Погранэтюды

Первые двадцать лет своей жизни (включая пять более или менее сознательных) о выезде за рубеж я не помышлял, твердо зная, что граница на замке. Потом ее стали пересекать заезжие иностранцы, и с некоторыми я знакомился. Потом я и сам начал ездить, правда, исключительно в Польшу по частному приглашению, чувствуя себя зощенковским Минькой, способным откусить только от яблочка на нижней ветке.

Но постепенно я смелел и однажды провез к польским издателям верстку чужой статьи. С диверсантской находчивостью применившись к обстановке, я засунул оттиск в настенную библиотечку пропагандистских брошюр. В Бресте пограничники по-уставному споро нырнули под нижние полки, отжавшись, взлетели к верхним, тщательно осмотрели мой багаж, но коридор инструкцией охвачен, видимо, не был. Стена, да гнилая, всплыло в памяти что-то подпольное.

В мой второй визит в Польшу варшавские друзья повезли меня в Татры, и там, с видом на озеро Морске око, мы демонстративно перешли чешскую границу, никак, впрочем, не охранявшуюся. А через две недели объединенные войска Варшавского договора вторглись в Чехословакию всерьез, и на яхтенном кэмпинге в Гижицко молодые французы спрашивали меня: «Зачем вы это сделали?».

Назад я ехал со страхом, как бы уже в другую страну. В полупустом поезде молодой солдат, кружным путем возвращавшийся из Чехословакии, найдя наконец, с кем поделиться распиравшей его гордостью, рассказал мне, как, едва-едва опередив западных немцев, они защитили Прагу. Я возразил, что ФРГ — разоруженная оккупированная страна, но наткнулся на полную убежденность и продолжать дискуссию остерегся.

Получив визу для выезда к вымышленным родственникам в Израиль и з абира я в последний раз из прачечной свое белье, я стал торжественно прощаться с тамошними тетеньками. Но в безвозвратный отъезд они поверить отказывались, допуская максимум командировку на три года. «Да нет, все, уже не увидимся». — «Что вы! Ведь вы же советский человек».

Однако этот врожденный недостаток был уже мной успешно утрачен, и 24 августа 1979 года я покинул СССР, раз и навсегда положив конец как общей головной боли проживания на его территории, так и изматывавшим меня вполне конкретным мигреням. Не отсюда ли слово «эмиграция»?

Взаимоотношения еврея-отъезжанта с советской таможней — особая история, которую здесь опускаю. В моем случае ее пуантой стало явление специально вызванного пограничниками эксперта (провербиального искусствоведа в штатском), который не разрешил вывезти верстку статьи о Пушкине, печатавшейся в Швеции и содержавшей небольшие схемки. (Когда в 1988 году я впервые прилетел в Москву в ходе перестройки, опять был вызван специалист, на этот раз без скрипа пропустивший гору рукописных и печатных материалов.)

В Европе все пошло как по маслу, только один раз слегка подгадили французы (о них ниже). Уже в Вене израильский Сохнут легко разжал свои якобы принудительные объятия (напомнив лишь, что они остаются раскрытыми) и отпустил нас Таней на попечение австрийских друзей и Международного комитета спасения в лице его местного представителя — доктора Фауста. В тот же день из Парижа позвонил Мельчук, чтобы внушить главное: отныне никакое решение не является роковым, ибо может быть в любой момент переиграно.

Правда, передислокация в Амстердам, куда у меня было приглашение на работу от Тойна Ван Дейка (эти фамилии я не выдумываю) все откладывалась, ибо Тойн затерялся где-то в Австралии и нужного письма на гербовой бумаге не слал. Но вот он вернулся, и визу, какого-то самого последнего разбора (titre de passage), выдали. В амстердамском аэропорту мы встали было в длинную въездную очередь, но были вызволены из нее Ван Дейком, свободно пересекшим символическую, но обычно строго соблюдаемую таможенную границу и быстро переправившим через нее и нас.

— Благодаря тебе, — пояснил он, — я стал своим человеком в наших дипломатических и полицейских кругах. Да, извини за дурацкую задержку в Австралии. Я там познакомился с одной красоткой… Да ты не очень опоздал — семестр только начинается.

Семестр семестром, но преподавал я только по вторникам и средам, а остальное время предавался оргии вымечтанных поездок по Европе, и за пару месяцев побывал с лекциями аж в семи странах. Поэтому когда в один прекрасный четверг мы с Доротеей Франк (тогдашней женой Ван Дейка; брак, впрочем, был открытый — любовные партнеры по-джентльменски исключались только в Амстердаме) столкнулись в разделявшем наши кабинеты коридоре, она с нарочитой театральностью проинтонировала:

— Aa-lik? Still in the coun-try?!! («… Все еще в коро-лев-стве?»)

Голландия, действительно, невелика, докуда угодно рукой подать. Я испытал наконец тот европейский кайф повсеместной досягаемости, о котором раньше только читал — в «Ни дня без строчки», где Олеша восхищается уютной миниатюрностью наполеоновских переходов между завоевываемыми столицами. А недавно я прочел об ответе Лолы Монтес немецкому курфюрсту (кажется, самому Людвигу Баварскому), потребовавшему покинуть пределы его страны: «Ну, это дело недолгое!»

Приятно было включиться в давно разработанный топос.

В Германии, куда я поехал с несколькими лекциями, сильных момента было два.

Первый — когда, уже будучи там, я получил приглашение выступить еще в одном университете и задумал присоединить к нему лишнее свидание с легкой на подъем и повсюду въездной датчанкой Джуди. Услышав о причудливом усложнении маршрута, коллега, принимавший меня в Регенсбурге, вычислил, что при перемене билетов мне полагается мало кому ведомая скидка, пошел со мной на вокзал и выбил ее.

Второй — когда вечером накануне отъезда мне пришлось напомнить ему про гонорар.

— Wird alles organisiert. Wir sind in Deutschland. («Все будет организовано. Мы в Германии».)

— Когда же?

— А когда поезд?

— В 9:20 утра.

— В 9:00 мы приходим на кафедру. Секретарша печатает письмо, и в 9:03 я его подписываю. В 9:05 бухгалтерия выписывает чек. В 9:07 мы относим его в кассу, где тебе выдают деньги. В 9:10 мы садимся в машину, в 9:15 мы на вокзале, и в 9:18 ты садишься в вагон, а я иду на лекцию, — долгие прощания на перроне не в моем вкусе.

Так все и произошло, и я поехал в ганзейский город Любек, поближе к Дании — да и к Голландии.

Случай проверить утверждение Мельчука, что все всегда поправимо, представился однажды по дороге из Италии во Францию. На вокзальном табло в Милане было обозначено несколько поездов, и я выбрал ближайший. Лишь когда он вошел в длинный альпийский туннель, чтобы вынырнуть в Швейцарии, я осознал свою ошибку: ехать надо было через итало-французскую границу. Швейцарская виза у меня, правда, была, но одноразовая, полученная для предстоявшей через две недели поездки в Цюрих. Ее погашение означало бы новый раунд хлопот в швейцарском консульстве. Но что было делать? Поезд уже шел по Швейцарии, и пограничники ожидались с минуты на минуту.

В вагоне, кроме меня, была только одна пожилая женщина. Мы разговорились, я поделился с ней своими страхами. Она успокоила меня, сказав, что ездит тут часто, и пограничники ходят не всегда. После чего пустилась в воспоминания о временах Второй мировой войны, когда Швейцария была со всех сторон окружена фашистами, но в контрабандных, да и просто бытовых целях она спокойно проводила людей через границу.

Я слушал ее, нервно поглядывая на двери вагона. Пограничники все не шли, и я уже поверил, что, может, и правда, не придут, когда они все-таки появились. Они с интересом осмотрели мою подорожную, сочувственно выслушали мою историю и, вежливо осведомившись о теме цюрихской лекции, пожелали успеха. Визу трогать не стали.

Удручающе чиновную ноту в эту европейскую идиллию внесли французы. Въездную визу в США нам предстояло получать в Париже, где располагалось ближайшее отделение Международного комитета спасения. Там моим досье занимались две французские дамочки, фамилию помню только одной, мадам Мартен, но говорили они всегда от имени некоего авторитетного «мы», означавшего то ли их двоих, то ли комитет в целом. Я перезванивался с ними из Амстердама. Каждый раз, когда возникало бюрократическое осложнение, я слышал назидательное:

— Parce qu’il faut lire attentivement nos lettres, monsieur Jolkovski («Потому что надо внимательно читать наши письма, месье Жолковски»). В их nos («наши») хорошо запоминалось образцово закрытое французское «о», моя фамилия корректно начиналась с мало доступного другим иностранцам «ж», но в целом, с ударением на «и», она звучала отталкивающе.

Проблемой оказался уже самый въезд во Францию. Во французском консульстве в Амстердаме секретарша, долго пренебрегавшая моим присутствием, а потом демонстративно удалившаяся в другую комнату с чашкой кофе, наконец снизошла до меня и объявила, что о визе не может быть и речи, поскольку действие моего titre de passage скоро истекает, да и с самого начала простиралось всего на четыре месяца, а никакое уважающее себя консульство не оттиснет своей печати на документе, выданном менее, чем на полгода. Мои апелляции к испещрявшим эту филькину грамоту визам других стран успеха не имели; она просто ушла и больше не появлялась.

Не помогло и обращение к мадам Мартен — оказалось, что в одном из их писем месье Жолковски был поставлен в известность об этих консульских тонкостях.

Ощутив на своей шкуре действие знаменитого французского этатизма, я пошел плакаться к Ван Дейку, тайно надеясь на завязанные им дипломатические знакомства. Он без дальних слов позвонил в Министерство иностранных дел, и проблема была решена: нам согласились выдать шестимесячный вид на жительство, но не по почте, а в собственные руки.

— Заодно посмотрите Гаагу, — сказал Ван Дейк. — В Министерстве обратитесь к г-ну Ван Ботену.

Г-н Ван Ботен («Кораблев») оказался милым молодым человеком лет двадцати пяти. Он охотно выписал новый вид на жительство, вместе со мной посмеялся, что выдает его, чтобы мы могли уехать, и взял с меня честное профессорское, что, прибыв в Штаты, я верну его по почте.

В Париже я наконец лично познакомился с обеими строгими дамочками. Они опять начали шпынять меня какими-то формальностями, когда появилась их начальница, американка, миссис Харрисон или Харрингтон, в общем, что-то на Ха. Это была немолодая нескладная высокая полная женщина, с простецкими, но очень доброжелательными манерами. Она была рада поболтать по-английски с новоиспеченными соотечественниками и, распорядившись выписать нам все необходимые бумаги, в том числе какие-то фантастические суточные, увела нас к себе в кабинет.

С этого момента я стал смотреть на мадам Мартен и ее напарницу, да и на французские дела вообще, уже, так сказать, из Америки, из прекрасного далека. Как сказано у Пушкина: А далеко на севере — в Париже — Быть может, небо тучами покрыто, Холодный дождь идет и ветер дует. — А нам какое дело?…

В Америке забавный эпизод произошел в ходе первой поездки из Итаки, штат Нью-Йорк, к друзьям (Мельчуку и Щеглову) в Монреаль. Это было зимой, задувала метель, на полпути к границе мы остановились заправиться. У нас была огромная дешевая старая машина (Dodge Dart Swinger), с длинным плоским капотом и таким же багажником, пожиравшая массу бензина. Водила ее Таня, я еще не умел; но с заправочным шлангом справлялся. В Канаду мы въехали через какой-то периферийный пропускной пункт, проблем не возникло (гринкарт, позволяющих свободный въезд в Канаду, у нас еще не было, но мы озаботились визами заранее), таможенник даже вышел помахать нам вслед, но вдруг стал что-то кричать и делать отчаянные знаки руками. Мы остановились, я вышел и увидел, что на левом крыле багажника, рядом с заправочным отверстием, лежит его крышечка. Я забыл завинтить ее, и она благополучно проехала через все ухабы, снегопады и госграницу.

На обратном пути канадские пограничники все-таки усмотрели в наших визах какой-то непорядок, и мне пришлось пуститься в громкие расуждения о том, что по эту сторону железного занавеса с подобными притиснениями я сталкиваюсь впервые. Насколько помню, бумага у нас была действительно с изъянцем, так что пограничники были правы, но пошлая диссидентская риторика, видимо, была для них внове — и подействовала.

В Европу я снова поехал только через полтора года. Меня пригласили прочесть курс в Летней школе по семиотике в Урбино, и мой корнелльский завкафедрой Джордж Гибиан сказал, что съездить надо, чтобы вернуться в Итаку уже как домой.

Среди коллег-преподавателей в Урбино оказалась моя знакомая Энн. Она приехала из Англии на машине, и однажды на выходные мы отправились в Рим. Там меня единственный раз в жизни обокрали — итальянские воры не посрамили своей репутации. Мы оставили машину минут на десять, чтобы быстро обойти виллу Боргезе, и вернувшись, обнаружили разбитое окно и пропажу сумок. Мои материальные потери свелись к паре джинсов, но важнее была утрата и без того сомнительных документов.

Следующие три дня я провел в полиции, где мне выправляли бумагу о том, что я действительно был обокраден, и в американском консульстве на роскошной виа Венето, где на основании этой бумаги и обмена телексами с иммиграционным центром в Буффало, штат Нью-Йорк, мне должны были возобновить утерянное удостоверение. Я стал ходить в консульство, как на работу, то с заявлением, то с фотографиями, то за удостоверением, выдача которого все затягивалась из-за выходных дней и восьмичасовой разницы во времени.

Когда я шел в консульство в последний раз, мне уже был знаком там каждый закоулок. Взбежав на второй этаж и направившись к отделу виз мимо целых эмигрантских семей, в многодневном ожидании расположившихся прямо на полу, я услышал за собой завистливый шопот:

— Сари, се такие высссокие, увверенные…

В 1984 году, во время пастернаковской конференции в Иерусалиме, однажды вечером мы с Игорем Смирновым и Ренатой отправились в город, предупредив (как нам было строго наказано устроителями) охрану, когда мы вернемся и через какие ворота. Кампус Еврейского университета на Маунт Скопус был огорожен со всех сторон, наглухо запирался и представлял собой как бы неприступную крепость.

Часа в два ночи мы в самом веселом расположении духа подъехали на такси к условленному входу, но он оказался закрыт. Мы позвонили в условленный звонок, подождали, позвонили еще раз, безрезультатно. Ситуация складывалась неприятная. Мобильников тогда еще не изобрели, наружные телефоны отсутствовали, вокруг было пусто и темно.

Вдруг вдали засветились фары, и к нам подъехал джип с солдатами, к счастью, не палестинцами, но как будто и не израильтянами. Это были друзы, едва говорившие по-английски. Они несли какую-то свою особую патрульную службу. Взять нас с собой куда-нибудь в штаб, чтобы мы оттуда могли позвонить на кампус, они отказались и, подальше от греха, уехали.

Надеяться на постороннюю помощь явно не приходилось. Игорь с Ренатой пошли вдоль стены искать другого входа, а я, обозлившись не на шутку, спьяну вскарабкался на стену, перелез через нее, нашел, уже на той стороне, незапертую дверь, спустился к караулке и устроил показательный скандал охранникам, которые спокойно спали, забыв, что обещали нас дождаться. Они зашевелились, открыли ворота, впустили Игоря и Ренату. Появилось начальство, и пошли серьезные разборки. Стена и тут оказалась гнилая.

Утром меня порадовали сообщением, что все мои расходы по пребыванию в Израиле будут оплачены полностью.

Своеобразный личный рекорд по пересечению границ я установил во время одного из своих первых европейских автопробегов в амплуа американца, разъезжающего на прокатной машине. Погостив у знакомых в Генуе, мы с Ольгой направлялись в Барселону, где должны были остановиться у одного реэмигранта из СССР, потомка испанских коммунистов, с которым нас заочно свел Мельчук. (Он оказался племянником Рамона Меркадера, убийцы Троцкого, поклонником Франко и симпатичным парнем.)

Ольга, выросшая в Калифорнии за рулем, в общем, уже смирилась с моим неуемным желанием новичка-автомобилиста осуществить наконец хрупкую мечту детства, однако услышав, что я хочу добраться до Барселоны одним броском, пыталась воспротивиться. Но мы таки выехали в 9 утра и приехали в 9 вечера, ни разу не ступив на землю Франции (буфеты с капуччино и туалеты есть на станциях обслуживания, гигантскими мостами высящихся над автострадой).

К сожалению, Барселону я видел как в тумане, сквозь внезапный приступ гриппа. Но потом, недельку отдохнув на Коста Брава, мы махнули в Гранаду, тоже марш-броском, причем ночным. Сноб-англичанин на пляже в Тамариу говорил нам, что так путешествовать is uncivilized, но, не читая «Золотого теленка», что он мог понимать в автопробегах?!

Закончу на современной ноте. После двух семестров в нашем университете по фулбрайтовской стипендии Лада должна была, согласно американским правилам, два года в Штатах проотсутствовать. (Жестокие, сударь, нравы в нашем городе!) Тогда мы решили, что она приедет в Мексику, поближе к калифорнийской границе, в район Тихуаны. В московском турагенстве она купила мексиканскую визу и билет, но не до Тихуаны, а до Мехико, — ей объяснили, что там билет в Тихуану будет стоить дешевле. Под Тихуаной, в облюбованном американцами пляжном местечке Пуэрто Нуэво, мы по интернету и телефону сняли симпатичный домик на огороженной и охраняемой территории.

Все шло по плану, пока в аэропорту Тихуаны Ладу не задержали. Оказалось, что действие ее визы не распространяется на приграничную с США зону — в силу особой оговорки, касающейся граждан (а тем более гражданок) несолидных стран. В турагенстве это, конечно, знали, почему и продали билет только до Мехико.

Проблема была решена довольно быстро. По совету хозяина, сдавшего нам домик, Лада, знающая испанский, с ноутбуком в руках объяснила чиновникам, что она — cient?fica («ученая»), пишущая книгу о Мексике (а не, подразумевалось, представительница более древней профессии), и ее отпустили в город на поруки нашему хозяину. А наутро он связал нас с неким владельцем переводческой фирмы, который за 300 долларов взялся наладить дело с полицией. Полиция разрешила остаться под Тихуаной, но какую-либо официальную бумагу выдать отказалась.

Я ездил в Пуэрто Нуэво на длинные уикэнды. Въезд в Мексику из США свободный, и единственное, что тревожило меня, это часовая поездка от границы до места. Но оказалось, что все давно продумано: есть специальная страховка на машину, действующая в пределах сотни миль, освоенных американцами, и по этой территории проложено специальное платное шоссе, просторное, чистое и безопасное.

Важно было не сбиться с шоссе, чтобы не оказаться в Мексике как таковой. Ни на минуту не позволяя себе забыть об этом, я оценил образ Тропы, с которой в знаменитом рассказе Брэдбери не должен сойти отправившийся в прошлое охотник на динозавров… (Брэдбери, кстати, жив и появляется на ежегодных книжных ярмарках в нашем Городе Ангелов.)

Дорога обратно отличалась только тем, что на границе приходилось ждать — когда минут пятнадцать, а когда и час. Пускали с разбором — желающих было слишком много. («Как все греки, король хотел в Америку», — заключает молодой Хемингуэй свое интервью с королем Греции.)