Подвиг Мамонтова
Подвиг Мамонтова
1
Связь между двумя замечательными событиями, происшедшими в начале 90-х годов, несомненна. Третьяков подарил городу свое собрание картин, Мамонтов начал строительство железной дороги от Вологды до Архангельска. Эти два события только на первый взгляд несопоставимы.
В июле 1892 года скоропостижно скончался Сергей Михайлович Третьяков, нежно любимый брат Павла Михайловича. По завещанию покойного часть дома и часть коллекции, а именно восемьдесят четыре картины иностранных мастеров, поступали в собственность города Москвы.
31 августа, после мучительных раздумий, Павел Михайлович подал «Заявление» в Московскую Городскую Думу. Он писал: «Желая способствовать устройству в дорогом для меня городе полезных учреждений, содействовать процветанию искусства в России и вместе с тем сохранить на вечное время собранную мною коллекцию, ныне же приношу в дар Московской Городской Думе всю мою картинную галерею со всеми художественными произведениями». В дарственной Павел Михайлович ставил, однако, несколько условий: он с женою пожизненно пользуется жилым помещением, продолжает пополнение собрания, пожизненно остается попечителем галереи. Был в заявлении и такой пункт: галерея должна быть «открыта на вечное время для бесплатного обозрения всеми желающими не менее четырех дней в неделю».
«Мучительные раздумья», о которых сказано выше, были не о том, дарить или не дарить. Ужасала неизбежность внимания и славословия. Павел Михайлович понимал величину и значение своего дара, но человеческая суетность была ему невыносима.
Представив «Заявление» городским властям, Третьяков чуть ли не на другой день уехал в Германию.
Шум поднялся большой. Были патриотические восторги, были мерзостные ухмылочки. Предоставим слово современнику, язвительному правдолюбу Михаилу Васильевичу Нестерову. Он писал родным: «История только способна оценить значение такого нравственного великана, каким является П. М. Третьяков, является как прекрасный контраст ко всем этим Алексеевым, Солдатенковым, Мамонтовым и другим людям, иногда умным и способным, но мелким и ничтожным по существу своему… Живут два брата душа в душу, ничего не деля, думают пожить и еще, работая на пользу своей родины, в сердечных разговорах поверяя друг другу свои планы. Вдруг один неожиданно умирает, оставляя часть своего богатства родному городу. Но между этим даром есть кое-что общее, не разделенное при жизни, как, например, дом, где находится галерея и в котором живет другой брат. И вот, чтобы благодарные граждане не вздумали законно отобрать половину принадлежащего по завещанию умершего городу дома, — решено при жизни свести все счеты: отдать, или, вернее, вырвать живому из себя, как клок тела… В Москве П. М. Третьякова сравнивают с несчастным королем Лиром, кто-то только будет его Корделией?»
Никакой трагедии, однако, не произошло. Бюрократическая машина работала медленно, но сама дума уже через две недели постановила: согласиться с условиями дарителя, выделять пять тысяч рублей ежегодно на новые приобретения.
Даже далекие от искусства люди восприняли поступок Третьякова как событие общерусское. Для художников оно стало праздником: ведь их картины отныне — национальная собственность.
11 апреля 1893 года экстренное заседание Московского общества любителей художеств направило Павлу Михайловичу приветственное письмо: «Заслуга Ваша не забудется ни в истории национального самосознания, ни во всемирной истории искусства». Среди подписавших приветствие — Савва Иванович и Николай Иванович Мамонтовы, Бахрушины, Поленов, Серов, Неврев. Всего девяносто девять подписей.
На этом же заседании было принято решение: созвать в апреле 1894 года первый имени П. М. Третьякова Съезд художников и любителей художеств.
15 августа 1893 года Городская галерея Павла и Сергея Третьяковых была открыта для посетителей.
Владимир Васильевич Стасов написал пылкую статью о Третьякове, красноречивыми цифрами доказывая уникальность собрания и дарения. Вот эти цифры. В Лувре числится 2745 картин, из них французских — 1049, итальянских — 573. В Мадридской галерее Прадо — 2360 картин, картин испанских живописцев здесь чуть более 500. В Венском Бельведере — 2037 картин, но полотен австрийских художников только около 200. В Лондонской национальной галерее — 1045 картин, из них английских — 335. В Амстердамском музее — 1800 картин, в Мюнхенской старой Пинакотеке — 1433 картины, во Флоренции в галерее Уффицы — 1300 картин, итальянских — 500; в Эрмитаже — 2000 картин, русских — 75. Приводит Стасов имена знаменитых собирателей, подаривших свои коллекции Отечеству в преклонном возрасте. Бомонта было 73 года, подарил 16 картин, Вернону — 73 года — 157 картин, Лаказу — 68 лет — 275 картин, графу Кушелеву-Безбородко только 30 лет, но он знал, что дни его сочтены. Он подарил 466 картин и 29 скульптур.
Павлу Михайловичу Третьякову было 50 лет, и подарил он Москве 1276 картин масляными красками, 471 рисунок, 10 скульптур, 1757 произведений отечественных художников и ваятелей. С картинами Сергея Михайловича собрание насчитывало 1841 произведение искусства. Вывод Стасова таков: по количеству национальных работ собрание Третьякова — первое в мире. По общему же количеству произведений оно сравнимо с самыми знаменитыми государственными картинными галереями.
Вот что такое Третьяков, фабрикант небольшой руки, вот что такое цель в жизни.
Значение Третьяковской галереи для русского искусства не ограничивается количеством и художественной значительностью произведений. Само существование Третьякова, покупающего русские картины о жизни русского государства, русского народа подвигло художников искать себя, свою Музу в родном доме, а не за тридевять земель, видеть героическое и высокотрагическое в истории своего народа, а не только в преданиях о древних евреях, древних греках, в жизни римских и византийских императоров.
Поступок Третьякова воспринимался современниками именно подвигом, служением России, русскому народу. Одно дело, когда шло накопительство, когда картины стекались под крышу собственного дома, и другое дело, когда бесценное богатство было отдано на всенародное обозрение, стало вдруг всеобщим, от крестьянина до царя. Дар Третьякова для современников был равносилен очистительной молитве великого святого за весь народ. Третьяков стал ровней Пушкину и Ломоносову. Об этом мы не всегда помним, но это так и есть.
Среди задумавшихся о подвиге Павла Михайловича Третьякова был его дальний родственник Савва Иванович Мамонтов.
В 1893 году на Садово-Спасской отмечали свой большой праздник — пятнадцатилетие художественного кружка. Собирались вместе, просматривали старые фотографии, рисунки костюмов, афиши спектаклей.
«Будет представление — всем на удивление.
Выйдет мертвец из гроба. — Пожалуйста,
смотрите в оба».
Милый, глупейший «Черный тюрбан»!
А Дрюши уже нет… Убыл актер.
Решили увековечить былые деяния, издать книгу и назвать ее без затей: «Хроника нашего художественного кружка». Тираж книги ограничили числом участников спектаклей.
Получилось собрание драматических произведений Саввы Ивановича, ведь по его пьесам ставились спектакли. Напечатать книгу взялся Анатолий Иванович. Фолиант вышел солидный, шедевр полиграфии. Печаталась книга долго, она появилась только в 1895 году. Бедный Петр Антонович Спиро ее уже не увидел.
16 ноября 1893 года Василий Дмитриевич Поленов писал Наталье Васильевне: «Вчера я получил из Одессы телеграмму, которая меня ужасно поразила: „Отец умер от удара. Спиро“. (Телеграмму прислал сын умершего. — В. Б.) Такую же телеграмму получил и Савва Иванович. Ах, как мне жаль Петра Антоновича, и сказать не могу. Здесь все здоровы, веселы, бодры. У Мамонтовых идут репетиции к мандолинному концерту. Просто не хочется от них уходить».
К новогодним праздникам начали готовиться на Садово-Спасской заранее. Савва Иванович написал очередную комедию «Около искусства», репетировали живые картины. Спектакль состоялся 6 января. Поленов поставил «Христианские мученики», Врубель — «Отелло», Серов — «Дант и Вергилий». Данта играл Аполлинарий Васнецов, Вергилия — Врубель. Виктор Михайлович Васнецов поставил «Русалки». Картина шла под музыку с декламацией. Стихи читала Мария Федоровна Якунчикова. В комедии «Около искусства» в роли режиссера Калиныча блеснул Серов, в роли пьяницы-трагика Хайлова-Раструбина — Врубель. Итальянку-мандолинистку сыграла Вера Саввишна, а итальянские песни на мандолинах и гитарах исполняли Параша, Вера, Всеволод Мамонтовы и Погожев. Елизавета Григорьевна на спектакле прослезилась: радовалась детям, вспоминала Дрюшу. Кругом были все свои, родные или очень дорогие люди, не было этой Татьяны Любатович, осквернившей чужое гнездо.
Сыграли спектакль, отпраздновали юбилей кружка, новое дело подоспело. Пора было готовиться к съезду художников. Это ведь не просто съезд, а первый съезд. Савва Иванович вошел в Предварительный комитет вместе с Поленовым, Савицким, Владимиром Маковским. Всего в комитете было пятнадцать человек. Добровольных помощников нашлось много, все люди замечательные, историк И. Е. Забелин, например. Кто речь приготовлял, а кто и оперу. Профессор Московской консерватории А. С. Аренский сочинил в дар художникам «Рафаэля», Л. О. Пастернак написал декорации к опере, артист А. И. Ленский режиссировал постановку. Савва Иванович предался поэзии, сложил стихотворный гимн-пролог к живой картине «Афродита».
Декорации писал Поленов. Его «Эллада» — это яркое манящее море, обданные светом и жаром солнца горы, сияющая белизной мрамора безрукая Афродита, портик и ярко-рыжая гречанка, пришедшая молиться богине любви.
Савва Иванович за день до открытия съезда писал Васнецову в Киев о хлопотах по своему спектаклю: «Все говорят, рассуждают, все очень озабочены, мечутся, ломают голову, как одеть „Москву“ — Ермолову в „Апофеозе“. И все-таки должно быть кончат тем, что оденут русской бабой с кулебякой. Наша „фирма“ свое дело сделает, и думаю, что Греция будет, если не строга, то все-таки красива. Поленов чудесно работает декорацию, Кротков написал талантливую музыку, которую сегодня наиграли уже в оркестре, и я был тронут чуть не до слез. Этот жирный медведь имеет в себе какие-то тонкие фибры… А как они смели не обратиться к тебе? Кто кроме тебя может дать русскую красоту? Мне это глубоко обидно, а не обратились только по убожеству. Я сказал им, чтобы они пошли и поклонились тебе, и ты будешь великодушен…»
Заседания съезда открылись в Москве 23 апреля в большой аудитории Исторического музея.
Подъем, патриотизм собравшихся были сродни Пушкинским дням 1880 года.
Съезд приветствовали городской голова К. В. Рукавишников, представители университетов: от Московского — И. В. Цветаев, от Петербургского — Ф. Ф. Петрушевский, от Казанского — Д. В. Айналов.
Речей было много, поднимались вопросы художественного образования, развития искусств в России, говорилось о жизни художников, о творчестве. Съезд длился девять дней и закончился 1 мая большим концертом, где исполнялись опера Аренского «Рафаэль», «Камаринская» Глинки, увертюра Чайковского «1812 год», а заканчивался концерт «Апофеозом», где Савва Иванович Мамонтов отвечал за «Пролог», в котором роль скульптора играл Станиславский, а монолог читала Мария Николаевна Ермолова.
В дни съезда «имени Третьякова» в Москве открылась XXII Передвижная выставка, и впервые на выставке не было Павла Михайловича. Можно сбежать от почитателей, но нельзя скрыться от славы. Съезд назвал собрание Третьякова «Первой национальной галереей».
Последнее слово Первого съезда художников было сказано Николаем Николаевичем Ге. В нем отразились новые веяния. «Мы, небольшая группа людей, любивших искусство, искали друг друга, работали, сплотились, разносили искусство, насколько могли, по всей России, сделали ту перемену во взглядах, в которую далее наши братья внесли новые взгляды, стали искать новые идеалы…»
Эта речь об идеалах была завещанием старейшего передвижника. Он умер ровно через месяц, 1 июня 1894 года. Репин на съезде не был, и Врубель не был. Репин уехал в Париж, а Врубель сопровождал по Италии Сергея Мамонтова.
2
Искусство для Саввы Ивановича Мамонтова — радость, отдых, счастье, но у него была работа. Жестокий труд промышленника, не только владеющего миллионами, но постоянно пускающего эти миллионы в созидание, в дело, которому нет конца. В начале 1894 года Мамонтов подал министру финансов Сергею Юлиевичу Витте записку о богатстве Русского Севера, предлагая оживить эти мертвые сокровища единственно доступным образом — провести через нехоженые дебри, через леса и болота железную дорогу. Эту дорогу Савва Иванович брался построить за три с половиной года. Витте был внимательным чиновником. Карьеру сделал головокружительную. Начав службу на Одесской железной дороге начальником движения, он вырос в директора Департамента железнодорожных дел, пробыл на этом посту три года, был назначен министром путей сообщения, а через несколько месяцев, в конце 1892 года, получил наиважнейший государственный пост — министра финансов. Уже через несколько месяцев после этого назначения хозяин и редактор «Нового времени» Алексей Сергеевич Суворин в январе 1893 года записал в дневнике: «Витте стал неузнаваем. Когда делают доклад, он смотрит вверх, точно мечтает о вещах не от мира сего или о величии своего призвания. Когда говорят с ним — почти не отвечает. Царю, говорят, нравится его авторитетная манера… Кривошеин (Аполлон Константинович — министр путей сообщения. — В. Б.) от себя сделал доклад о том, чтобы вывозить рельсы и вагоны из-за границы, чтобы заставить горных заводчиков понизить цены, но говорят, что его побудил к этому Витте. Витте же сказал против него речь, разбив его доводы: правительство 140 миллионов употребило на заказы с целью поднятия этого производства, были два специальных распоряжения государя, чтобы отнюдь не заказывать за границей… Теории Витте оригинальны, но он не хорошо рассчитывает и хочет рубить сплеча. Петра Вл. Антоновича содержали еврейские банкиры. На Жуковского (управляющий государственного банка. — В. Б.) Витте смотрит свысока и хочет сделать директором банка Антоновича, но он просит 100 тысяч рублей жалованья. Витте, когда был в Киеве, субсидировал Антоновича, который защищал юго-западные дороги». Итак, финансами России заправлял человек большого ума и больших скрытых связей с международным капиталом, с богатейшими еврейскими домами Европы, друг главы дома Ротшильдов Альфонса и президента Франции Лубэ. Через много лет, в 1907 году Суворин записал в дневнике: «Граф Витте давно занимается экспроприацией. Он делал конверсии, девальвацию, винную монополию».
Думается, мы до сих пор не знаем всю правду о Витте, о его связях и о его тайной службе. Многие, прочитав «Воспоминания» Витте, до сих пор принимают его за благодетеля России. Савве Ивановичу Мамонтову этот царедворец, чиновник новой формации, ответчик за будущее государства, доверенное лицо Александра III казался светочем. Витте тоже приметил Мамонтова, Мамонтов был ему нужен. В ответ на «записку» Сергей Юлиевич пригласил Савву Ивановича совершить почти фантастическое по тем временам турне по Северу. Таким образом, мысль о скорейшем преобразовании Севера становилась мыслью, желанием Витте, который собирал вокруг себя достойных исполнителей своих замыслов.
Уже 10 июня Савва Иванович писал своему младшему сыну Всеволоду, которого он провел в Директора Правления Московско-Ярославско-Вологодско-Архангельской железной дороги: «Дорогой Вока! Я вернулся из Петербурга вчера. Дело по Северной дороге кончено и нами подписано. Теперь, благословясь, будем приступать к нему. Я еду завтра вечером в Ярославль, где в воскресенье прибудет Витте и в воскресенье же вечером мы выедем в Вологду… Беру с собой в качестве секретаря Голубева. Вернусь, вероятно, через две недели. Тебе поручается вся канцелярия и все делопроизводительство по строительному отделу, т. е. все будет проходить через твои руки и ты должен быть больше всех в курсе дела. Я очень счастлив, что могу так деловито и ответственно поставить тебя. Благодаря этому ты сразу станешь нужным серьезным человеком при живом и крупном деле. От тебя уж будет зависеть влезть в хомут и пойти солидным ходом. Вознаграждение тебе будет назначено солидное, какое следует самостоятельному человеку. От Сергея опять нет известий… Еду сейчас на свадьбу Третьяковых».
Мистическая закономерность семейства Мамонтовых! Дело отца наследует третий сын. Недоверие Ивана Федоровича Мамонтова к старшему сыну Анатолию было вызвано непослушанием последнего, женитьбой на певице. Старший сын Саввы Ивановича Сергей — гусар-поэт — оказался человеком легкомысленным. Получив офицерский чин, служил недолго, вышел в отставку по болезни, уехал в Рим, где и женился на маркизе Виктории да Пассано. У маркизы был титул, но не было средств. Жил Сергей Саввич на акции железных дорог, писал стихи, пьесы, дружил с художниками. Пьесы его шли в московских театрах, в издательстве дядюшки Анатолия Ивановича напечатал в 1902 году солидный сборник своих стихов и прозы «Были и сны».
Второй сын Ивана Федоровича был больным человеком, второй сын Саввы Ивановича умер молодым.
Помощником отца в многотрудных делах стал третий сын — Вока впрягся в отцовскую лямку.
О путешествии по Северу, которое совершил Витте, с большой свитой, с деловыми людьми, с репортерами и художниками, лучше всего проследить по письмам Саввы Ивановича. Письма адресованы Елизавете Григорьевне.
«14 июня 94 года 6 ч. вечера. Дорогая мама! Пользуюсь случаем послать вам весть о себе — через два часа Устюг Великий, где можно сдать письмо на почту. Едем со вчерашнего утра на пароходе. В Вологде было приготовлено два казенных парохода. На одном расположился министр, а на другом в числе простых смертных дали мне хорошую каюту, куда я и перебрался с моим багажом, секретарем… поваром, лакеем и массой провизии. (В этой поездке был еще племянник Саввы Ивановича — Платон. — В. Б.). За четверть часа до отхода министр, узнав, что я расположился на другом пароходе, пожелал перетянуть меня к себе. Я наскоро схватил вещи и очутился в обществе министра, Романова (директора канцелярии), Вологодского губернатора, Кази (капитана I ранга, директор Балтийского завода. — В. Б.) и еще двух капитанов. Кроме того корреспондент „Нового времени“ (Евгений Львов). Кроме министра и Романова все помещаются в общей каюте. Обед, завтрак, чай — все общее. Разговоров много, хорошо, просто, умно, серьезно… порядком-таки утомительно. Казн не умолкает. Река Сухона довольно красива, но однообразна, зато воздух превосходный. К вечеру стали кусать жестоко комары, но я догадался взять с собой чистого дегтя, и все наслаждались… Ночью были в Тотьме. Выходили жители встречать министра, но не видели, все спали… Я очень жалею, что Вока не со мною. Для него это была бы не поездка, а второе крещение… В Архангельске пробудем два дня, потом в Соловки, откуда я прощусь и выеду в Сумской посад на Кемьском заливе, оттуда на лошадях на Повенец, Петрозаводск и Петербург… В Тотьме Витте получил телеграмму об убийстве Карно». (Президент Франции был смертельно ранен итальянским анархистом. — В. Б.)
«Четверг 16 июня 1894. 1 час дня, сто верст до Архангельска. Вчера принялись меня уговаривать ехать в кружной путь с министром, т. е. на Мурман и кругом Норвегии. Из Москвы я выехал с твердым намерением возвратиться вспять из Архангельска, т. к. не рассчитывал на впечатление, которое сделал на меня Север. Теперь это путешествие улыбнулось мне, и я на приглашение Витте согласился… Надеюсь, что, кроме большого удовольствия видеть далекий Север, я вынесу из поездки такую пользу, которая может отразиться благоприятно и на наших детях. Возвращаюсь опять к характеристике Витте. Прежде в министрах я ранее делового и умного человека всегда видел царедворца и высоко чиновную особу, а теперь совсем иное. Витте отлично умеет себя держать и министр сразу виден, но в то же время чувствуешь сразу и ум и дело — и постоянная реальная забота. О нем говорят, что он все делает слишком бойко и скоро может напутать. Это неправда. Голова его постоянно свежа и работает без устали, а потому и решение скорое и обдуманное до мелочей. На пустяки и пустословие у него нет времени, чего про других царедворцев сказать нельзя. Витте очень правдив и резок, и это в нем чрезвычайно привлекательно.
Море, говорят, до Мурманска будет бурное и затем не хуже речной тишины… Двина, вероятно, шире Волги и уж очень красива. Будь, например, Коровин работящий человек, он бы в одну летнюю поездку сделался бы знаменитостью, он плакал бы от восторга, смотря на эти чудные светлые тона, на этих берендеев. Какая страшная ошибка искать французских тонов, когда здесь такая прелесть… Я никому больше не пишу, а потому прошу вызвать Арцыбушева или Чоколова и прочесть им. В Архангельске министр поедет сам осматривать место подхода железной дороги к городу — толков об этом много дорогой. В Котласе (место, где должна проектироваться Пермско-Котласская дорога) мы выходили на берег. Место пустынное и на берегу унылый погост, около которого несколько покосившихся домов. Посещение было очень картинное и впечатлительное. Хорошо, если бы я мог все описать — ценный материал для истории развития экономической жизни России».
«Архангельск 17 июня 94 г.
…Архангельск чистый, дельный, трезвый город. Приняли нас здесь очень хорошо и радушно. Вероятно, вы там уже все прочли в газетах… Близость моря и общения с иностранным миром чувствуется, иностранцев коммерсантов много, и они, видимо, вносят во всё порядливость и некоторую отчужденность. Народ коренной русский здесь превосходен, встречаются превосходные трогательные экземпляры. Есть самоеды — они возбуждают отвращение.
Витте, как и следовало ожидать, совершает победу за победой. Это ходячий ум, знание и постоянная рассудочная работа — просто завидно смотреть на такой роскошный экземпляр. Это настолько умный и дельный человек, что ему нет надобности хитрить или скрывать свои мысли. Как что видит, так и говорит в упор. Сегодня город давал ему обед, утром же он делал прием, говорил и там и здесь и все умнее умного. Губернатор здесь умный человек, а архиерей (45 лет) прельстил меня своей жизненностью и простотой… Тебе с девочками надо непременно собраться сюда как-нибудь и именно проехать по Двине — вы вернетесь более русскими, чем когда-либо… Какие чудные деревянные церкви встречаются на Двине. Далее еду на прекрасном пароходе „Ломоносов“ в Соловки и далее. Всего пробудем на море 16 дней. Фотографирую и, вероятно, будут недурные иллюстрации к моим рассказам. Ну, а если погибну, не поминайте лихом и знайте все, что я вас всех очень любил. Твой С. Мамонтов.
С нами едет художник Борисов делать этюды, юноша только кончил Академию… Кругом масса воды, куда ни взглянешь, все реки и даль… Везде масса рыбы и попахивает треской. Сначала маленько странно, а потом хорошо! На Крайнем Севере солнце совсем не заходит, буду фотографировать в 12 часов ночи и зажигательным стеклом закуривать папиросы… На Двине есть город Красноборск. Жаль не остановились, ибо это наверно была столица царя Берендея…»
Витте не только очаровал Савву Ивановича, но и подал ему большие надежды на сотрудничество. Недаром Савва Иванович заговорил в письме о пользе встречи, о том, что она отразится на детях. И действительно, отразилась, через пять лет. Но знал бы он тогда — как!..
Строительство дороги на Архангельск было делом грандиозным, но и рискованным. Объем работ предстоял чудовищный, трудности почти непреодолимые. Однако все эти препятствия и сверхсложные задачи, которые ставила перед путейцами Северная земля, только обостряли ум, находчивость, дерзость русских инженеров, сметку десятников и рабочих. Дело еще только разворачивалось, а Савва Иванович уже думал об эксплуатации дороги, о ее эстетике.
3
Савва Иванович пил чай с морошкой, один.
— Медведь сдох! — воскликнул в удивлении Антон Серов, останавливаясь в дверях.
— Какой медведь? — не понял Савва Иванович.
— Наверное, тот, что эту морошку лопал. Никогда не видел вас в одиночестве.
— Все в Абрамцеве, а я приехал в Москву, чтоб тебя повидать. Расскажи, как прошли торжества в Борках, твои торжества.
Савва Иванович налил гостю чаю, придвинул туесок с морошкой.
Антон виновато улыбнулся:
— Волновался и потел, как мышь перед кошкой. Врожденное холопство. Вся бравада слетела. И это при том, что я своими глазами видел, какие это люди.
— И что же это за люди?
— Машины, заведенные до отказа машины.
— Ты, Антон, давай по порядку. Не каждый день с царями беседуем.
Борки стали знамениты катастрофой царского поезда в 1888 году. Поезд сошел с рельсов, упал под насыпь, и несколько человек были изувечены, среди них знаменитая впоследствии Вырубова. Царя и его семью хранил Бог: сдвинулись стены вагона, удержали крышу, и никто из их величеств и высочеств не пострадал. Говорили, правда, что от беды спас семейство сам царь Александр, удержал крышу на своей могучей спине, потому никого и не ушибло. Может, было и то и другое, сначала помогли стены, потом сила царя: он действительно гнул пальцами медные пятаки.
Катастрофа в Борках оказалась счастливой не только для царского, спасшегося от гибели семейства, но и для Витте. За несколько месяцев до катастрофы Сергей Юлиевич ехал в царском поезде от Ровно до Фастова. Поезд шел с очень большой скоростью, и Витте представил министру путей сообщения адмиралу Посьету доклад, требуя замедлить движение на целых три часа. Доказательства Витте были следующие: погонный фут русских рельсов весит 22–24 фунта против 28–30 заграничных, шпалы на дорогах России деревянные, за границей — металлические, балласт песочный, за границей — щебенка.
Расписание изменили, но Александр III был очень рассержен, он сказал Витте:
— Я на других дорогах езжу, и никто мне не уменьшает скорость, а на вашей дороге нельзя ехать просто потому, что ваша дорога жидовская. (Дорогу строил И. С. Блиох. — В. Б.)
Такое же недовольство высказал и министр Посьет. Ему Витте ответил, и царь этот ответ слышал.
— Знаете, ваше высокопревосходительство, — сказал Сергей Юлиевич, — пускай другие делают, что хотят, а я государю голову ломать не буду, потому что кончится это тем, что вы такой ездой государю голову сломаете.
Витте как в воду глядел.
На обратном пути из Ялты царский поезд, весьма тяжелый, ведомый двумя товарными паровозами, выбил рельс возле станции Борки.
Теперь, в 1894 году, в этом городке Харьковской губернии освящали церковь и часовню, построенные во спасение семьи государя. Серову был заказан групповой портрет «Александр III с семьей».
— Картину мою поставили в павильоне, возле церкви, где для их величеств и высочеств был устроен чай, — рассказывал Антон Савве Ивановичу. — Заправлял приемом харьковский предводитель дворянства граф Капнист. Он звал меня быть у картины, когда святое семейство изволят осмотреть ее. А я не пошел.
— Но отчего?! — воскликнул Савва Иванович.
— Не знаю. Струсил, должно быть… Когда меня позвали, государь сказал: «Кажется, она еще не совсем кончена». И я опять не нашелся, сказал, как щенок: «Да, не совсем». Тут подскочил Капнист, представил меня, а царь говорит: «Мы давно знакомы». Потом подошли Ксения и Михаил, а я, бедный, не знаю, как быть: кланяться — не кланяться. Поклонился слегка. Ксения тоже в ответ поклонилась, Михаил руку подал. Тут еще подошел Сергей Александрович, тоже за руку поздоровался. Вот и весь мой фурор. Царица чай пила, ей, видно, неудобно было подойти, а потом сразу началось представление харьковского дворянства. Капнист мне говорил позже: царица посмотрела картину и сказала Ксении: «Папа очень хорош и ты», а Ксения ответила, что на эскизе она лучше. Сам же государь сказал, как вошел: «Михаил совершенно живой, а против перчатки протестую». Наследник и Георгий не понравились… С Победоносцевым познакомился, он картину одобрил, почему-то за исключением Михаила. Как говорится, успех был, но уж и надоели мне эти Борки.
— Ты засиделся на одном месте, — сказал Савва Иванович. — Не хочешь ли прокатиться, хорошо прокатиться, так что дух будет захватывать?
Смотрел загадочно.
— На Север, что ли? — догадался Антон.
— Костенька уже чемоданы собирает, а ведь вы, как два сапога. Антон, обещаю: вы не только увидите красоту, которая изумительнее детских сновидений, вы станете Колумбами этой красоты… Существует и практическая сторона. Костеньку одного отпускать боязно. Он охотник, человек легкий. Увлечется медведей стрелять — и плакало искусство. Я вашими картинами украшу вокзал. На Серова и Коровина будут ежедневно взирать тысячи зрителей!
— Лескова я написал, царскую семью написал… Еду, Савва Иванович.
— Антон, ты — умный человек! Вам будет с Костенькой и весело, и дружно.
На Серова и Коровина друзья и знакомые художники смотрели с жалостью, предлагали брать винчестеры, патроны, заряженные пулями. Выдумщик Мамонтов посылает добрых людей на съедение белым медведям.
Иные же не одобряли выбор Саввы Ивановича, попыхивали синей завистью.
«Из Вашего письма я узнал, — писал Нестеров Аполлинарию Васнецову, — что Костя Коровин и Серов поехали по поручению С. И. Мамонтова на север в Архангельск, но, по-моему, в выборе художников С. И. оказался не находчивым, что будет делать Костенька, например, в Соловках, как он отпишет природу могучего и прекрасного севера, его необычайных обитателей?! Ведь это не Севилья и не Гренада, где можно отделаться приятной шуткой. Серову же, мне кажется, там будет скучно (как художнику). А впрочем — никто, как Бог!»
Нестеров полагал: на Север должны были ехать он да Аполлинарий. Наверное, претензия законная. Но Савва Иванович не ошибся. Изумленный, сраженный красотой Севера, он хотел подарить его своим любимцам. Костенька и Антон не подвели. И Нестеров покаялся. «Видел этюды Серова и Коровина, — писал он в Уфу, — в общем они очень красивы, по два же или по три у каждого прямо великолепны. На Соловецкий остров они не попали совсем. Тем лучше для меня и тем хуже для них».
Впрочем, и сам Михаил Васильевич на Соловки не попал, многое ему было дано, но Севера он так и не увидел.
Коровин, может, и был человеком легкоувлекающимся, непостоянным, но он умел видеть за внешними малозначительными событиями грядущие перемены, он хорошо слушал и услышанное запоминал.
В очерке «На Севере дальнем» есть небольшая зарисовка о селе Шалкуте.
«Деревянная высокая церковь, замечательная. Много куполов, покрыты дранью, как рыбьей чешуей. Размеры церкви гениальны. Она — видение красоты… Трое стариков крестьян учтиво попросили нас зайти в соседний дом. В доме — большие комнаты и самотканые ковры изумительной чистоты. Большие деревянные шкафы в стеклах — это библиотека. Среди старых священных книг я увидел Гончарова, Гоголя, Пушкина, Лескова, Достоевского, Толстого… Я и Серов стали писать у окна небольшие этюды. Нас никто не беспокоил.
— Что за удивление, — сказал Серов. — Это какой-то особенный народ».
Далее рассказано, как старики предложили художникам осмотреть красивые места вокруг села. Повезли их на лодке четыре нарядные девушки.
«Лодка причалила у больших камней, заросших соснами. Девушки вышли на чистую лужайку, расстелили большую скатерть, вынули из корзины тарелки, ножи, вилки, разложили жареную рыбу „хариус“, мед и моченую морошку, налили в стаканы сладкого кваса.
…Я еще узнал, что в селе Шалкуте никто не пьет водки и не курит.
— Село управляется стариками по выбору, — рассказывал местный доктор, — и я не видывал лучших людей, чем здесь. Но жаль, что с проведением дороги здесь все пропадет: исчезнет этот замечательный местный быт… Старики это понимают…
Шалкута, чудесная и прекрасная, что-то сталось теперь с тобой?»
Вопрос был задан сто лет тому назад. И ответ наш горек.
Леса Русского Севера сведены и уничтожены, реки загажены, рыба заражена, зверь выбит. Край стал изобиловать не природными богатствами, а тюрьмами, со своими тюремными законами, с тюремным зодчеством, своей историей.
Ныне тюрем поубыло, но не убыло беды. Добытчики природных богатств разворачивают внутренности земли, заливают нефтью, уродуют радиоактивностью. Все меньше и меньше на этой земле живого и все больше на ней пустыни. Новой пустыни. Мертвой. Постчеловеческой. Вот она — плата за цивилизацию.
4
Небывалую по тем временам рекламу Северу и, стало быть, своей Северной железной дороге Мамонтов устроил на знаменитой Всероссийской Нижегородской выставке 1896 года.
Павильон, получивший название «Крайний Север», представлял собою высокий, углом поставленный сарай. Крыша взмывала вверх остро и равнялась самому зданию. Конек венчала как бы летящая по волнам огромная белуха. Коровин в книге о Шаляпине писал: «На днях выставка открывается. Стараюсь создать в просторном павильоне Северного отдела то впечатление, вызвать у зрителя то чувство, которое я испытал там на Севере. Вешаю необделанные меха белых медведей. Ставлю грубые бочки с рыбой. Вешаю кожи тюленей, шерстяные рубашки поморов. Среди морских канатов, снастей — чудовищные шкуры белух, челюсти кита. Самоед Василий, которого я привез с собой, помогает мне, старается, меняет воду в оцинкованном ящике, в котором сидит у нас живой, милейший тюлень, привезенный с Ледовитого океана… Самоед Васька кормит его живой плотвой и сам, потихоньку выпив водки, тоже закусывает живой рыбешкой. Учит тюленя, показывая ему рыбку, кричать „ур…а!“»
Открытие Нижегородской Всероссийской выставки 1896 года входило в программу коронационных торжеств. На престол вступил молодой, светлый лицом, ясноглазый Николай II. Новый царь — новые надежды.
Короновался император в Москве в Успенском соборе 14 мая. 18 мая при раздаче кружек и угощений для народа на Ходынском поле было задавлено 1282 человека. Кружка стоила 10 копеек, гостинцы — 5 копеек. Суворин записал в дневнике: «Если когда можно было сказать: „Цезарь, мертвые тебя приветствуют“, это именно вчера, когда государь явился на народное гулянье. На площади кричали ему „ура“, пели „Боже, царя храни“, а в нескольких саженях лежали сотнями еще не убранные мертвецы». Зная об ужасной беде, царь не отменил церемониал и веселился в тот скорбный для народа вечер на балу французского посла графа Монтебелло.
28 мая Николай II почтил присутствием Всероссийскую Нижегородскую выставку-ярмарку. Был он и в павильоне «Крайнего Севера». В это время разразилась гроза, поднялся ветер, дождь перешел в град, градом выбило стекла, а тут еще навстречу царю выскочил из чана тюлень и закричал: «Ур-а!»
Николай пришел в восторг, приказал выдать самоеду Ваське часы и сто рублей, а на острове Новая Земля построить для его соплеменников дома.
Выставка-ярмарка показала государю сундук России. Купеческий богатый сундук.
Нижегородская ярмарка своими истоками уходила в XIII столетие, когда на Арском поле близ Казани устраивались торга. Место оказалось несчастливым, татары однажды соблазнились и ограбили русских купцов. В 1524 году великий князь Московский Василий учредил ярмарку в Васильсурске, в изумительно красивом месте, где Сура сливается с Волгой. Помните «Дубовую рощу» Шишкина? Это в Васильсурске.
В XVII веке ярмарку перенесли в Макарьев монастырь, ближе к Нижнему, к богатым купеческим селам Лысково и Большое Мурашкино.
С 1817 года ярмарку перевели в Нижний Новгород. Военный строитель генерал Бетанкур построил сорок два торговых ряда.
Место выставки 1896 года указали ее главные устроители — Витте и Морозов. Поленов писал жене: «Выставка в высшей степени интересна, но, к сожалению, место для нее выбрано самое бездарное. Россию Бог обидел горными красотами, но что хорошо — это реки. И тут при слиянии двух самых грандиозных русских рек выставку ухитрились поставить так, что об реках и величественном виде помину нет».
Однако посмотреть было чего и без природных красот. Освещалась выставка редким для того времени электричеством. Вокруг выставки была проложена железная дорога, по которой ходил электропоезд. Зрителей ожидали в 120 павильонах. Особым вниманием пользовались отделы императорский, Сибирский, Среднеазиатский, построенный в мавританском стиле, Крайнего Севера (Московско-Ярославско-Архангельской ж. д). Привлекал павильон братьев Нобиль с панорамой бакинских заводов и промыслов. За 129 дней работы выставки ее посетили 991 033 человека. Кстати, для учащихся и рабочих проезд на Нижегородскую выставку предоставлялся бесплатный.
Был на выставке еще один замечательный павильон — художественный. Витте поручил Савве Ивановичу Мамонтову отобрать картины для показа и прежде всего представить личную коллекцию картин.
Савва Иванович не только откликнулся на просьбу, но и воспылал фантазиями. Ему сразу бросилось в глаза, что большие пространства под крышей павильона будут зиять пустотой. Он тотчас заказал Врубелю два огромных панно, которые скрыли бы нерабочее пространство.
Врубель сделал эскизы очень смелые, непривычные — «Встреча Вольги с Микулой Селяниновичем» и «Принцесса Грёза». Мамонтову эскизы понравились, но он предпочел не предоставлять их на утверждение уполномоченному Академии Художеств Альберту Николаевичу Бенуа. Написать свои панно Врубель не смог. Его выручил Поленов. Василий Дмитриевич взялся за дело как простой исполнитель и нисколько не жалел об этом. Панно писал в кабинете Мамонтова. Врубель приходил, смотрел, он был благодарен Василию Дмитриевичу до слез. Сам из последних сил писал панно для дома Морозова «Маргарита и Мефистофель».
Бенуа, получив, наконец, «Принцессу» и «Богатырей», пришел в ужас, он докладывал в Петербург: «Панно Врубеля чудовищны». Прибыла комиссия академиков, воззрилась в недоумении и «сочла невозможным оставить эти панно… в зале художественного отдела».
Заступничество Витте, ссылка на мнение государя, что надо собрать повторную комиссию, куда вошли бы Васнецов и Поленов, не помогли. Президент Академии Художеств великий князь Владимир Александрович ходатайство отклонил. Непокорный, ценящий свой вкус Савва Иванович вознегодовал и построил на свои деньги специально для двух панно павильон.
Врубель рассказал о всех этих треволнениях в письме к любимой сестрице Анне: «В материальном отношении (Мамонтов купил у меня эти вещи за 5000 руб) этот инцидент кончился для меня благополучно… Выберусь за границу к Надежде Ивановне (Забела. — В. Б.) не раньше конца июня.
Свадьба не раньше 30-го. Конечно, из 5 тысяч мне осталось получить только 1 тыс, из которой, получив 500, триста послал Наде и 100 Лиле (сестра, оперная певица. — В. Б.), и этим я совершенно утешен в этом фиаско».
Кстати говоря, по дороге в Швейцарию, к месту своей свадьбы, Врубель остался совершенно без денег. Какую-то часть пути, видимо, в самой уже Швейцарии, ему пришлось пройти пешком.
«Принцессу Грёзу» впоследствии перевели в гончарной мастерской на Бутырках на глазурованные плиты и водрузили на гостинице «Метрополь».
Сотрудничество с Витте на Всероссийской Нижегородской выставке, изумляющий оригинальностью павильон «Крайний Север», скандальный павильон «Принцессы Грёзы», спектакли Частной оперы в местном театре сделали имя Мамонтова знаменитым на всю страну.
Первого января 1897 года Витте писал Савве Ивановичу: «Государь Император по засвидетельствованию моему об отлично-усердной и полезной деятельности Вашей, Всемилостивейше соизволили в 1 день января сего года пожаловать Вам орден Св. Владимира 4 степени».
Кстати говоря, еще через год коммерции советнику Савве Мамонтову была пожалована серебряная медаль для ношения в петлице на Андреевской ленте, учрежденная в память Священного Коронования Государя Императора Николая II.
Обе награды праздничные. А вот за работу свою, за дело поистине великое награда Савве Ивановичу была совсем иная.
5
Как строил дороги Мамонтов? Это тоже надо знать.
Путь на Архангельск — первый в мире опыт железнодорожного строительства на Крайнем Севере. Мамонтов продемонстрировал человечеству возможности русской инженерной мысли и практики. Молниеносная работа, где поле деятельности — шестьсот экстремальных верст, не только поражала, но, возможно, и ужасала недоброжелателей России. Своих завистников у Мамонтова тоже было множество. Не нравилось, как живет, с кем дружит. Да еще этот театр! Сам певун! Пьески сочиняет, лепит из глины знакомых. Не деловой, пустой человек!
О самом Архангельском железном пути писали много дурного. Корреспондент суворинского «Нового времени» нашел массу недостатков, мелочных, заслоняющих громадность дела. Писал о показухе. Для работ, дескать, используется старенький малосильный пароходик «Чижов», а начальство возит комфортабельный мощный пароход «Москва». Кашеваров одевают с иголочки, когда высокие чины появляются, в обычные дни все ходят в рвани, драни. Жить в домах, построенных вдоль дороги, невозможно, в них даже печей нет. Это на Севере-то!
Статья появилась 12 июня 1897 года. 25 июня «Новое время» предоставило полосы для ответа. Ответ корреспонденту дал инженер Николай Георгиевич Гарин. Он же писатель Гарин-Михайловский, автор знаменитой книги «Детство Темы». «В техническом отношении поездка представляла для меня двоякий интерес, — писал Гарин в статье „По поводу Архангельской дороги“, — с точки зрения проектировки излюбленного моего детища — узкой колеи и в отношении исполнения работ на Крайнем Севере без всякого населения с такими препятствиями, как тундра, непроходимые леса, болота и прочее».
Пусть читатель внимательно проследит за мыслью выдающегося инженера, который строил дороги в Сибири, знал по себе, почем фунт лиха.
«В технике, как и в литературе, — утверждал Николай Георгиевич, — существует идейная и безыдейная работа… Какая идея Архангельской дороги? Очень большая. Ее колея — полсажени — уже широкой. Следовательно, Архангельская дорога из сорта узкоколейных железных дорог. При сравнении узкой и широкой колеи главным недостатком узкой признается сравнительно малая провозоспособность. Этого нет на Архангельской ж.д.; ее паровозы 48-тонные, т. е. такие же, как и на широкой колее, ее вагоны поднимают такие же 750 пудов, скорость 50 верст в час, и поезда Архангельской дороги, благодаря уклонам не свыше восьмитысячного, длиннее многих поездов ширококолейных дорог. В то же время рельсы Архангельской дороги всего 13 фунтов, а на широкой колее для 48-тонного паровоза требуются 24-фунтовые рельсы, или на версту дороги лишние 2 тысячи пудов рельс. Прибавьте к этому тот факт, что вагон архангельский, поднимающий те же 750 пудов, в то же время легче ширококолейного вагона на 150 пудов, или, другими словами, архангельский паровоз на 20 процентов везет больше продуктивного (не мертвого) оплачиваемого груза и решите тогда вопрос, где выгоднее использовать материал и какое сбережение при таком использовании получилось бы на всю нашу ширококолейную сеть в 40 тысяч верст выстроенных и 200 тысяч верст нам необходимых?»
Для Гарина-Михайловского проблемы экологии не имели первостепенного значения. Север был царством Природы. А мы должны шапку скинуть перед Мамонтовым за его экономически выгодный, узкий путь, сохранявший жизнь на полосе в аршин, да протяженностью в шестьсот верст. Сколько трав, мхов, лишайников, сколько невидимых глазу существ не умерщвлено жестокой человеческой деятельностью.
Далее Гарин-Михайловский писал: «Переходя к деталям проектировки, нельзя не указать на прекрасные гражданские постройки (вопреки корреспонденции, оне не покосились, а все до последней стоят прекрасно прямо и высокохудожественно архитектурные). Я — враг всякой роскоши, но здесь, на дальнем Севере, где цинга и тундра, где никаких радостей жизни нет, хорошее жилье — неизбежная, необходимая приманка для хорошего персонала. Зато в мостах и трубах вместо дорогой облицовки простые цементные бетоны. Это удешевляет на 50–60 процентов стоимость работ и по прочности также отвечает своим целям, как и самая роскошная облицовка…
Передвижение стрелок — механическое, и их передвигает не стрелочник, а сам начальник станции в комнатке, помещенной рядом с его кабинетом. К этим стрелкам я бы приспособил только и механические запоры».
Инженер Гарин не просто доволен увиденным, он в восторге от постановки труда и дела. Так, «контора по всей линии организовала 6 пунктов перевоза земли вагонами, а не тачками». Здесь тоже экономия: денег, труда, времени. Рабочий с тачкой стоит дороже, людей надо много, а работать они могут в условиях Крайнего Севера наполовину меньше, чем в средней полосе, с середины августа дожди превращают землю в вязкую жижу. Так что возить грунт вагонами выгоднее.
«Но эти паровозы, вагоны, рельсы, — восклицает Гарин, — надо было протащить сквозь дебри и чащобы на лошадях на протяжении шестисотверстной линии! Это целая эпопея. Я видел фотографии: сто лошадей и триста людей везут со скоростью двух и менее верст в час такой паровоз. Это стоило громадных денег, но без такой организации дорога строилась бы не в три года, а в шесть».
Гарин ничуть не приукрашивал действительность. «В 1-ый год рабочие сбежали», — сообщал он читателям, но ведь это тоже похвала администрации. Значит, дорога строилась не три года, а практически только два. И в каких условиях! На каком фунте!