Глава двадцать четвертая «ХОЧУ ВСЕГДА ОСТАВАТЬСЯ МОЛОДЫМ»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава двадцать четвертая «ХОЧУ ВСЕГДА ОСТАВАТЬСЯ МОЛОДЫМ»

В Турине оркестром труппы дирижировал Дезире Эмиль Энгельбрект. Одаренный музыкант, как балетный дирижер он оказался беспомощным. Во многом виной тому был его характер: он не принимал никаких замечаний и просьб в свой адрес, что стало причиной конфликта, который имел весьма неприятные последствия.

В антрепризе издавна сложилась традиция, что только Маэстро устанавливал темпы для музыкантов, и до недавних пор ее никто не нарушал. Но новый дирижер, видимо, решил, что никто ему не указ, и во время одной из репетиций «Послеполуденного отдыха фавна» задал такой стремительный темп, что танцовщики оказались не в состоянии исполнять свои партии. Режиссер Григорьев, следуя существовавшему в Русском балете правилу не вмешиваться в подобных случаях и не критиковать действия дирижера, вынужден был остановить репетицию. К счастью, в зале находился Дягилев, который всё видел и слышал. Он тут же сделал замечание дирижеру.

Энгельбрект вспылил и закричал: он сам знает, в каком темпе надо исполнять произведения французских авторов! Маэстро не стал препираться, лишь заметил, что для данного балета музыкальные темпы определены самим Клодом Дебюсси. Видимо, это задело самолюбие дирижера, и он, выполнив пожелание директора труппы, с тех пор отказывался разговаривать с ним. Вскоре, к большому облегчению артистов, с музыкантами стал работать другой дирижер — Роже Дезормьер. Но его предшественник, прежде чем покинуть Русский балет, успел «отличиться» еще раз.

Не желая разговаривать с Дягилевым, дирижер, готовясь к «Лебединому озеру», обратился за разъяснением, в каком темпе надо исполнять некоторые места партитуры, к Мясину. А Леонид Федорович, не имевший к этому балету никакого отношения, неожиданно «притронулся менторской рукой», дав указания Энгельбректу, но не предупредил Спесивцеву и Лифаря, которым предстояло исполнить главные партии.

Дирижер, следуя указаниям Мясина, стал вести знаменитое па-де-де в замедленном темпе. Бедная Спесивцева, у которой и так неважный слух, растерялась, хотя и старалась не показывать вида. Она танцевала свою вариацию вдвое медленнее, чем обычно, но это давалось ей с трудом, что немудрено: нелегко переучиваться прямо во время спектакля, когда на тебя устремлены сотни глаз! Лифарь, стоявший за кулисами в ожидании своей вариации, пришел в ярость. Не помня себя, он выскочил на сцену и на глазах у изумленной публики начал «отхлопывать ладонями темп дирижеру». Тот, под влиянием этих «отхлопываний и отстукиваний», начал вдруг дирижировать в бешеном темпе. Немудрено, что на сцене вместо прекрасного спектакля происходило нечто невообразимое.

Зрители, видимо, желая подбодрить артистов, долго им аплодировали, из разных концов зала доносились восторженные крики. Но Дягилев был в ярости. А тут еще Сергей-младший подлил масла в огонь: едва закончился спектакль, он собрал всю труппу и предложил артистам написать коллективную петицию директору с просьбой заменить Энгельбректа другим дирижером. Стали искать бумагу, но, как на грех, не нашли. Тогда кто-то из членов труппы, как вспоминал впоследствии Борис Кохно, принес рулон туалетной бумаги. Оторвав внушительный кусок, на нем и написали всё, что думали о случившемся. Лифарь тут же через Григорьева передал петицию Дягилеву.

Сергей Павлович, увидев многочисленные подписи, тут же порвал бумагу на мелкие клочки, сказав при этом: «Я никаких коллективных петиций и протестов не принимаю».

Но этим дело не кончилось. Вернувшись к себе в отель, Маэстро попросил В. Нувеля связаться по телефону с режиссером и попросить его немедленно приехать. Как ни пытался Сергей Леонидович сослаться на усталость, ничего не помогло, пришлось ему ночью ехать в гостиницу. Там, в опустевшем зале ресторана, он увидел Дягилева, Нувеля, Лифаря и Кохно, молча сидевших за одним из столиков. Но их молчание явно предвещало бурю.

Дягилев, предложив Григорьеву кофе, спросил:

— Ну, что Вы скажете о «Лебедином», точнее о том, как наши премьеры сегодня его танцевали?

— Не очень удачно…

Сергей Павлович, услышав такой ответ, буквально взорвался:

— «Не очень удачно!» Да это был позор! Как бы плохо ни вел спектакль дирижер, его всегда можно станцевать в музыку. Но мадемуазель Спесивцева, с Вашего позволения, умудрилась закончить свою вариацию не менее чем на два такта позже! Что же касается мсье Лифаря, то, видя его, я умирал от стыда! За всё время существования нашего балета так не танцевали никогда! Я попросил вас собраться для того, чтобы сказать всё это Лифарю…

Гневные высказывания продолжались около сорока минут. Лифарь слушал их молча, ни разу не возразив. Наконец, Дягилев, выпустив пар, как ни в чем не бывало сказал Григорьеву:

— Спасибо. Можете идти спать. Прошу извинить за то, что побеспокоил в столь поздний час.

Так начинался для Русского балета 1927 год…

Итальянские гастроли закончились в Милане, в знаменитом театре «Ла Скала». Выступать на этой прославленной сцене было давней мечтой Дягилева, и он очень тщательно готовил программу, в которую включил «Чимарозиану», «Свадьбу Авроры», «Лебединое озеро», «Жар-птицу»… Директором балетной школы театра был в то время Энрико Чекетти, и, конечно, во время выступления артистов Русского балета он находился в зрительном зале. После спектакля он, взволнованный и растроганный, пришел за кулисы поздравить Сергея Павловича. Артисты же, увидев своего многолетнего репетитора, все как один бросились ему на шею и принялись его целовать.

Пятнадцать лет Чекетти давал уроки всей труппе, и его похвала оказалась гораздо важнее, чем прохладное отношение зрителей, которое сначала очень задело и расстроило Дягилева. Оказывается, итальянская публика ждала от его артистов не «академического варианта» — многим он показался скучным и монотонным, — а безудержной стихии страстей, в которой, как считали многие, лучше всего проявляется русский характер. Вот если бы директор антрепризы составил программу из «Петрушки», «Шехеразады», «Половецких плясок», Русский балет наверняка имел бы здесь большой успех! То и дело слышались голоса, утверждавшие, что Дягилев сделал неправильный выбор!

Но мнение дилетантов тут же развеял маэстро Чекетти. Он восторгался заметно возросшим мастерством Лифаря, несравненным танцем Спесивцевой, прыжками и турами Идзиковского… чего же желать еще? Добрый милый старик пожелал всем напоследок удачи и счастья. Расставаться с ним было как-то особенно тяжело. Сергей Павлович, глядя ему вслед, почувствовал нараставшую в душе тревогу и печаль. Увидятся ли они когда-нибудь еще?

Семнадцатого января труппа вернулась в Монте-Карло. В ближайшие два месяца на сцене театра Казино шли только оперные спектакли и больших усилий от артистов труппы не требовалось. Исключение составляла лишь опера «Турандот» Джакомо Пуччини с танцами в китайском стиле. Кстати, Д. Баланчин был удостоен похвалы Гинсбурга за их постановку.

Но Дягилева, как обычно, разные важные персоны одолевали просьбами помочь в организации благотворительных гала-представлений. На этот раз к нему обратился великий князь Михаил Михайлович, давно проживавший с семьей за границей. Отказать ему Маэстро никак не мог — не только из уважения к бывшему члену императорской фамилии, но и потому, что имел к нему — вернее, к его супруге — личный интерес.

…В 1891 году великий князь, которому в ту пору было уже почти 30 лет, за границей вступил в морганатический брак с Софией Николаевной, старшей дочерью принца Николая Вильгельма Нассауского и графини Натальи фон Меренберг. Самым интересным в этой истории было то, что избранницей одного из Романовых, внука императора Николая I, стала внучка Александра Сергеевича Пушкина. Этот союз был болезненно воспринят Александром III. В телеграмме, адресованной отцу графини, он писал: «Я получил письмо Вашего Высочества. Я могу на него ответить лишь сообщением, что брак великого князя Михаила Михайловича, заключенный без моего разрешения и без согласия и благословения его родителей, никогда не сможет быть признан законным и должен рассматриваться как ничтожный и недействительный. Александр». После этого великий князь тут же был по высочайшему повелению уволен от службы и лишен всех прав, с воспрещением въезда в Россию.

Поведение отступника стало причиной трагедии. Мать Миш-Миша (так называли великого князя в императорской семье), великая княгиня Ольга Федоровна, узнав в Харькове, где находилась проездом, о женитьбе сына, скончалась там же от сердечного приступа. Однако отец, великий князь Михаил Николаевич, не отвернулся от своевольного отпрыска и, несмотря на отсутствие родительского благословения, помог ему приобрести недвижимость в Англии, а также чудесную виллу «Казбек» на Французской Ривьере. Спустя год после бракосочетания великий герцог Люксембургский Адольф I пожаловал жене Михаила Михайловича и ее потомству титул графов Торби.

Супруги жили в основном в Англии. Когда же началась Первая мировая война, опальный великий князь написал императору Николаю II письмо, в котором просил разрешения вернуться на родину, но ответа так и не получил. Тогда Михаил Михайлович поступил на службу в качестве секретаря к военному представителю России в Великобритании Н. С. Ермолову.

Дягилева, конечно, привлекала не история морганатического брака великого князя (подобное неоднократно случалось в императорском семействе), а родственные связи графини Софии Торби с А. С. Пушкиным. Как было известно Сергею Павловичу, она хранила в своем архиве письма великого деда. Маэстро же, незадолго до этого «заболев» книгоманией, мечтал их опубликовать.

Именно леди Торби и устроила в Ницце гала-концерт, который послужил толчком к ее знакомству с Дягилевым. «Шар-мер» с легкостью ее очаровал. Слово за слово, и вот уже София Николаевна заговорила о том, на что многие годы было наложено табу: о письмах А. С. Пушкина невесте — Наталье Николаевне Гончаровой. Раньше графиня Торби не только не позволяла их публиковать, но даже никому не показывала, а тут пообещала Дягилеву завешать ему одно из писем деда.

Почему же она скрывала от всех это бесценное сокровище? После замужества, узнав, что Михаилу Михайловичу запрещено государем жить в России, графиня Торби, по ее словам, «поклялась, что не только она, но и принадлежащие ей письма ее деда никогда не увидят России». И слово свое она сдержала, несмотря на неоднократные попытки представителей Императорской Академии наук встретиться с ней в Англии.

К ней обращался и президент академии — великий князь Константин Константинович, известный поэт К. Р. Основатель Пушкинского Дома убеждал внучку величайшего национального поэта вернуть в Россию его письма. Софию Николаевну тон его послания оскорбил, и она с возмущением рассказывала Дягилеву: «Вы бы читали его письма! Константин Константинович смел мне писать, что я обязана передать в их Академию мои письма, что они не мои, а их, так как они чтут память великого поэта, который принадлежал не семье, а всей стране. Хорошо же они „чтут память великого поэта“: за то, что великий князь женился на внучке так чтимого ими Пушкина, они выгоняют его из России, как будто он опозорил их своей женитьбой. Никогда, клянусь, они ничего не увидят от меня, ни одного клочка, написанного моим дедом. А у Вас, Сергей Павлович, будет хороший автограф и, должно быть, скоро будет, так мне недолго уж осталось жить».

Леди Торби не ошиблась: ее разговор с Дягилевым состоялся 30 марта 1927 года, а менее чем через полгода, 14 сентября, она скончалась в Лондоне.

Сергей Павлович, на которого беседа в Ницце произвела огромное впечатление, стал буквально бредить письмами Пушкина. Он решил во что бы то ни стало получить со временем не только обещанный ему автограф, но все 11 писем поэта, находившиеся (пока!) в личном архиве его внучки. Вскоре после ее смерти он добился желаемого. Как вспоминает С. Лифарь, «великий князь Михаил Михайлович нуждался, постоянно болел и плохо разбирался в чем бы то ни было; дочерей его Сергей Павлович подкупил своим шармом, которому нельзя было сопротивляться, и за совершенно ничтожную сумму (чуть ли не за 30 тысяч франков) Дягилев приобрел это бесценное русское сокровище». Маэстро предполагал начать работу по изданию писем поэта осенью 1929 года, но не успел…

Пока же, в начале 1927-го, Сергей Павлович традиционно задумывал новый сезон — двадцатый по счету. Несмотря на то, что Маэстро всегда был противником празднеств, связанных с юбилеями, он хотел, чтобы предстоящие выступления труппы стали особенно насыщенными и интересными. Для подготовки новых спектаклей он отправился в Париж.

Там его ждала удача. Целых четыре года Маэстро не мог получить новых произведений Игоря Стравинского, а тут вдруг композитор передал ему оперу «Царь Эдип». К тому же, словно по заказу, появляется Сергей Прокофьев — с новым балетом, у которого пока нет названия, но это не беда. Дягилев сразу же включает оба произведения в парижский репертуар. Третьей новинкой должен стать «Триумф Нептуна», в Париже еще не шедший. Но для полноценного сезона этого все-таки мало. Что же еще? Переговорив с молодым французским композитором Анри Core, Сергей Павлович заказывает ему новый балет, затем вновь и вновь слушает произведения Эрика Сати. Композитора, увы, больше нет, но музыка-то осталась! Дягилев убежден: кое-что обязательно пригодится, нужно только хорошенько поработать над хореографией… Мясин уже начал ставить балет «Меркурий», работает над новой версией «Докучных». Заново оформленная «Жар-птица» вполне сойдет за премьерный спектакль. Пожалуй, для нового сезона постановок хватит…

Анри Core был в восторге: ему заказал балет сам Дягилев! Верный ученик и последователь Эрика Сати, он даже в самые авангардные времена сумел сохранить простой и ясный стиль в музыке, ту выразительность мелодии, которая близка французской народной песне. Уже в январе Core приехал в Монте-Карло, снял номер в отеле, расположенном на скале, и начал творить. Работа была закончена на одном дыхании, оставалось оркестровать ее. Это помог сделать В. Риети.

Вскоре начались репетиции балета, который получил название «Кошечка». Сценарий, созданный Б. Кохно по мотивам басен Эзопа и Лафонтена, очень прост: юноша, восхищенный грацией кошки, влюбляется в нее и умоляет богиню любви Венеру превратить ее в девушку. Богиня выполняет его просьбу, но предупреждает: хотя у возлюбленной юноши теперь тело женщины, но суть осталась прежней, кошачьей. Когда неожиданно перед девушкой появляется мышь, она мгновенно покидает возлюбленного и бросается в погоню за ней. Охотничий инстинкт оказывается сильнее чувства любви, и девушка вновь превращается в кошку. Юноша же не может пережить разочарования и умирает.

Пока Д. Баланчин создавал хореографию, которая стала одной из самых лучших его работ в Русском балете, шла подготовка декораций Н. Габо и А. Певзнером. Их знакомство с Дягилевым состоялось в 1924 году на одной из выставок в Париже. Наум Габо (Певзнер) и Антон Певзнер — родные братья, скульптор и художник. После долгих разговоров об искусстве, которые Дягилев вел с Наумом, они подписали в 1926 году контракт. Он должен был вступить в силу, когда скульптор создаст для будущего балета модель статуи Венеры, а заказчик ее одобрит. Главной причиной, по которой Габо взялся за эту работу, было его желание помочь брату Антону, в ту пору сильно нуждавшемуся.

Летом 1926 года Наум привез из Берлина, где жил в то время, всё необходимое для работы, в том числе невоспламеняемый пластический материал. Он провел неделю в маленькой, темной комнатушке брата, работая над моделью. Наконец, настал день, когда Дягилев вскарабкался по лестнице в каморку, чтобы оценить сверкающую конструкцию из прозрачных плоскостей и дуг на фоне черного задника. Едва увидев сооружение, он восхищенно воскликнул: «Да это настоящий храм!» — и тут же добавил, что внутри должна находиться статуя богини. Габо возражал, но, в конце концов, поручил эту работу брату, никогда до этого не занимавшемуся скульптурой. Таким образом, ромбоидальная богиня стала единственным вкладом Певзнера в оформление спектакля. Созданием костюмов и всех остальных декораций занимался Наум Габо. Кошка (в которую превращается героиня) была игрушечная, большая по размеру, и нашли ее в универсальном магазине. Купили также мышку с заводным устройством.

Если же говорить о хореографической составляющей балета, то она, несомненно, создавалась под Ольгу Спесивцеву. Но при этом «Кошечка» стала этапом на пути С. Лифаря к всемирной славе. Баланчин создал для него неоклассический стиль, который вскоре стал собственным стилем танцовщика. По свидетельству Александры Даниловой, подготовка этого балета сопровождалась превращением Сержа в «Рудольфе Валентино[77] балета».

Успех витал в воздухе задолго до премьеры. Борис Кохно, который к этому времени написал либретто уже для многих балетов, решил на этот раз использовать псевдоним Собека. Посвященным было понятно, что кроме намека на имя либреттиста он скрывает упоминание об A. Core и Д. Баланчине.

Премьера «Кошечки» состоялась 30 апреля на сцене театра Казино. Незадолго до начала спектакля Дягилев, который, как обычно, успевал бывать сразу в нескольких местах, наткнулся на Н. Габо, прогуливавшегося неподалеку. Тот — о ужас! — был в повседневной одежде. Маэстро набросился на него как ястреб, схватил за полы пальто и крикнул: «Что это такое?! Собираясь в театр, одеваются совсем не так!» Скульптору пришлось тут же ретироваться, чтобы сменить обычную одежду на парадную. Импресарио волновался не зря: человек, оформивший постановку для Русского балета, должен быть представлен наследной принцессе Монако.

Занавес поднялся, и на фоне черного задника публика увидела различные целлулоидные структуры. В центре сцены возвышалась фигура Венеры, но сразу выделить ее было довольно трудно — она встроена в общую конструкцию. Однако всего за несколько секунд хорошо продуманное освещение помогало зрителям рассмотреть декорации. Зазвучала музыка, и появились главные персонажи, одетые в костюмы из целлулоида, только более тонкого и легкого, нежели тот, который использовался для декораций. Артисты казались нереальным, чудным видёнием. Этому впечатлению способствовала изобретательная хореография, особенно «скульптурные» позы. С. Лифарь и О. Спесивцева были несравненны. Наследная принцесса Монако была в восторге от всего увиденного, и ее мнение разделили остальные зрители, вознаградившие создателей спектакля шквалом аплодисментов.

Но постановка «Кошечки» — лишь часть огромной работы, которую предстоит выполнить труппе в 1927 году. Одновременно идут репетиции обновленных балетов «Триумф Нептуна», «Чертик из табакерки», «Жар-птица» (в оформлении Натальи Гончаровой), «Докучные» в редакции Л. Мясина… У Дягилева занозой засела в голове мысль: кому поручить оформление оперы Стравинского «Царь Эдип»? Он вновь и вновь возвращался к этой теме, но решения не было. Однажды, встретив на террасе Казино С. Л. Григорьева, Маэстро сказал с удовлетворением: «Итак, я придумал, как сделать „Эдипа“. Мы дадим его в концертном варианте: никакого оформления, только исполнители в черных одеждах на сцене, обрамленной черным бархатом. Музыкально спектакль даже выиграет».

Что ж, это была здравая идея, ведь Маэстро планировал показать спектакль публике не более трех-четырех раз. И всё же главная надежда предстоящего сезона — новый балет С. Прокофьева, получивший название «Стальной скок». Его рождению предшествовало немало важных событий.

Ощущая себя изгнанником, Дягилев, этот, по словам С. Лифаря, «большой барин-синьор, аристократ по рождению, воспитанию и природе, по складу своего характера», радовался каждой возможности узнать новости о культурной жизни на родине. Конечно, европеец в его душе значительно преобладал над «скифом». Пережив в последние годы немало испытаний, Сергей Павлович вскоре после заключения позорного Брест-Литовского мира, как вспоминает Лифарь, «возненавидел и стал презирать „советчину“, но не переставал любить Россию — любовь его приобретала какой-то болезненный характер — плача по России и по оставшимся в ней людям. Он радушно принимал в свой балет беглецов из России, расспрашивал их о России, которую — он это твердо знал — больше никогда не увидит, она оставалась запечатанной семью печатями проклятия, всегда плакал при этом, ласкал беглецов — несчастных, пострадавших, но, как и у всех эмигрантов, у него оставалось легкое недоверие к ним, и он побаивался их советизма и того, что они подосланы „советами“».

Однако со временем кое-что в его восприятии новой России начинает меняться. Этому способствуют встречи со старыми знакомыми — советскими наркомами Л. Красиным, А. Луначарским, а затем с писателем И. Эренбургом и, конечно, с С. Прокофьевым, которого Сергей Павлович очень любил. Уж с ним-то он при малейшей возможности вел долгие, задушевные разговоры о России. Дягилев теперь не столько порицает «советчину», сколько приглядывается к ней. Главное же — он понимает, что в России нарастают процессы, которые ведут к обновлению различных форм жизни, в том числе театра. Именно эти искания побуждают великого балетного реформатора находить точки соприкосновения с искусством новой России.

Наконец, почва возделана, и Дягилев вступает в переписку с Сергеем Прокофьевым «по поводу постановки нового советского балета». Композитор обещает написать для него музыку и дает подсказку: постановку нужно осуществить в «конструктивистском» стиле, модном тогда в советской России. Оформление спектакля лучше всего заказать Г. Б. Якулову, который мастерски введет в балет урбанистические элементы: «механические движущиеся части, вплоть до настоящего молота». Создание хореографии Прокофьев настоятельно рекомендует поручить известному московскому балетмейстеру Касьяну Голейзовскому. Именно он — лучший «новатор балета» в России.

«Меценат европейского толка», как называл себя Дягилев, так загорелся идеей этой постановки, что его с новой силой охватила тоска по родине. Он даже мечтал вернуться, стал «прощупывать почву» через Прокофьева… Полученный вскоре ответ композитора внушил ему уверенность: «Советы», а говоря конкретно, руководители культуры новой России будут приветствовать возвращение Дягилева. Он уже готов был пуститься в путь и даже посетил в Берлине советское посольство. Ему дали паспорт, визу. Во время встречи с послом Сергей Павлович спросил: если он снова захочет работать в Европе или просто поехать туда, его отпустят? Высокопоставленный дипломат, широко улыбаясь, пообещал это. Безусловно, Дягилев в любую минуту может отправиться в Париж или куда ему будет угодно! Но потом что-то в лице посла изменилось и, понизив голос, он сказал: «Я Вам гарантирую возвращение и как посол, и лично, но не могу ручаться за то, что Москва не переменит своего решения и не возьмет назад своей гарантии».

Пелена с глаз спала. Дягилева пронзила мысль: сущность «Советов» осталась неизменной. Никаким сладким обещаниям он больше не верил. Свобода творческого самовыражения — вот главная ценность! Пришлось подавить в душе ностальгию…

Но это вовсе не значит, что Маэстро отказался от идеи, предложенной Сергеем Прокофьевым. Он решил обсудить ее (как делал это всегда) на своем «художественном совете». Директор ожидал, конечно, поддержки со стороны ближайших сподвижников, но на совещании ощутил с их стороны резкое противодействие. Инерцию дягилевского окружения оказалось довольно трудно преодолеть. И П. Г. Корибут-Кубитович, и В. Ф. Нувель единым фронтом выступили против самой идеи создания конструктивистского балета, да еще в сотрудничестве с людьми из советской России. Как вспоминает С. Лифарь, они убеждали Сергея Павловича в том, что он «отпугнет от себя всю эмиграцию и расположенные к нему иностранные аристократические круги, что ставить балет, хотя отдаленно напоминающий советские балеты — значит устраивать громадный скандал и убивать Русский балет Дягилева».

Маэстро одолевали сомнения. Может быть, друзья правы — не стоит так рисковать? И тут он встретился взглядом со своим Цыганенком — повзрослевшим, каким-то непривычно собранным и серьезным, и впервые спросил у него, как быть. Сергей-младший стал горячо убеждать его в том, что нельзя отмахиваться оттого положительного, что происходит в художественной жизни России. К тому же сама по себе эпоха конструктивизма — явление в искусстве, и его нельзя игнорировать. Чаша весов склонилась на сторону постановки балета.

И Дягилев, отказавшись от поездки в Россию, сумел, как это многократно случалось, собрать вокруг себя единомышленников. К работе были привлечены, кроме С. Прокофьева, Г. Якулов, И. Эренбург, Л. Мясин, ведущие танцовщики Русского балета. В основу сюжета была положена знаменитая повесть Николая Семеновича Лескова «Левша (Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе)».

Пятого мая, после окончания весеннего сезона в Монте-Карло, труппа отправилась на короткие гастроли в Марсель, а затем в Барселону. Все артисты Русского балета знали, конечно, что их директор испытывает непреодолимый страх перед юбилеями. Но нельзя же оставить без внимания открытие 20-го сезона в Париже, которое состоится буквально через пару недель! Сообща решили преподнести Дягилеву адрес, в котором должны быть отмечены его заслуги в области балета, и памятный подарок. Хотели всё это сохранить в тайне от Маэстро, но кто-то невзначай проговорился. Он же, едва узнав о затее сотрудников, появился на репетиции и стал настойчиво просить их всё отменить: «Дамы и господа! Мне стало известно, что вы намерены праздновать мой двадцатый сезон в Париже. Я благодарен вам за эту идею, но умоляю от нее отказаться. Действительно, мне не нужны ни подношения, ни адреса. Поверьте, что я ненавижу юбилеи вообще, а свои — в особенности. Юбилей — это начало конца, нечто завершающее карьеру. Но я не готов отказаться от карьеры. Я хочу продолжать работать… Я хочу всегда оставаться молодым».

Кто-то пытался доказать Дягилеву, что всё это — ложная скромность и что нужно устроить праздник. Но Сергей Павлович стоял на своем, и вскоре стало понятно, что спорить с ним бесполезно.

И все же ему пришлось отметить юбилей — только чужой. 17 мая в Барселоне прошел гала-спектакль на церемонии, посвященной 25-й годовщине правления испанского короля Альфонсо. Правда, сам он не присутствовал, поскольку основная часть торжеств проходила в Мадриде. Но артисты дягилевской антрепризы выступили на славу: в балете «Треуголка» испанцев порадовал Л. Мясин в роли Мельника, Л. Чернышева была хороша в роли Мельничихи.

В это же время шли последние приготовления к открытию сезона в Париже. «Балетный царь» Дягилев, хотел он того или нет, подошел к некоему Рубикону. Когда-то импресарио завоевал французскую столицу, затем в течение двадцати лет удерживал влияние, что можно назвать беспрецедентным успехом. Но изысканная публика не простит ему осечки, если не поймет, не примет «советский» балет. Порой Сергею Павловичу даже казалось, что осуществить эту постановку всё равно что кинуться головой в прорубь. Но отступать было поздно, да и не в его это характере. Так как же на этот раз Париж встретит Русский балет?

Для того чтобы немного отвлечь и смягчить публику, Дягилев решил сделать ставку на Спесивцеву. За день до начала сезона он публикует в газете «Фигаро» статью «Ольга Спессива», где пишет:

«Завтра, на премьера Русского балета, в Париже будет „дебютировать“ новая танцовщица: Ольга Спесивцева… Я всегда думал, что в жизни одного человека есть предел радостей, что одному поколению позволено восхищаться только одной-единственной Тальони[78] или слышать одну-единственную Патти[79]. Увидев Павлову в дни ее и моей молодости, я был уверен в том, что она „Тальони моей жизни“. Мое удивление поэтому было безграничным, когда я встретил Спессиву, создание более тонкое и более чистое. Этим многое сказано…

Да будет позволено мне говорить таким образом после двадцати лет моей работы в отравленной театральной атмосфере. Я счастлив, что после такого долгого периода, в течение которого сотни танцовщиков прошли передо мной, я еще могу представить Парижу таких артистов, как Мясин, Баланчин, Войциховский и Идзиковский, Данилова, Чернышева и Соколова.

Моя радость тем более велика, что, начав двадцать лет тому назад с Павловой и Нижинским, я пришел к Спессиве и Лифарю. Первые стали мифом. Последние, очень отличные от своих предшественников, перед нами и ждут своей очереди, чтобы перейти в легенду. Эта прекрасная легенда, слишком лестная, легенда славы Русского балета».

Но в тот же день, когда был напечатан этот материал, 26 мая 1927 года, Ольга Спесивцева сильно повредила ногу. Вердикт врачей оказался неутешительным: балерина не сможет выступать на сцене в течение всего сезона. Дягилев был в шоке, ведь на следующий день должна была состояться премьера «Кошечки». Отменить ее нельзя, ведь в таком случае он сорвет сезон.

Помощники Дягилева предлагали на выбор несколько кандидатур, которые, по их мнению, могли бы заменить Спесивцеву в заглавной роли. Но Сергей Павлович возражал: хотя партия Кошечки и не очень сложная технически, здесь требуется точное попадание в образ. Данилова не подходит, Маркова — слишком юная. Вот если бы найти Никитину! Но она ушла из труппы… И вдруг Сергея-младшего осенило: да ведь Алиса в Париже! Он тут же бросился на ее поиски, а, найдя, упросил выступить в парижском сезоне. За день они подготовили ее роль.

Открытие 20-го Русского сезона состоялось 27 мая на сцене «Театра Сары Бернар». В этот вечер давали «Триумф Нептуна», «Жар-птицу» и «Кошечку». Относительно первых двух балетов Дягилев не волновался: с артистами отрепетировано каждое па, и срывов быть не должно; что же касается «Кошечки» — тут он был полон сомнений. Стоя за кулисами, Сергей Павлович, затаив дыхание, наблюдал за танцем Лифаря и Никитиной. Прошло несколько минут, и он с радостью признал: Алиса вполне справляется с ролью. Правда, Сергей-младший то и дело носит ее на руках, но ведь всё могло быть гораздо хуже. Оба — молодцы!

Публика же словно и не заметила отсутствия Ольги Спесивцевой. Балет сразу завоевал шумный успех, который напомнил Маэстро былой триумф «Призрака розы» с В. Нижинским и Т. Карсавиной в главных ролях. Какое же счастье, что удача опять оказалась на стороне Русского балета!

Но радость оказалась недолгой. Следующая премьера, опера «Царь Эдип», событием в театральной жизни не стала, даже несмотря на то, что публика жаждала познакомиться с новым произведением Стравинского. Спектакль показали всего три раза. А 1 июня — новая премьера: балет Э. Сати «Меркурий». Впрочем, в программе эта постановка значилась как «пластические позы», состоящие из трех картин. Но дело, конечно, не в жанре, а в сути. С. Л. Григорьев признался: «…на мой взгляд — и боюсь, что его разделяла публика, — „Меркурий“ оказался совершенно бессмысленным». К тому же эту постановку зрители не восприняли как премьеру. Дело в том, что еще в 1924 году граф Этьен де Бомонт организовал сезон «Парижские вечера», для которого Л. Мясин поставил балет «Меркурий». Музыку к нему написал Э. Сати, а оформил спектакль П. Пикассо.

Дягилев был расстроен последними неудачами, но понимал, что главные переживания — впереди. Приближался день премьеры конструктивистского балета. Кстати, до недавних пор у него было мало о чем говорившее название — «1920 год». Лишь в «последнюю минуту» Сергея Павловича осенило: «Стальной скок»! Помогли невзначай пришедшие на ум пушкинские строки из «Медного всадника»:

Бежит и слышит за собой —

Как будто грома грохотанье —

Тяжело-звонкое скаканье

По потрясенной мостовой.

Еще одна находка была сделана на генеральной репетиции, когда она уже подходила к концу: артисты кордебалета, чтобы как-то снять усталость и напряжение, стали шалить на площадке, отстукивая ритм молотками. Дягилев, услышав эту «нечаянную выдумку», пришел в восторг. По свидетельству С. Лифаря, она действительно «давала большой акцент финалу балета».

Но художественные искания — одно, а тревожный сигнал из полицейского участка — совсем другое. Накануне премьеры Маэстро предупредили, что показ «большевистского балета» может вызвать скандал, а то и акцию протеста со стороны русских эмигрантов. С одной стороны, неприятно, а с другой… словом, Дягилев даже хотел этого скандала, который мог послужить хорошей рекламой балету! А вот чего он действительно боялся, так это того, что белые эмигранты могут начать стрельбу и, упаси боже, убить Цыганенка.

В день премьеры, 8 июня, после поднятия занавеса зрители увидели странную декорацию: высокий помост в центре сцены и с обеих сторон ступени. Перед помостом и по бокам располагались колеса, рычаги, поршни — все из некрашеного дерева. Сюжета практически не было, балет лишь изображал сцены из русской жизни: крестьян и фабричных рабочих. Множество различных предметов явно мешало артистам перемещаться по сцене. Но хореограф Л. Мясин словно не замечал этого. Позднее он так описывал действо: «Колеса и поршни на сцене двигались в такт ударам молотов молодых рабочих, а, усилив картину большой группой на просцениуме, я добился многослойной композиции, сплавившей сценическое движение и движения тел, и создал кульминацию небывалой силы». Напротив, С. Григорьев, высоко оценивая музыку Сергея Прокофьева, особенно финал, пишет, что хореография «не соответствовала „модерновой“ партитуре: по характеру она напоминала дивертисмент, поставить который Мясину, похоже, мешали и музыка, и нехватка на сцене свободного пространства. Вторая картина была лучше первой, а финал в постановке Мясина даже впечатлял. В этой финальной части, по мере того как движения танцовщиков становились всё более динамичными, колеса начинали вращаться, а рычаги и поршни двигаться; одновременно, постоянно меняя цвет, зажигались и гасли лампочки, и занавес опускался под мощное крещендо оркестра».

Ни выстрелов, ни даже скандала на премьере не последовало. Она прошла спокойно и как-то вяло — просто балет не очень понравился парижской публике. Свое недовольство зрители выражали не свистом, а «пожиманием плечами». Пресса же писала о последней премьере довольно мало; правда, в одной из газет балет назвали «блестящим откровением», но осталось неясно, в чем же, по мнению рецензента, заключалось это «откровение». Дягилев воспринял реакцию публики и критиков без видимых переживаний. Надо полагать, внутренне он был готов к такому повороту событий.

Сразу после окончания сезона в Париже труппа выехала в Лондон. Лорд Ротермир вновь предложил финансовую помощь на прежних условиях, и Маэстро ее с благодарностью принял. Правда, на этот раз пришлось довольствоваться «Театром Принца». Но сезон вновь проходил под патронажем герцога Коннаутского, и это Дягилева обнадеживало.

Со «Стальным скоком» он теперь не спешил — после почти провала в Париже понимал весь риск показа этого спектакля в Лондоне. Наконец, 4 июля, после трех недель пребывания в Лондоне, состоялась премьера конструктивистского балета — в присутствии высокого покровителя и при переполненном зале.

Когда смолкли последние аккорды, занавес медленно опустился и в зале повисла гнетущая тишина. Маэстро и все участники спектакля замерли: какова будет реакция зала? Но публика безмолвствовала, все взоры были устремлены в сторону ложи герцога. Шли минуты томительного ожидания…

Наконец, герцог встает и подходит к барьеру ложи. Перегнувшись через него, маленький сухощавый старик начинает аплодировать. Дягилев чувствует, как отлегло от сердца. Он понимает: эти аплодисменты — сигнал зрителям. Честь Русского балета спасена! Буквально в следующий миг весь зал рукоплещет и кричит «браво». Те же сцены происходят и после окончания других спектаклей. Но если успех «Стального скока» в Лондоне был в некотором роде искусственным, то триумф «Кошечки» — подлинным и полным.

Впрочем, репертуар лондонского сезона оказался таким разнообразным, что небольшие неудачи померкли на фоне общего успеха. В программу были включены 22 старых балета, к тому же труппа дала, кроме ежевечерних спектаклей, три гала-представления. Удачным стал сезон и в финансовом плане, и Дягилеву удалось полностью расплатиться с лордом Ротерми-ром. В последний день выступления труппы на сцене «Театра Принца» Маэстро организовал небольшую церемонию, в ходе которой вручил Ротермиру экземпляр новой программы Русского балета в сафьяновом переплете.

Артисты труппы разъехались на летние каникулы, а Сергей Павлович предался новой страсти — собиранию книг. «Микроб коллекционерства», как утверждает С. Лифарь, был в Дягилеве всегда, просто до поры он не давал о себе знать. Жизнь Маэстро вобрала в себя войну, революцию, вынужденную эмиграцию, и он «против своей природы оказался прикованным к одному делу на 20 лет». А ведь он тяготился этим и не раз «хотел расстаться со своим большим делом», потому что всегда шел вперед и только вперед, открывая для себя и других новые миры. Но полного удовлетворения так никогда и не испытал, ни одно занятие не поглощало его без остатка. И вот некий пустяк дал толчок новому образу мыслей и действий.

Началось всё в 1926 году, когда Борис Кохно купил граммофон. Сергей Павлович с удовольствием слушал музыку. Но этим дело не ограничилось. Он начал «рыскать» по Парижу и Европе в поисках какой-нибудь недостающей пластинки и «дрожал от радости», когда удавалось ее найти. С. Лифарь откровенно сетует, что это была «самая настоящая граммофонная болезнь — предвестие другой, гораздо более серьезной (с точки зрения интересов Русского балета. — Н. Ч.-М.) болезни». Последняя началась с того, что однажды Сергею Павловичу попалась «книжечка», которая его заинтересовала. Новая страсть захватила его целиком, он стал книжным коллекционером.

Для Сергея Павловича началась иная жизнь. Он мог теперь, лежа на постели, часами изучать книжные каталоги и обдумывать будущие путешествия за книгами. Контракты, поиск танцовщиков, формирование репертуара для нового сезона — всё это отошло на второй план. Теперь у него появились другие поводы для волнений: то казалось, что заказанная книга где-нибудь по дороге пропадет; то он боялся, что редкая книга, за которую он не дал запрашиваемую продавцом цену, «уйдет»… И всё же Дягилеву порой удавалось буквально за гроши приобретать очень ценные издания. Получение же пакета с заказанными книгами становилось для него едва ли не более значимым событием, чем премьерный спектакль Русского балета. Доставая из пакета свои сокровища, он радовался, как ребенок.

Когда же книг собралось достаточно много, Сергей Павлович начал составлять каталог. На это, по свидетельству С. Лифаря, уходила масса времени: «…он писал фишки, в которые заносил о своих редких экземплярах все сведения, какие только мог найти в библиографических указателях и справочниках». Постепенно он стал коллекционировать уже не только книги, но и музыкальные партитуры, автографы, портреты и заказывать рукописи писателям, объясняя, что хочет создать огромное книгохранилище с рукописным отделом, которое будет «очагом русской культуры» за границей. Поистине, это был дягилевский размах! Когда же ближайшие помощники убеждали его в том, что новая страсть отвлекает от главного дела — Русского балета, Сергей Павлович, оправдываясь, говорил, что он «спасает и сохраняет для России ее великое культурное сокровище». Возражать было бессмысленно.

В начале осени 1927 года Дягилев в письме своему Цыганенку из Флоренции сообщил, что недавно «нашел чудную, потрясающую русскую книгу и кое-что еще». Продавец даже предположить не мог, насколько потрясающей оказалась книга! Это была первая русская грамматика первопечатника Ивана Федорова! До 1927 года, сообщает С. Лифарь, «было известно шесть книг русского первопечатника; Дягилев нашел седьмую и самую интересную, самую важную для русской науки. Одна эта книга оправдывала всё коллекционерство Дягилева, который с восторгом и с горящими глазами (а у Сергея Павловича очень редко зажигались глаза и то почти на неуловимый миг) рассказывал о том, как он приобрел ее…».

Но какой бы сильной ни была у Дягилева тяга к книгам, они не могли заменить всё остальное, в том числе Русский балет. Ведь антреприза давала не только радость творчества, но и средства к существованию. К тому же у Дягилева было развито чувство долга. Поэтому нужно было возвращаться к труппе, к повседневным делам. Но они не могли отвлечь Сергея Павловича от тревожных мыслей, не покидавших его с тех пор, как из России пришло известие: в августе в Ленинграде был арестован его единокровный брат Валентин.

Начались осенние гастроли — по пяти странам Центральной Европы. Города Германии, Вена, Брно, Будапешт, Женева — везде артистов ждал успех, им то и дело устраивали овации. Но турне было плохо организовано и в материальном плане ничего Русскому балету не принесло.

Правда, Сергей Павлович всё равно остался доволен — полученными впечатлениями. В Брно, например, он с удовольствием катался на где-то раздобытых им саночках с бубенцами по первому снегу — это напоминало ему молодость, проведенную в России. Он с грустью вспоминал русские снега и народные праздники: «Теперь уже нет русской масленицы… Нет нашей прежней, моей России…»

В Будапеште Дягилев вновь оживился. Он очень любил «цыганскую пестроту» и всё свободное время ходил с помощниками по кабачкам, где с наслаждением слушал цыганские и венгерские песни под аккомпанемент цимбал.

И вот, наконец, Париж. Директор Гранд-опера месье Руше предложил Дягилеву дать два гала-спектакля. Русский балет не выступал на этой прославленной сцене пять лет, поэтому Маэстро с радостью согласился. Обговаривая репертуар с ведущими сотрудниками труппы, он внимательно вглядывался в лицо своего первого танцовщика, словно хотел уловить его сокровенные мысли и чувства.

В последние месяцы уходящего года в их отношениях произошел надлом. Конечно, сам Сергей Павлович очень увлекся коллекционированием книг, отдавал этому делу много времени и сил, но ведь и Сергей-младший стал другим. За несколько лет их знакомства он очень вырос в профессиональном смысле, стал настоящим независимым артистом. Теперь уже и Цыганенком его не назовешь, он — Сергей Лифарь. Дягилев с грустью подумал: возможно, и он теперь уйдет, как уходили другие…