколько фермеров, главным образом работяг буров, живущих вокруг Аруши, несколько англичан, чудаков, по общему мнению, вроде тех, что обитали в Счастливой долине на Южном Нагорье. Есть несколько плантаций сизаля, которые принадлежат грекам и швейцарцам. Огромные пространства пустуют, поскольку там водится муха цеце. На переломе столетия тут появилась огромная колония немецких поселенцев. В Первую мировую их выселили. Но в 1930-х они начали возвращаться. Были они очень спесивы, открыто составляли списки вождей племен, которых намеревались повесить, когда Гитлер возвратит им их землю. (Строго говоря, эта земля не принадлежала британской империи, а была подмандатной территорией Лиги Наций.) В 1937 году казалось, что такое возможно. История Африки, а вероятно, и Европы была бы совершенно иной, если бы он победил. В 1939-м британские власти аккуратно арестовали многих из них, чего они никак не ожидали, и интернировали до окончания войны. Теперь их тут очень мало. Когда видишь сколько-нибудь приличное здание, оказывается, что оно построено немцами.

Одно из таких зданий — Клуб, в котором мне любезно предоставили комнату. Дом с широкой террасой находится на приморском бульваре. Во время немецкой оккупации тут были пивной зал и кегельбан. К нему примыкал бордель. Теперь здесь расположена великолепная библиотека. В Дар-эс-Саламе мало офисов, оборудованных кондиционерами. Старые здания построены с таким расчетом, чтобы их продувал ветер с моря. Дар-эс-Саламский Клуб — массивное строение, отделанное изнутри прекрасными панелями темного африканского дерева, на дверях и окнах тяжелые медные петли и ручки. Живя там, я по многу часов сидел под вентиляторами, прихлебывая, лаймовый сок (довольно странно, что в Танганьике за пределами столицы почти невозможно достать лайма. Менеджеры в отеле говорят, точно так же, как в Англии, что сей фрукт «не пользуется спросом») и читая бестселлеры, вышедшие за последние десять лет. Очень похоже на то, как если бы я оставался на пароходе. Клуб оживал на закате. На террасе устанавливали столики. Появлялись женщины. Иногда играл оркестр. Шорты сменялись костюмами.

В Дар-эс-Саламе я встретился с бывшим сапером, для которого у меня было рекомендательное письмо и который, находясь за четыреста миль от Момбасы, помог мне. Он принял меня с городским радушием. Назову его Р. Ему и мистеру Томпсону, агенту «Юнион касл», я всецело обязан тем, что провел несколько столь приятных и интересных недель в стране.

Суббота, 21 февраля. В пригороде убили полицейского, потому что его соседи сочли, что полиция покровительствует колдунье. Так по крайней мере рассказывают. Я видел на таможне огромные ангары, забитые слоновьими бивнями и носорожьими рогами, предназначенными для вывоза в Индию. Чтобы поставить заслон браконьерству, которое тем не менее широко распространено, в Танганьике введен запрет на производство разных поделок из слоновой кости. За бивни дают по восемнадцать шиллингов за фунт, рога носорога идут по шестьдесят. Большую часть последних в конце концов отправляются китайцам, разжигать их любовный пыл.

22 февраля. Месса в соборе (еще одно сооружение, возведенное немцами), народу битком, в основном endimanch?s [222] гоанцев, белых лиц почти не видно.

Р. повез меня в Багамойо, в сорока пяти милях к северу, на побережье на ланч с археологом, работающим на правительство, — молодым человеком, не столь восторженным, как его confr?re[223] в Момбасе. На «мерседесе» Р. мы одолели очень тяжелую дорогу до Багамойо за полтора часа. Молва о моем интересе к развалинам старых мечетей бежала впереди меня. Тут их две — одна средневековая, другая восемнадцатого века — неподалеку от нынешнего города, симпатичного и обветшалого, построенного в девятнадцатом веке частью немецкими колонистами, частью — арабскими работорговцами и оставляющего обманчивое впечатление более древнего, что типично для всех городков на побережье. Археолог жил в очаровательном домике, традиционном для этих мест и резко выделявшемся на фоне убогого бетонного социального жилья, построенного Департаментом общественных работ в последнее время.

Багамойо был той точкой, откуда последние сто лет отправлялись в разные районы страны миссионеры и исследовательские экспедиции. Немцам он служил штаб-квартирой, пока они не приспособили для себя Дар-эс-Салам. Багамойо останется в истории как место, где происходил ужасный обед, устроенный 4 декабря в честь возвращения Стэнли и Эмина-паши[224].

Трагичность и гнусность последней экспедиции Стэнли смягчается лишь ее фарсовостью. Он сам в своей «Самой черной Африке»[225] предполагает, что тут не обошлось без вмешательства дьявола.

Эмин, о чем будут помнить, был prot?g? генерала Гордона[226], который направил его в качестве египетского хедива управлять экваториальной провинцией (на которую Египет и не претендовал) на юге Судана. После гибели Гордона Эмин оставался в осажденном Хартуме, но был в безопасности. Гордон направил его туда по собственной инициативе, и в Европе мало кто знал о нем. Он был милый человек, благородный, мягкий, глубоко сведущий в естествознании, безумно любящий свою дочь-полукровку, однако отнюдь не тот паладин, каким его сделали английские газеты. Еврей немецкого происхождения, он с одинаковым безразличием молился в синагоге, в церкви и в мечети. Сам он представлялся когда подданным Турции, когда египтянином; кажется, он подумывал, чтобы стать одновременно британцем и бельгийцем. У него были жена турчанка (которая сбежала в Пруссию) и любовница абиссинка. Фамилию Эмин он принял, предпочтя ее своей родовой, Шнитцер.

Когда его свергли, он умудрился обратиться за помощью к египетскому, британскому и германскому правительствам. Частное предприятие получило поддержку. В 1886-м был образован «Фонд освобождения Эмина», и люди щедро жертвовали в него, движимые разными мотивами: гуманистическими, патриотическими и коммерческими. Гордона предали в Хартуме, и это не должно повториться. Распоследнего гордоновского лейтенанта изображали доблестным героем, с горсткой верных солдат сражавшегося с ордами мятежников. Их необходимо или спасать, или послать им подкрепление или оружие, чтобы они продолжали оборону города. А еще было много бизнесменов с севера Англии, с вожделением смотревших на природные богатства центральных районов Африки, считавших, что бельгийский король оказался проворней, наложив лапу на Конго, и желавших последовать его примеру. Экспедиция по неизведанной стране подразумевала заключение ряда договоров с вождями местных племен и получение концессий, могущих принести прибыль. Стэнли уже делал это прежде и должен был сделать снова. Он согласился возглавить экспедицию.

Как становится ясно из источников иных, нежели отчеты самого Стэнли, его появление на берегу озера Альберт вызвало бунт в армии Эмина, командный состав которой состоял главным образом из офицеров, сосланных в южные районы Африки отбывать наказание за те или иные преступления. Вместо того чтобы отважно защищать тылы британских владений, они удобно устроились, живя в комфорте, обзаведясь гаремами и рабами, и жирели, грабя окружающее население Их верность Эмину была показной, поскольку до них доходили слухи о скором прибытии подмоги. Эмин и его штаб, холеные и нарядные, поплыли на паровом катере навстречу Стэнли. Он нашел его, оборванного и умирающего от голода, во главе небольшого передового отряда, который под любым иным командованием превратился бы в простой сброд. Эмину пришлось возвращаться назад и собирать остатки своей разваленной армии. Египтяне немедленно подняли мятеж и арестовали его. Но, в свою очередь, этот мятеж и слухи о плачевном состоянии отряда Стэнли спровоцировали массированное наступление суданцев. Мятежники неожиданно решили, что последуют за Эмином куда угодно, лишь бы быть подальше от чернокожих. Эта очаровательная история стоит того, чтобы прочитать ее целиком (я так и сделал). Она подробно задокументирована и замечательно подытожена мистером Байроном Фаруэллом в «Дутой фигуре». Я поместил здесь этот краткий очерк, чтобы показать, какой катастрофой обернулся званый обед в Багамойо.

Стэнли появился на побережье 4 декабря 1889 года. Из отряда в семьсот восемь человек, отправившегося на выручку Эмина, вернулись только сто девяносто шесть. Кажется, никто не взял на себя труд подсчитать, какое количество египтян он спас. Они толпами бежали вместе со своими женщинами, детьми и нажитым имуществом и растворились по дороге. Не все умерли. Кое-кто нашел прибежище в местных деревнях. Около двухсот шестидесяти человек в конце концов добрались до Каира. Споры относительно того, как Стэнли поступил со своими офицерами-европейцами, продолжались долго и мучительно. Но Эмин тем не менее был спасен. Меж ним и Стэнли происходили бурные ссоры, им было в чем обвинять друг друга, но они считались друзьями и коллегами. У Стэнли было основание надеяться на то, что паша в знак благодарности согласится на работу в британской или бельгийской разведке.

Немцы, хозяйничавшие в Багамойо, устроили в их честь пышный прием. За обеденный стол уселись тридцать четыре европейца. По всей видимости, это происходило в нынешней Боме, резиденции районного комиссара, но не берусь утверждать этого, поскольку по гравюре в «Самой темной Африке» судить об этом невозможно. Это должен был быть большой двухэтажный дом с балконами, а другого подходящего в Багамойо, мне кажется, нет.

Грандиозная сцена для кинематографиста: по-немецки обильное угощение — свежее мясо и свежая рыба, реки шампанского, тучи насекомых, вьющихся вокруг Эмина, сгорающих в пламени ламп, внизу оркестр военных моряков, на улицах уцелевшие занзибарцы носильщики, устроившие сущую оргию по случаю своего возвращения, речи, песни, поздравления, звучащие на разных языках, сливаясь в лингва франка всеобщего пьянства. Сияющий Эмин расхаживает среди людей, находя любезное слово для каждого; матросы, солдаты, консулы, миссионеры и почетные гости; преобладают багровые тевтонские физиономии и толстые шеи; невероятный контраст с желтопузыми на берегах озера Альберт, сейчас удирающими сквозь джунгли.

Вскоре паша исчезает. Другие тоже время от времени исчезали. Веселье продолжается. Потом в общем шуме всех облетает весть: паша упал с балкона. Занзибарцы перестают танцевать и толпятся вокруг его окровавленного трупа. Нет, все не настолько плохо. Но продолжение гораздо необычней. Он действительна упал с балкона и казался мертвым, когда его подобрали, из ушей текла кровь. Присутствовавшие врачи покидают зал, но застолье продолжается.

Губернатор Экваториальной провинции не умер. Хотя для кинематографиста это, может, было бы лучше. Много дней он находится в коме, а когда приходит в себя, это уже не Эмин, не Шнитцер. В его истории происходит новый поворот; теперь он юнкер. Он, который признан древними царями и королями, Константином и Сулейманом, Давидом, фараоном и Клеопатрой, и даже косвенно Альфредом и Викторией, сам признает лишь новую, только что возникшую империю Гогенцоллернов. Такую шутку сыграла с ним телеграмма от кайзера. Он отрекается от всех, кому прежде был верен, и позже, набравшись сил, отправляется на север, чтобы заключить договоры, на которых держится эта временная власть. Но недолго он был счастлив в своей новой привязанности. «Лучше бы я умер тогда, упав на камни Багамойо», — пишет он в октябре 1891-го. Он начинает терять зрение. На следующий год его экспедиция оканчивается таким же провалом, как экспедиция Стэнли, — из-за поразивших ее болезней. Он сидит за столиком в своем лагере на реке Лилу, в нескольких днях пути от водопада Стэнли, невидяще глядя на свои образцы растений и птиц, входят местные арабы работорговцы (которые были главными виновниками разгрома арьергарда Стэнли) и без всяких церемоний перерезают ему горло.

На обратном пути нам повстречался деревенский праздник. Люди будут танцевать до глубокой ночи, пить и играть на барабанах; веселый всеобщий праздник, непохожий на нгома, которые мне доводилось видеть и в которых всегда было нечто колдовское и, пожалуй, угрожающее.

23 февраля. Я не раскаиваюсь в том, что проявляю лицемерный интерес к средневековым арабским руинам. Это позволило мне посетить несколько восхитительных мест и познакомиться с очаровательными людьми. Сегодня я заказал билет на самолет до Килвы. Пришлось изменить своему решению остерегаться самолетов — подобно тому, как Беллок остерегается поездов в «Путешествии в Рим». В это время года дороги непроходимы; из Момбасы туда ходит пароход, но воспользоваться им означало бы продлить мою экспедицию на три недели и непозволительно злоупотребить гостеприимством людей, у которых я остановлюсь, поскольку гостиницы там нет. Приезжие должны или ставить себе палатку, или навязываться в гости к районному комиссару. Так что, вынужденный отныне забыть о своем предубеждении, в полдень я шагнул в душный маленький самолет (который, разумеется, опаздывал с вылетом) с замороженной бараньей ногой в руках, которая была твердой, как гранит, когда я клал ее в багажную сетку, и мягкой, как воск, когда в конце пути я вручал ее хозяйке.

Цель моего перелета находилась в двухстах милях к югу от Дар-эс-Салама. Существует три Килвы — остров Килва-Кисивани, где ныне все в руинах и есть лишь несколько хижин; сонный маленький городок девятнадцатого века Килва-Кивиндже, построенный арабами и немцами и находящийся в восемнадцати милях к северу от материка; и Килва-Масоко, новая бома, или резиденция местной администрации, куда я и направлялся. Самолет приземлился на острове Мафиа, плоском, покрытом рощами кокосовых пальм и мангровыми зарослями, который привлекает любителей морской рыбалки. Мы пролетели над дельтой Руфиджи, где уже сорок лет над водой торчат мачты затонувшего немецкого военного корабля. Посадочная полоса в Килве находится близ бомы. Выйдя из самолета, я был встречен районным комиссаром и его супругой, которые отвезли меня в свой дом. Его отдаленное местоположение предоставляет комиссару большую степень свободы от бюрократического вмешательства, нежели имеет любой из его коллег в Танганьике. С двумя молодыми помощниками он управляет территорией в три тысячи квадратных миль. Говорят, на материке слонов больше, чем налогоплательщиков; жителей немногих деревень навещают старым колониальным способом, то есть пешком. Килва-Масоко — это три бунгало, в которых живут европейцы, офис, школа, две индийские лавки и причал. Этому причалу местная бома и обязана своим существованием, поскольку в горячие деньки «арахисового проекта» было решено довести сюда железную дорогу для погрузки на корабли продукции здешней по-прежнему девственной природы. Само присутствие в этом месте комиссара — одна из немногих положительных сторон этого проекта; у собирателей арахиса плохая репутация, по большей части заслуженно, но было среди них и порядочное количество усердных и расторопных армейских офицеров, которые приехали, полные веры в то, что смогут помочь накормить жертв войны. — Они же первые и поняли бессмысленность всей этой затеи; кто вернулся в Англию, другие, среди которых был и мой хозяин, остались в Танганьике, чтобы как-то иначе приносить пользу. Он и его супруга — люди неунывающие, преданные этой огромной безлюдной территории, ничуть не страдающие от отсутствия городского комфорта.

24 февраля. От острова Килва-Кисивани бому отделяет узкий пролив. Мы переправились через него на моторной лодке, высадились на пирс и побрели, утопая в песке пляжа. Когда-то власть султана Килвы простиралась от Мафиа на севере до Софалы (близ современной Бейры), в девятистах милях к югу. Султанат намного превосходил другие по территории. Сегодня, вместе с соседними островами Сонго-Мнара и Санджи-я-Кати, все население Килвы — это несколько рыбацких семейств. Вероятно, первыми тут появились персы и основали в десятом веке династию. Расцвели эти места при оманских арабах. В начале шестнадцатого века пришли португальцы. В 1589 году каннибалы зимба сожрали всех жителей, оставив пустыню, которую время от времени кто-нибудь захватывал. Однажды, в восемнадцатом веке, эти места ожили и достигли относительного процветания — вновь при арабах из Омана, но потом постепенно начали приходить в упадок, пока в середине прошлого века султан Занзибара не изгнал местного султана.

В последнее время на этот район обратили свое профессиональное внимание археологи, особенно сэр Мортимер Уилер и Фр. Жервез Мэтью. Ну а для простого туриста тут просто рай.

На пустынном острове лежит почти неуловимый и неустранимый налет роскоши. Луга с редкими козами и крохотными коровами, поляны среди цветущих деревьев, наполняющих парной воздух благоуханием, как в оранжереях Ротшильда, придают ему сходство с парком; мелькают и перекликаются яркие птицы, как в вольерах у Хэквуда[227]. В памяти смутно всплывают «Алкеевы строфы» Теннисона, когда видишь «его тенистое очарованье». На Килве не услышишь «ручьев Эдема торопливый говор», не пройдешься под «сводом кипарисов»; но строки: «благоуханный остров среди волн» и «в вечерних небесах пальмы шепчутся стройные» точны и могли бы быть написаны здесь.

Постройки тянутся вдоль северного берега острова и обращены на Килва-Масоко. Самая заметная, она же последняя по времени возведения — это арабский форт восемнадцатого века, построенный на остатках фундамента португальского форта в месте, где, возможно, стоял еще более ранний форт, поскольку отсюда лучше всего защищать гавань. Столь же древние на вид резные деревянные ворота в действительности датируются 1807 годом. Когда-то вдоль морского берега шла длинная дамба, но ее разрушил прибой; на противоположной стороне уцелели стены с башнями, но они находятся в разной степени обветшалости; в центре крепости стоит дворец султана, длина его узких комнат определялась размером имевшихся деревянных балок. Остались следы красной краски и лепнины. Вне стен форта стоит маленькая мечеть с куполом и другая, намного больше, называющаяся «Пятничная мечеть». Средневековые постройки с куполом — очень большая редкость в Восточной Африке. Куполы и минареты были увенчаны шарами, покрытыми синей глазурью. Позади этих мечетей находится кладбище, еще одна мечеть, еще укрепления, громадный резервуар для воды и остатки множества строений неопределенного назначения. Единственная работающая мечеть, которая обслуживает несколько рыбацких семей, ныне живущих здесь, больше похожа на жалкий сарай.

Самая важная тут фигура — почти столетний дервиш, к которому комиссар отвел меня познакомиться. Он выглядел как чернокожий Дед Мороз. Основное его имущество — огромная резная кровать, которую жаждет заполучить музей в Дар-эс-Саламе. Тем утром он лежал не в ней, а в низком кресле и не мог подняться при нашем приходе, однако ухаживала за ним хорошенькая юная женщина, почти девочка, с ребенком, отцом которого, как старик с гордостью заверил нас, был он. Одно время я полагал, что дервиши занимаются тем, что или крутятся, как волчок, или нарушают английский порядок, но с тех пор посмотрел, что пишут о них в энциклопедии, и узнал, что значение слова настолько широко, что становится почти бессмысленным; они могут быть ортодоксальны, пантеистичны, мистичны, политичны, аскетичны, оргиастичны, магичны, экстатичны; они также могут быть членами общин, живущих по суровым правилам, или отшельниками, странниками, нищими, учеными, членами секты «возрожденцев» — да почти кем угодно.

Пока комиссар и дервиш обменивались любезностями на кисуахили[228], я обратил внимание на висящую над головой старика фотографию в рамке — король Георг VI, — с дарственной надписью бывшего губернатора, который от имени его высочества благодарил «за ценные услуги, оказанные им своей стране и народу, а также британскому правительству в распространении мусульманской религии». Странный дар от поборника христианства.

Прощаясь с нами, добродушный старик вытащил из-за пазухи куриное яйцо и протянул мне. Днем супруга комиссара давала на веранде урок шитья нескольким туземным девочкам бомы.

25 февраля. Поездка в Килва-Кивиндже — хорошо спланированный, хорошо расположенный, живописный, приходящий в упадок городок. Среди жителей нет европейцев. Иногда в свою контору наведывается англичанин, закупающий здесь мангровую кору. Собственно, он был моим спутником в самолете из Дар-эс-Салама, куда и возвратился со мной следующим рейсом. Судья, старик суахилец, сидит в старом здании немецкого суда. В маленькой ветхой немецкой больнице индийские врачи с иронией демонстрируют скудное оборудование. Несколько юношей сидят на корточках на своих крылечках и играют на деньги в какую-то бесконечную и непонятную игру, быстро и внимательно бросая орешки на доску с отверстиями. В городке не уцелело ни одно ремесло, только женщины еще плетут очень простенькие циновки из травы; древним искусством резьбы по дереву занимается единственный человек, да и тот неумеха. Есть несколько индийских бакалейных лавок и симпатичный маленький рынок, где торгуют рыбой и овощами. Мясо купить почти невозможно; отсюда и моя замороженная баранья нога. Решение переместить бому в Масоко было ошибочным, о чем потом очень сожалели. Все, у кого имеется какое-то дело в управлении, должны идти пешком почти сорок миль. Думаю, в районе нет ни одного колесного средства передвижения, которое принадлежало бы частному лицу. Комиссар с супругой знали тут каждого, и их с радостью и без церемоний принимали в любом доме. Позже он по собственной инициативе восстановил дамбу, защитив таким образом место для прогулок вдоль моря — традиция, которой дорожит арабская община.

26 февраля. Утром прилетел самолет, чтобы переправить меня обратно в Дар-эс-Салам. В нем был свежий номер «Ист-Эфрикен стандард», в котором сообщалось: «Этой ночью в Дар-эс-Салам из Солсбери прилетел епископ Нью-Йорка Гомер Э. Томлинсон, самозванный «властитель мира». Сегодня он должен провозгласить себя королем Танганьики. В десять утра он собирается покинуть отель «Новая Африка», два часа погулять по городу, а в полдень возложить на себя корону в каком-нибудь подходящем месте».

Я увидел в этом показательное подтверждение того, о чем писал Эрик Розенталь в «Звездно-полосатом флаге в Африке» и что соблазнило меня слетать в Дар-эс-Салам.

Мы приземлились в одиннадцать часов. Мистер Томпсон встретил меня на аэродроме. О посягательстве епископа Гомера Э. Томлинсона на власть он ничего не слышал. Мы ездили по улицам, ища его, наводя о нем справки. Никто не видел, чтобы он ходил по городу. В полдень мы подъехали к отелю «Новая Африка». Этот главный отель города расположен близ Клуба и отделен от моря небольшим общественным парком и памятником жертвам войны. В жаркий тропический полдень тут никого не было, кроме полудюжины полицейских да двух репортеров. Они ждали епископа, и мы присоединились к ним в редкой тени.

Я ожидал увидеть красочную фигуру из Гарлема. Вместо этого из дверей отеля вскоре появился пожилой белый, одетый в синее кимоно. Он был один, без свиты, и нагружен вещами. Не заметно было, что он рассчитывал на восторженную встречу. С решительным и сосредоточенным видом, как священник, направляющийся к алтарю служить мессу, епископ потащился под слепящим солнцем в парк, раскрыл складной стульчик и уселся. Полицейские, оба репортера, мистер Томпсон и я собрались вокруг него. Появился представитель местной радиостанции с магнитофоном. Епископ не обратил на него никакого внимания и принялся раскладывать свое имущество, словно уличный проповедник или, скорее, фокусник: Библию, корону, легкую и дешевую на вид, флаг, не звездно-полосатый американский — где ты, тень Розенталя? — а какой-то неведомый и простенький — собственного изобретения, синий с белыми звездами, и, наконец нечто, похожее на спущенный воздушный шарик. Его складной стул отдаленно напоминал королевский трон, будучи красно-золотого цвета и украшен кисточками. Он покрыл голову флагом, словно собирался вздремнуть. Потом громко дунул в шарик, который оказался надувным пластиковым глобусом. Епископ дул изо всех сил, но, видно, где-то в глобусе был прокол и он принял форму сморщенного яблока, а не круглого шара: Дунув еще несколько раз, епископ понял тщетность своих усилий и положил его у ног на землю. Потом снял с головы флаг и заговорил спокойным гнусавым голосом, обращаясь к нам.

Он, говорил епископ, — признанный лидер крупнейшего в мире религиозного общества, насчитывающего в настоящий момент сто миллионов верующих. В 1923 году он принял предложение стать епископом; в 1953-м — королем. Он — правитель пятидесяти двух королевств и призван свыше короноваться во всех государствах мира, включая Россию, что и намерен исполнить. Его необременительная самодержавная власть обеспечит мир всем его подданным. Затем он помолился за процветание Танганьики, водрузил на голову корону, собрал вещички и удалился обратно в отель.

Жара в тот день была под девяносто градусов, влажность — столько же процентов.

Следующие несколько недель я время от времени слышал о нем. Султан Занзибара холодно встретил конкурента в своих владениях. Ему было запрещено короновать там себя. Он полетел в Найроби, но кенийские иммиграционные власти заподозрили его в подрывной деятельности и не пустили дальше аэропорта. Даже не позволили ему короновать себя в зале ожидания.