На фронт

На фронт

В ночь на 30 июня 1941 года Николай Федорович позвонил жене, что уезжает на фронт, и попросил уложить чемодан.

Вещи были уже собраны, когда раздались на лестнице хорошо знакомые Татьяне Романовне шаги. Не дожидаясь звонка, чтобы не задерживать Николая Федоровича и не потревожить спящих детей, Татьяна Романовна быстро открыла дверь.

За последнюю неделю Ватутин ни разу не был дома, и сейчас по его сухо горящим глазам Татьяна Романовна поняла, что он не спал много ночей.

Но голос Николая Федоровича был, как всегда, бодрый, движения энергичные, уверенные.

За все эти дни и ночи, во время коротких разговоров по телефону, Татьяна Романовна ни разу не спросила мужа, как идут его дела, и сейчас не спросила, куда и надолго ли он уезжает. Таков уж был стиль их отношений — Татьяна Романовна никогда не вмешивалась в дела мужа и само собой установилось, что Ватутин о служебных делах мало говорил и вопросов ему не задавали.

Николай Федорович отказался от ужина, предупредив, что внизу его ожидают.

Ему хотелось задержаться, посмотреть подольше на спящих детей, но он на цыпочках подошел к кроваткам, тихонько коснулся горячей щечки дочери и потного лобика сына, взглянул на них так, как никогда не смотрел раньше: стараясь навсегда запечатлеть в памяти родные лица, отошел и обнял жену.

Они прощались, сдерживая волнение. У двери, уже открыв ее, Ватутин приостановился и сказал: «Не волнуйся, Таня, мы еще увидимся, береги себя и детей».

Татьяна Романовна тихо закрыла дверь и вернулась в детскую комнату. Она никогда не провожала мужа к поезду или к самолету. Так всегда казалось, что Николай Федорович уехал на службу и сегодня же вернется домой. Но на этот раз все было до боли ясно. И хотя плакала она тихо, Леночка проснулась и тоже заплакала, — жаль было маму, жаль, что не попрощалась с папой, которого очень любила. Проснулся Витя, но как мужчина, о чем ему часто напоминал папа, не стал плакать, только вначале не мог произнести ни слова от той же жалости и от досады на самого себя за то, что проспал папин отъезд.

...Как только машина, промчавшись по затемненным улицам Москвы, выехала на Ленинградское шоссе, Ватутин приказал шоферу идти с предельной скоростью, а сам, впервые почувствовав право отдохнуть, откинулся на сиденье и сразу же погрузился в глубокий сон.

Час за часом бешено мчалась машина, спал Ватутин, с каждым .часом приближавшийся к фронту, но долго еще не спала его семья в тихой квартире на одной из самых тихих улиц Москвы.

Вся жизнь проходила в эти часы в памяти Татьяны Романовны. Леночка чутьем дочери, душой чуткой девочки угадала, что маме дороги воспоминания, и ей захотелось говорить о папе.

Все воспоминания Лена начинала словами: «А помнишь, мама, когда папа...», и рассказывала о том, что было «давным-давно»: три или четыре года тому назад, когда ее, совсем маленькую, папа брал в театр на спектакли для взрослых. Брал потому, что Лена очень просила, он не мог отказать, да и сам не хотел расставаться со своей дочкой.

Все считали, что папа очень строгий, даже суровый, но она, Леночка, знала, что папа ей никогда не откажет и не только потому, что она его любимица, а потому, что папа не может отказать ребенку, не может пройти мимо чужого горя и сам волнуется, когда дети плачут.

«...А помнишь, до этого в Киеве, — продолжала вспоминать девочка, — мы шли с папой по Крещатику в воскресенье, на улице было много-много людей, а в витрине пассажа я увидела куклу с меня ростом».

Леночка просила папу купить куклу, он отказывался, говоря, что Лена уже большая, ей нужны книжки, а не куклы, потом сдался с условием, что она сама понесет куклу домой. Оказалось, что нести куклу было ужасно тяжело, и Ватутину пришлось одной рукой держать руку дочери, а в другой нести громадную куклу в ярко-красном платье, с белыми волосами. Офицеры и солдаты при встрече с начальником штаба округа отдавали ему честь, понимающе улыбались, а генерал-лейтенант впервые в жизни смущался при встрече с подчиненными.

Ватутин действительно ни в чем не мог отказать дочке, и она связывала с отцом все свои детские дела.

В парке, в том самом любимом Ватутиным парке, где летом было так много пышных, красивых роз, зимой устроили детский каток.

Лена быстро научилась кататься на «снегурочках», а папа все не мог выбрать времени, чтобы посмотреть, как она катается. Все дни — и в будни и в праздники — он был в штабе или уезжал в войска, а возвращался домой поздно ночью. И тогда Лена решила не ложиться спать до приезда папы, чтобы все-таки показать ему, как она катается. Она начала ему звонить с девяти часов вечера, звонила до одиннадцати, потом звонила Татьяна Романовна, а Ватутин не отказывался приехать, он только отпрашивался на час, на полчаса, потом еще на полчасика... В первом часу ночи генерал-лейтенант вышел с дочерью в парк. Уже погасли все фонари, но светила луна, белел снег, и Лена, радостная возбужденная, оглядываясь на папу, скользила по затихшей аллее. В ту чудесную зимнюю ночь Ватутин вспомнил свои деревянные, но отличные, им самим сделанные коньки, вспомнил детство, о котором его часто расспрашивали дети и которое было так удивительно не похоже на их детство.

Дочка становилась старше, ее дружба с отцом крепла, появлялись новые дела и заботы. Лене не всегда удавались задачки, а мама заставляла решать. Украдкой от мамы Лена пробиралась к телефону, шептала в трубку условия задачи; к счастью, папа все сразу понимал, даже угадывал сказанное шепотом и, если в эти минуты не решал свои задачи в Генеральном Штабе, быстро решал задачи Лены. Но чаще всего oн просил подождать до ночи. Лена соглашалась. Она знала, что в таком случае ей надо оставить на папином письменном столе рядом с его толстущими книгами по военной истории и стратегии свой тощенький задачник, и тогда папа, вернувшись даже глубокой ночью, очень усталый, все же улыбнется, взглянув на отчеркнутые задачки, и решит их на специальном листке, оставленном Леной. Зато в другой раз, когда у папы найдется время, он надолго усадит Лену рядом с собой, будет спрашивать ее по арифметике и станет так ясно и просто объяснять, что окажется — очень легко можно все понять.

Воспоминания, которым не было конца, начинались словами: «А помнишь, мама...», и кончались фразой: «Ты, Витя, этого не помнишь, ты был совершенно маленький…» Это напоминание очень задевало мальчика, тем более что и ему тоже было что вспомнить. Папа любил охоту и хотя не брал Витю с собой, зато разрешал ему не только подержать двустволку, но даже чистить ее. Тогда же папа вырезывал себе и Вите шпаги, они фехтовали, и когда Витя побеждал, папа давал ему поиграть свою настоящую саблю.

Еще лучше помнил Витя, как папа приехал к нему в Евпаторию в детский санаторий и пробыл там с ним три дня. Тогда они гуляли, играли в шахматы, читали. Папа смотрел, как Витя и его товарищи вырезают картинки из календаря «1812 год», и рассказывал им о Кутузове, Суворове и Багратионе. У Вити сохранились книги, которые тогда привез ему папа, и тетради с нарисованными им скачущими всадниками.

Как раз в те дни были маневры Черноморского флота, и Витя видел с берега, как шли вдали корабли, как мчались, вздымая буруны, торпедные катера, а над ними проносилась морская авиация. Папа все объяснял, — он мог все объяснить, про все рассказать. А когда Витя приехал в Москву, они ходили с ним в Музей Красной Армии, и опять папа очень интересно рассказывал о боях гражданской войны.

Еще помнил сын генерала, как он был с отцом в Мавзолее Ленина; отец поднял его тогда на руки и пронес так, чтобы мальчик хорошо видел спящего Ильича и навсегда запечатлел в своей детской памяти его образ.

Мерно тикали в квартире Ватутиных часы, и под их ход в детскую спальню вернулся сон, ласково одолел детей. Они незаметно уснули.

Спал по-прежнему генерал в машине, но по-прежнему не шел сон к Татьяне Романовне.

Она думала о том, как счастливо жила их семья, как внимателен всегда был к ней Николай Федорович.

И никогда, вспоминала Татьяна Романовна, не искал Ватутин случая отдохнуть, никогда он не жаловался на усталость, всегда старался поменьше думать о своем здоровье. Дважды он чуть не поплатился за это жизнью.

В Ростове, заболев брюшным тифом, он трое суток продолжал работать, пока его не увезли в больницу. В Москве, несмотря на два тяжелых приступа аппендицита, Ватутин все откладывал операцию, ссылаясь на занятость. Однажды утром появились симптомы третьего приступа, и все же Николай Федорович, пообещав жене заехать в госпиталь, поехал в Генеральный Штаб. Татьяна Романовна позвонила в госпиталь. Старый хирург генерал Мандрыка, узнав о грозящей Ватутину опасности, сам помчался в Генеральный Штаб. Только что приехавший Ватутин потребовал у адъютанта очередные дела, а генерал Мандрыка запретил выдавать дела и попросил, чтобы заместитель начальника Генерального Штаба явился в его распоряжение, на хирургический стол. На помощь профессору пришел секретарь партийной организации, и Ватутину пришлось подчиниться.

Оперируя, хирург изумлялся тому, как мог Ватутин работать с приступами такой боли.

Всю жизнь самозабвенно работал Ватутин и в таком труде видел счастье.

И теперь Татьяна Романовна знала, что Николай Федорович, рвавшийся с первого часа войны на фронт, не будет щадить себя.

Без сна встретила жена генерала ранний свет июньского утра.

А Николай Федорович в это время был уже далеко, за городом Валдаем.

Машина Ватутина и следовавшие за ней машины генералов, ехавших на фронт, с рассветом еще более ускорили свой ход.

Только в городах и селах шоферам приходилось сбавлять скорость. Улицы всюду были полны народа. Тысячи людей собирались, строились, шли на призывные пункты. На всем пути от Москвы до древнего Новгорода, на всем необъятном пространстве народ поднимался на борьбу с немецко-фашистскими полчищами.