Глава пятая. ПРОТИВОБОРСТВО

Глава пятая. ПРОТИВОБОРСТВО

Отец и сын зажили в подворье св. Джеймса — одном из старых отелей Вестминстера. А в скромном здании на Старой улице Королевы им был отведен рабочий кабинет.

…Там размещалась штаб-квартира неприметного ведомства, чье название вот уже два года наводило любопытствующих на мысль о каких-то трубах («Тьюб») из каких-то сплавов («Эллойз») и меньше всего намекало на атомные дела. И лишь замкнутому кругу причастных было известно, что Тьюб Эллойз возглавлял сэр Джон Андерсон — недавний министр внутренних дел, а ныне министр финансов в военном кабинете Черчилля. На этого высокого человека с выражением сдержанной силы в умных глазах выбор пал не случайно: Андерсон не был чужд естествознания и даже занимался в прежние годы химией урана. Он мог оценить масштаб проблем и масштаб людей. О Боре он писал как об одном из двух или трех ныне здравствующих ученых, «достойных стоять рядом с Ньютоном и Резерфордом». Отношения между ними стали дружескими уже в день их знакомства. (И этому предстояло сыграть немаловажную роль в близком будущем.)

А вторым официальным лицом, знавшим цену Бору, был лорд Черуэлл. Они наверняка встречались и раньше, когда нынешний советник Черчилля был еще не лордом Черуэллом, а оксфордским профессором физики Ф. А. Линдеманом — членом Королевского общества, не сделавшим, правда, никаких примечательных открытий. По словам Чарлза Сноу, в среде резерфордовцев его называли «любителем в кругу профессионалов». Темпераментно честолюбивый, аскет-вегетарианец, он наделен был редкой энергией, и теперь волей этого выходца с континента многое определялось в служении английской науки ОБЩЕМУ ДЕЛУ. Ровесник Бора, он стал свидетелем возвышенья квантовой физики. И, обойденный научной славой, болезненно хорошо понимал, кто сколько весит на ее весах. (И этому тоже суждено было сыграть немаловажную роль в событиях близкого будущего.)

…Чуть ли не прямо с аэродрома Бор попал на Уайтхолл и Даунинг-стрит — в правительственный заповедник, где прежде никогда не бывал. В долгих беседах с Андерсоном и Черуэллом вместо подфункций и матричных элементов громоздились совсем иные термины из словаря дипломатов и министров…

Был ли Бор готов к этому?

Он знал, что нужен будет физикам Англии, но едва ли предполагал, что понадобится ее политикам. И оттого, что это обнаружилось сразу, он потрясенно понял, как далеко и серьезно продвинулось дело с атомной бомбой.

Вот к этому он не был готов безусловно!

Его воображение еще не рисовало ему разрушенные города и одичавший мир как осязаемую реальность. А ныне терпели крушение его «пятнадцать надежд» на неосуществимость ядерного взрыва. Пока без подробностей, политики засвидетельствовали: небывало грандиозные ресурсы запущены в ход, и рождение тотального оружия уже не иллюзия! Так, может быть, и в Германии это уже не иллюзия? И он понял, почему его похищение из Швеции было проведено в темпе и стиле военной операции.

В последующие дни и недели он узнавал подробности — все, от чего был отлучен тремя с половиной годами вынужденного затворничества в Дании-тюрьме.

Оге Бор: …научные и технические исследования шли в лабораториях и на заводах по всей Англии. Большую часть нашего времени мы проводили в поездках по этим местам, чтобы вникнуть в суть громадной работы, которая была уже проделана, и познакомиться с планами дальнейших разработок.

Теперь Oгe воочию видел то, что уже наблюдали его старшие братья, Ханс — в 37-м году, а Эрик — в 39-м: внимающие глаза, уставленные на отца. Правда, теперь круг внимающих был узок и замкнут: ни в Кембридже, ни в Бирмингаме, ни в Ливерпуле о приезде «самого Нильса Бора» не возвещали газеты и радио, афиши п пригласительные билеты, не было многолюдных встреч и переполненных аудиторий, и двери не распахивались для всех желающих, а прикрывались поплотнее от лишнего уха, но тем внимательней были внимающие глаза, и за каждым словом стояло теперь нечто большее, чем судьбы познания, даже менее всего — судьбы познания, а более всего — Судьба с заглавной буквы.

Был странный контраст между сверхсовременностью всего, что рассказывали-показывали Бору физики, и стародавней бывалостью житейской атмосферы в так хорошо ему знакомой Англии. Отчего-то радовал его немолодое сердце этот контраст, когда он возвращался из деловых поездок в Лондон и вместе с сыном вновь оседал в старом вестминстерском подворье, чтобы по утрам, смешавшись с толпою клерков и военных, не спеша отправляться в свой загадочный оффис на Старой улице Королевы. Война пронизывала собою все, а в то же время ее словно бы и не было…

Оге Вор: Мой отец, подолгу живавший в Англии, чувствовал себя как дома в обстановке лондонской жизни… У нас часто завязывались доставлявшие ему удовольствие беседы с привратником, приносившим уголь для камина в нашем служебном кабинете, и с коридорными в отеле… Отец говаривал в шутку нашим английским друзьям, что после жизни в оккупации, полной постоянного напряжения, у него было такое чувство, точно он поселился в мирной стране.

Оно и вправду — для Британии худшие времена войны остались позади: после разгрома немцев под Сталинградом и на Курской дуге угроза германского вторжения для англичан миновала, и немецкая авиация уже не могла совершать массировайные налеты на английские города. И хотя по ночам еще нередко завывали сирены воздушной тревоги, сотрудники Тьюб Эллойз уже не без юмора вспоминали, как два года назад — в конце октября 41-го — на улице Королевы появились два известных физика из-за океана в стальных шлемах и с противогазами через плечо: Джордж Пеграм и Гаральд Юри, посланцы американского атомного проекта.

Они прибыли с тем, чтобы «определить истинную ценность британских работ» (Рональд Кларк). Объединение атомных усилий Англии и Америки тогда только зачиналось, и американцы могли убедиться, что английские коллеги их опережали, в принципе уже разработав наиболее обещающий способ разделения урана-235 и урана-238. Да и кое в чем другом были впереди… На улице Королевы и об этом вспоминали теперь с усмешкой. Однако досадливо-горькой.

Этот привкус горечи в разговорах об атомном сотрудничестве с американцами Бор еще яснее ощущал в кабинетах политиков. Материальные ресурсы обеих стран были несравнимы. За два года американцы успели уйти далеко вперед. Англия превратилась в младшего партнера. Высокое сотрудничество — во спасение человечества! — осложнилось заурядным соперничеством во имя грядущих выгод. Возникли взаимные подозрения. Вспыхивали приступы недоверия. Старший партнер позволял себе не слишком церемониться с младшим. Когда летом 42-го американцы создали комитет С-1 (по урану), англичанам было отказано в праве прикомандировать к нему своего представителя. «Благородный союз» союзников прошел даже стадию полного разрыва. И Бор узнал, что лишь два месяца назад — в середине минувшего августа 43-го года — во время Квебекской встречи Рузвельта и Черчилля было наконец всерьез решено объединить ради ОБЩЕГО ДЕЛА «весь цвет научной мысли и все ресурсы Британии и Америки».

Теперь большая группа английских ученых готовилась к отъезду в Штаты. И когда Черуэлл посылал свою телеграмму-вызов в Стокгольм, включение Бора в эту группу на почетных правах было уже решенным вопросом: в бомбовом люке москито летел консультант при британском директорате Тьюб Эллойз. Сэр Джон Андерсон видел в нем, по словам Гоуинг, «трамп кард» — козырную карту младшего партнера в новом туре игры после Квебекского соглашения. Но и в этом туре тайное соперничество продолжалось: от Бора не скрыли, что военный глава Манхеттенского проекта генерал Гроувз хотел бы иметь его козырем на своей руке.

А Бора природа явно не создала для тактических игр с козырями: трудновато было «с него ходить»…

Маргарет Гоуинг: Он не желал быть связанным исключительно с одной из сторон или только с одной какой-нибудь частью всего проекта. И в конце концов пришли к согласию, что Бор отправится в Америку без предварительно обусловленного статуса его пребывания там… Он сможет сам решить, как ему наилучшим образом помочь общим усилиям.

Он начал решать это еще в Англии.

Бег его мыслей подстегивало тягостное политическое открытие, что еще ДО создания атомной бомбы ее призрак УЖЕ сеял раздоры в лагере самих союзников. И в длящейся войне против Гитлера уже осложнял их партнерство иными целями, кроме победы. Ядерная физика обручилась с мировой политикой! И это может привести к трагическим последствиям. Вот что осознал он в кабинетах Уайт-холла и Даунинг-стрит.

…Вероятно, в конце ноября, когда Черуэлл вел с ним напутственную беседу перед скорым отплытием английской группы за океан, произошел между ними обмен знаменательными репликами. Повернувшись к Бору и приблизив к нему свое землистое лицо аскета, советник Черчилля вдруг серьезно спросил:

— А взорвется ли ОНА согласно теоретическим выкладкам?

Рональд Кларк (в «Рождении бомбы»): Черуэллу хотелось знать: допускают ли такой взрыв законы природы? Если допускают, то это само по себе можно было, по-видимому, рассматривать как некую санкцию на использование ядерного оружия подобно любому другому. Бор ответил: «Разумеется, ОНА взорвется, но что будет дальше?»

С этим-то вопросом — ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ? — он поднимался в конце ноября 43-го года на палубу океанского теплохода и с этим вопросом спускался в начале декабря по трапу на землю Америки.

— Что будет дальше?

В те же декабрьские дни спрашивала себя об этом на шведской земле фру Маргарет. Только ее тоскующее неведение было скромней по масштабам — неведение матери и жены, получившей по секретным каналам известие от мужа и сына, что они зачем-то уплывают в Соединенные Штаты. Ей не дано было знать ничего — ни намека! — об их делах и заботах. И даже об их истинном местонахождении ничего. И самый вопрос — что будет дальше? — она могла задавать лишь самой себе, знавшей одно: пока они живы-здоровы.

Она-то могла писать хоть и редко, но не таясь. Не было тайны в том, что Эрик устраивался в Стокгольме работать инженером-химиком, а Ханс готовился сдавать там последние медицинские экзамены, а младший Эрнест собирался поступать на юридический. И не было тайны и том, что Харальд принялся за создание в Швеции студенческого «датского государства» и уже достигнуто согласие, что студенты-беженцы будут экзаменоваться в шведских университетах на датском языке… Словом, многое могла писать и писала Маргарет сверх телеграфно-семейного «все здоровы». И совсем как солдаты на войне, ее Нильс и ее Ore знали о жизни в тылу больше, чем она об их «фронтовых буднях» в безопасном далеке.

Однажды в те декабрьские дни двое молодых копенгагенцев примчались в Стокгольм со скверной новостью: немцы захватили институт на Блегдамсвей! Стало известно: ранним утром, еще в темноте, отряд военной полиции занял все входы и выходы. В тихих коридорах — черные сапоги. Распахнутые двери лабораторий и кабинетов. Уведенные под конвоем физик Йорген Боггильд и механик Хольгер Ольсен. И милостиво оставленная в полном одиночестве Бетти Шульц, обитавшая во флигеле…

— Что будет дальше? — спрашивали друг друга Харальд Бор и Стефан Розенталь. Распространился слух, что немцы поставят во главе института своих физиков. Тогда сотрудники-датчане решили уйти в подполье. Потом прошел слух, что запланирован вывоз в Германию циклотрона. Тогда Сопротивление решило подготовить взрыв института.

К счастью, немцы ждали распоряжений свыше. И к счастью, в руководстве Сопротивления по-прежнему заметную роль играл маленький хирург в очках Оле Кивиц. Он настоял, чтобы без одобрения Бора не было предпринято ничего. В Стокгольм на имя Бора пришел запрос. Его срочно переправили в Англию.

Стефан Розенталь: Мы напряженно ждали ответа… Наше беспокойство возросло еще больше, когда один инженер из Копенгагена доставил нам — на случай ареста осведомленных участников Сопротивления — план заминирования.

А тем временем в Копенгагене появился Гейзенберг. И вновь не один — в сопровождении физика-нациста высокого ранга. В этом был тонкий замысел, на сей раз делавший Гейзенбергу честь.

В те дни — на рубеже 43-го и 44-го годов — до него дошло в Берлин-Далеме известие о захвате копенгагенского института. Оказалось, что мотивом послужило подозрение: институт Бора работает на союзников/Неважно, знал Гейзенберг или нет, что этот мотив был изобретен пожелавшим выслужиться гестаповцем. Существенно, что такой мотив давал повод для расследования делана месте. И Гейзенберг вызвался тотчас отправиться в Копенгаген. Однако не с тем, чтобы обнаружить измену, а с тем, чтобы выручить институт из беды. Да, да! Стефан Розенталь недаром назвал его приезд «спасательной операцией». Оттого-то Гейзенберг и выбрал себе в спутники нациста Дибнера, чья подпись под документом проверки избавляла его, боровца, от всяких подозрений в обманной игре.

Может быть, он замаливал перед лицом истории и перед самим собой грех своего визита к Бору осенью 41-го?

Может быть. Но для этого надо было уже тогда ощущать тот визит как грех, а не как неудачу. Нет, просто всякий раз, когда ощущалась гарантия безопасности, он с готовностью делал добро тем, кого любил и чтил. А Бора он продолжал любить и чтить. В архивах Геринга лежало досье на профессора Берн ера Гейзенберга е доносной характеристикой: «Главный теоретизатор, который даже в 1942 году превозносит датского полуеврея Нильса Бора, считая его великим гением» (Д. Ирвинг).

…Ни главы института, ни его ассистентов не было на Блегдамсвей. Была сорокалетняя Бетти Шульц — славный и слабый страж былого. Был у ворот немецкий солдат в каске и с карабином. Стояла влажная зима, и в жидком зеркале черного асфальта тяжело отражалась его фигура с расставленными ногами — без шарнирной выправки прусского образца. Сзади, со двора, кто-то из датчан щелкнул фотоаппаратом и увековечил это гнетущее, а вместе и жалкое зрелище. Солдат выглядел второсортным, как и его карабин: начинался 44-й год!.. У Гейзенберга было неспокойно на душе от этой картины оскудения германской силы, но, когда он, отбывая домой, в последний раз проходил мимо своего соотечественника, чувство удовлетворения перевесило все остальное: обеляющим заключением удалось отвести от детища Бора гестаповскую грозу.

Впрочем, может быть, то была заслуга не только Гейзенберга.

…Когда после его отъезда завязались в Копенгагене длительные переговоры о возвращении института датчанам, в Германии приступал к руководству всеми физическими исследованиями Вальтер Герлах. Среди них атомная проблема стала главной, а он был многоопытным экспериментатором: двадцать три года назад, вместе с нынешним изгоем Отто Штерном, он снискал себе славу замечательными опытами, подтверждавшими квантовую модель Бора. Он не стал нацистом. К власти привели его сложные интриги. В личном дневнике он записывал происходившее. И в начале 44-го года там появилась запись, изложенная Дэвидом Ирвингом так:

Однажды ночью… к Герлаху пожаловал эсэсовской генерал. Прежде всего он поинтересовался, считает ли Герлах профессора Бора опасной личностью и знает ли он его в лицо.

— Мне несколько раз пришлось встречаться с Бором, — ответил Герлах.

— Бора необходимо ликвидировать, — сказал генерал.

— Но для этого надо знать, где находится Бор, — осторожно возразил Герлах. — Разве он все еще в Стокгольме? И разве убийство этого всемирно известного человека не нанесет ущерба Германии в глазах мирового общественного мнения?

Генерал нетерпеливо перебил Герлаха:

— Вы все еще верите, что человеческая жизнь чего-то стоит. Вскоре вы убедитесь в обратном.

— Думаю, вам трудно будет добраться до Бора, ведь он, по всей вероятности, в Лондоне, — ответил Герлах.

— В Лондоне?! — генерал просиял. — Прима!

И действительно, в Лондоне эсэсовцы располагали верными людьми, а убить Бора во вражеской стране было даже проще, чем в нейтральной, так как тогда не возникло бы никаких дипломатических осложнений.

Эсэсовцы еще несколько раз навещали Герлаха и обсуждали с ним дальнейшие подробности этого плана. Все же Герлах, воспользовавшись своими связями… в министерстве иностранных дел, сумел отвратить репрессии от ближайших сотрудников Бора, оставшихся в Копенгагене. А сам Бор был уже вне досягаемости.

Так, может быть, и Герлах помог спасению института?

В Стокгольме узнали с облегчением только одно: 3 февраля немцы передали институт «под расписку» датским профессорам Кристиану Меллеру и Якобу Якобсену, оставив в покое циклотрон и слизнув лишь парочку фотоаппаратов да кое-что соблазнительное из личных вещей отсутствовавших сотрудников. В тексте акта о передаче, как в фигуре солдата у ворот, чувствовалась та же вто-росортность: там была нелепая строка: «профессору Кристиану д-ру Меллеру…» Шла прахом даже вековечная немецкая аккуратность.

А от Бора все не было ответа на запрос Сопротивления. Маргарет, Харальд, Розенталь все продолжали спрашивать друг другая что будет дальше? И не знали, что ждут ответа в Стокгольме напрасно: Бор ответил патриотам сразу же, но для ускорения дела попросил передать его устное послание прямо в Копенгаген — Кристиану Меллеру. Вор запрещал взрывать институт.

Тем временем другое секретное послание, письменное, а не устное — и неизвестное ни Бору, ни Мартарет, ни мальчикам, но прямо относящееся к их судьбе, — совершило долгое путешествие в сумках дипломатических курьеров и, побывав в Стокгольме, осело в Лондоне, когда Бор уже плыл в Америку.

28 октября 1943 года

Москва Институт физических проблем

Дорогой Бор!

Мы здесь узнали, что Вы покинули Данию и находитесь теперь в Швеции. Хотя нам неизвестны все обстоятельства Вашего бегства, но, раздумывая о нынешнем бедственном положении в Европе, все мы, русские ученые, чувствуем большое беспокойство за Вашу судьбу. Разумеется, Вы сами — лучший судья в выборе верной дороги сквозь все невзгоды этой поры, но я хотел бы дать Вам знать, что Вас ожидал бы радушный прием в Советском Союзе, где было бы сделано все, дабы предоставить Вам и Вашей семье надежное убежище и где у нас есть теперь все необходимые условия для продолжения научной работы. Вы должны только известить меня о Ваших пожеланиях и сообщить, каковы Ваши возможности…

…Ныне полная наша победа — это со всей очевидностью лишь вопрос времени. Мы, ученые, делаем все, чтобы наши знания послужили победному исходу войны… В нашем институте каждую неделю собирается научный семинар, на котором Вы могли бы встретить Ваших многочисленных друзей… Даже смутная надежда на то, что Вы сумеете приехать и жить с нами, окрыляет всех наших физиков — Иоффе, Мандельштама, Ландау, Вавилова, Тамма, Алиханова, Семенова и многих других. Они просят меня передать Вам их сердечные приветы и наилучшие пожелания.

…Позвольте мне еще раз уверить Вас, что Вы для нас не только великий ученый, но и друг нашей страны, и мы сочли бы для себя высокой привилегией сделать для Вас и для Вашей семьи все, что в наших силах. А что касается лично меня, то я всегда соединяю Ваше имя с именем Резерфорда, и глубокая любовь к нему, общая нам обоим, прочно связывает нас и между собой…

…Со всею искренностью,

Ваш Петр Капица.

P. S. Вы можете послать ответ на это письмо по тому же каналу, по которому оно дойдет до Вас. П. К.

Шла предпоследняя военная зима в Европе. Маргарет с тремя мальчиками зимовала в Швеции, Бор с одним из сыновей — в Соединенных Штатах. А письмо, хоть и запоздало, но щедро сулившее всей семье воссоединение, лежало нераспечатанным среди бумаг сотрудника советского посольства Константина Зинченко и ожидало той неопределенной минуты, когда станет известно о возвращении в Англию после долгой отлучки датчанина Нильса Бора.

А эта отлучка оказалась не столь уж долгой, как мог предполагать сам Бор, спускаясь в декабре по трапу на землю Америки с молчаливым вопросом: ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ?

Существует рассказ: вместе с Борами — младшим и старшим — на пирс нью-йоркского порта сошли два английских детектива, и в ту же минуту два агента секретной службы Манхеттенского проекта приступили к исполнению в точности тех же обязанностей, а сверх того там же, на пирсе, двое сыщиков из Федерального бюро расследований взяли под наблюдение датского профессора и его секретаря.

Напрасно один журналист с не очень вежливой иронией назвал эту усиленную стражу «полудюжиной сторожевых псов». Разве была шутливой фраза эсэсовского генерала: «Бора необходимо ликвидировать»? И разве не со знанием дела гитлеровец произнес другую фразу — о жизни человеческой, потерявшей всякую цену?

Однако шесть телохранителей — это было все-таки слишком: в конце концов, не на занятой же немцами территории высадился Бор!.. Выполнив свою дорожную задачу, уплыли домой английские парни. И, сыграв в час прибытия двойную роль стражей-соглядатаев, ушли за сцену агенты ФБР. Остались сменные ребята генерала Гроувза, не расстававшиеся с оружием и по очереди не спускавшие глаз с мистера Николаса Бейкера, а заодно уж и с его сына Джеймса.

В нью-йоркской гостинице телохранитель устроился на ночь в том же номере — за дверями. И так уж это повелось: двадцать четыре часа жизнь при свидетеле.

В спальных вагонах дальних поездов телохранители менялись, и один передавал другому охраняемое имущество по квитанции — сдано и получено «ин гуд кондишн» (в хорошем состоянии)… Если вообразить на минуту, что от всех документов Тьюб Эллойз и Манхеттенского проекта уцелели бы только эти квитанции секретной службы, будущего историка смутило бы, что в создании А-бомбы явно предпочтительная роль была отведена никому не известным физикам, вроде Эджина Фармера, Вагнера, Ком-стока, Комаса… Э. Фармером стал Энрико Ферми, а Э. Вагнером — Эуген Вигнер, а Комстоком — Комптон. Но и А. Комасом был Артур Комптон: его псевдоним зависел от направления, в котором он летел. Если на восток — Комае, если на запад — Комсток. И рассказывали, что однажды, когда стюардесса разбудила его вопросом: «Простите, как вас зовут?» — он ответил встречным вопросом: «Простите, а куда мы летим?» (Впрочем, Ниль-са Бора генерал Гроувз запретил доставлять куда бы то ии было на самолетах. И Энрико Ферми — тоже. Поезда — это было безопасней.)

Однако Бору не хватало комптоновского уменья быть самому всегда настороже. Он совершал непредсказуемые оплошности, множа анекдоты о профессорской рассеянности мистера Бейкера.

…Вместительный лифт поднимал его в нью-йоркском небоскребе. Среди пассажиров он увидел жену давнего знакомого — Ганса фон Хальбаиа, сотрудника Жолио-Кюри. Но Бор не встречал ее с довоенных времен. Стоя о бок с нею, он спросил неуверенно: «Вы ведь фрау фон Хальбан?» И услышал ответ через плечо: «Вы ошибаетесь, теперь моя фамилия Плачек!» Однако что-то заставило ее обернуться. И, взглянув на него, она воскликнула: «Господи, да ведь вы-то, несомненно, профессор Бор?» Тогда он прижал палец к губам: «Вы ошибаетесь, теперь моя фамилия Бейкер!»

…А в Вашингтоне он пошел заказывать себе что-то из платья и забыл в магазине часы. Заказ был оформлен на имя мистера Бейкера. Когда же Oгe вернулся за часами, оказалось, что на их крышке выгравировано: «Бор». Ore объяснил, что он, Джеймс Бейкер, является секретарем мистера Бора, в чем легко убедиться, позвонив в Датскую миссию. Позвонили. Но Бора не случилось на месте, а сотрудник миссии ответил, что никаких Бейкеров не знает: секретаря мистера Бора зовут тоже Бор.

Оге: «Я вынужден был честно признаться, что это так, и мне отдали отцовские часы после строгого предупреждения, что пользоваться подложным именем в Соединенных Штатах противозаконно».

Дипломатическая миссия Дании была единственным местом, где Боры оставались Борами. И тоже ради конспирации: там появление знаменитого копенгагенца в Вашингтоне и его разъезды по стране объяснялись подготовкой к научному сотрудничеству после войны. И даже посланник Кауфманн, высоко ценимый Рузвельтом, знал не больше других, то есть ничего. И разъезды Бора поставили бы его в тупик, узнай он их географию: кто же едет за будущими научными контактами в забытые богом края, где ни университетов, ни лабораторий, ни ученых…

Одна из таких поездок, только ознакомительных, привела мистера Бейкера и его секретаря в малолюдный район долины Теннесси, за тысячу километров на юго-запад от Вашингтона, где воздвигался фантастически-грандиозный комплекс для получения делящихся изотопов. Бор увидел город, выраставший на кустарниковых пустошах, и узнал, что его называют Собачий Выгон. А деревушка рядом называлась Счастливой Долиной. И по одну сторону дороги еще стояли глиняные побеленные мазанки, а по другую уже высились трубы и здания индустриальной панорамы. Это зрелище атомного Ок-Риджа было, по словам Oгe, «как видение из глубин новой эры».

Бора посвящали в местный фольклор. Отчего-то все вертелось вокруг темы — «не ведают, что творят». Десятки тыеяч людей, работавших на атомном гиганте, не ведали этого совершенно. Они лишь замечали, что расходуются громадная энергия и баснословные горы сырья, а готовой продукции словно бы вовсе и нет —^ иикто ее не вывозит1 Единственный журналист, допущенный генералом в Ок-Ридж, Уильям Лоуренс записывал бродившие предположения. Говорили: «Все это чудовищная афера». Или: «Готов побиться об заклад — то, что они здесь делают, можно где-нибудь в другом месте купить дешевле». Острили: «Здесь по плану миссис Рузвельт переделывают негров в белых». Мистер Бейкер-старший рассеянно слушал рассказчиков, не замечавших зловещего подтекста в своих анекдотах, и забывал улыбаться вовремя. Под сильнейшим впечатлением от увиденного он думал о своем с непостаревшей сосредоточенностью…

Конечно, то было его торжество: это ему пять лет назад, зимой 39-го, впервые открылась теоретическая необходимость всего совершавшегося здесь — разделения изотопов урана. Но теперь он мог бы чувствовать себя разве что как геолог, провидевший вулканическое горообразование в необозримом будущем и вдруг увидевший собственными глазами выросшую горную цепь! Она дышала и грозила землетрясениями. И он забыл торжествовать.

Инженерное чудо Ок-Риджа, где уран-235 отсеивали от урана-238, наделило зримой вещественностью вопрос: НО ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ?

Оге Вор: …Это видение из глубин новой эры побуждало к дальнейшим раздумьям о серьезных проблемах, перед которыми человеческому обществу предстояло стать лицом к лицу.

…Ок-Ридж называли в официальных бумагах объектом Икс. А был еще объект Игрек — где-то в двух тысячах километрах на запад от долины Теннесси. За восточными склонами Скалистых гор — в краю глубоких каньонов, индейских пуэбло и белых ранчо американского Юго-Запада.

Как случилось, что именно там был выбран район для самой секретной цитадели атомного проекта, Бор услышал еще в дороге от генерала Гроувза. В октябре 42-го генералу показал те места Роберт Оппенгеймер, назначенный главою объекта Игрек. Он знал их с детства: в отрогах горной гряды Сангре-де-Кристо у семьи «нашего Оппи» было ранчо. Он даже учился в школе-пансионате городка Лос-Аламос на высоком уединенном плато.

Лесли Гроувз: С точки зрения сохранения тайны Лос-Аламос нас вполне устраивал. Он был сильно удален от населенных районов и, кроме того, труднодоступен.

Большую часть пути генерал учил мистера Бейкера правилам поведения в замкнутом мире секретности. Этот мир был не только огорожен снаружи, но и весь перегорожен внутри. Он напоминал не укрепленный остров, а корабль, разделенный задраенными люками на непроницаемые отсеки — ради непотопляемости. Консультант при директорате Нильс Бор был из немногих, посвященных во все. Но с одними он мог разговаривать об одном, с другими — о другом, с третьими — о третьем и почти ни с кем — обо всем. Трудная это была наука для вдохновителя научной школы, где залогом успехов десятилетьями служили противоположные принципы. И первейший из них — свобода общенья и критики. Плохо совмещались искания и секретность. Бор сознавал ее неизбежность — ни крохи нацистам! Однако в отличие от генерала он еще чувствовал: она — зло. И ей противилась вся его натура.

Но генерал был непрост — он понимал это. До военных училищ и академии, в годы первой мировой войны, он успел побывать студентом Вашингтонского университета и Массачусетского технологического института. Он догадывался, с какою трудноуправляемой публикой должен иметь дело. И это стояло поперек его генеральского горла, а вместе он ясно представлял, что никто, кроме этой «высокоученой команды», атомное оружие не создаст. В разных версиях пересказывали его короткую речь, обращенную в Лос-Аламосе то ли к офицерам охраны, то ли к инженерной верхушке разраставшегося объекта Игрек:

— Послушайте, у вас будет нелегкая работа. Мы собрали здесь весьма дорогой ценой величайшую коллекцию ЧОКНУТЫХ, какой еще не видывал свет! Вам предстоит опекать их и трудиться с ними.

Генерал употребил и более крепкое выражение — «коллекция битых горшков». Бор был одним из самых битых! Гроувз убедился в этом, едва присоединил мистера Бейкера к лос-аламосской коллекции: «Через пять минут после приезда Бор говорил уже обо всем, о чем следовало молчать». Но не по забывчивости и не от профессорской рассеянности. Ощущение давнего единомыслия со всеми, кого он там встретил, было сильнее формально-правильных предупреждений. Они теряли смысл, когда ему улыбались Фриш или Пайерлс, Чэдвик или Бете, Комптон или Оппенгеймер…

Кстати, тот, кому через пять минут после приезда Бор уже высказывал все запретное, был и без того всезнающий Оппи, ибо прямо к нему — в один из стандартных деревянных домиков Лос-Аламоса — доставил генерал свое новое приобретение.

…Едва ли верен рассказ: «Генерал тактично удалился, когда старые друзья встретились вновь» (Рут Мур). Тонкости такта не были сильной стороной генерала, а Бор и Оппенгеймер к тому времени не были старыми друзьями.

Хотя их знакомство насчитывало уже почти два десятилетия, они встречались до Лос-Аламоса мимолетно. Молодой Оппи — ровесник Розенфельда, Фриша — принадлежал к числу копенгагенцев по духу, но никогда не гостил на Блегдамсвей.

А познакомился с ним Бор нечаянно — в Кембридже 26-го года, куда приехал поработать двадцатидвухлетний теоретик из Гарварда. Хороши были его широко открытые глаза: в них читался интерес ко всему на свете. Отчего же Бор не пригласил его тогда, в 26-м, приехать в Копенгаген, как это уже бывало в предшествовавшие годы с такими же юнцами — Гейзенбергом, Паули и многими другими? Что помешало? Может быть, виною тому стал их первый кратенький разговор, запомнившийся младшему на всю жизнь?

Роберт Оппенгеймер (историкам): …Когда Резерфорд представил меня, Бор осведомился, над чем я работаю. Мне пришлось назвать проблему. Он полюбопытствовал: «А как движется дело?» Я сказал, что столкнулся с трудностями. Он спросил: «Да, но какие это трудности — математически? или физические?» Я ответил: «Не знаю». Он сказал; «Вот это плохо!»

Руд Нильсен засвидетельствовал, как через семь лет, в 33-м году, Бор снова встретился с Оппи в среде калифорнийских физиков и отозвался о нем уже с высокой похвалой.

А теперь, еще через десять лет, в Лос-Аламосе действительно началась их дружба. Там, за каньонами, в неприступной лаборатории на уединенной мэйсе — лос-аламосской столовой горе — чокнутые конструировали А-бомбу. Оттого-то и был сверхзасекречен объект Игрек. И Оппенгеймер, вспомнив раннюю молодость, сказал мистеру Бейкеру:

— Мы столкнулись с трудностями… Но на сей раз Бору не надо было спрашивать, каковы они по своей природе. К странностям микромира они ничего не прибавляли. Оба теоретика знали это одинаково хорошо. Их сразу сблизило то, что внутренне разъединяло с генералом, который «тактично удалился». Это был пока еще скрытый трагизм все того же вопроса: НО ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ? С разной степенью остроты перед обоими уже открылись трудности нравственные и политические. Бор сказал, что ядерная физика перестала быть главою только в истории познания. И для симметрии рассказа представляется, как он добавил: — Вот это плохо!

Оппенгеймер должен был согласиться с ним без колебаний.

(Без колебаний! Тогда никто еще не представлял себе, что ему уже пришлось в ту пору пройти через чистилище контрразведки из-за его недавних прокоммунистических связей. И в рай из этого чистилища он не попал. Поддавшийся однажды психозу секретности, он сам очутился на подозрении. И, выпутываясь из умело расставленных сетей, навлек, сам того не желая, беду изгнания на одного из своих друзей, к физике непричастного. И жил теперь мучимый угрызениями совести, потому что оставался в душе тем, кем был, — и сумел со временем мужественно доказать это! — то есть независимым ученым-исследователем, а не игрушкой политиков и военных. Бopy, как и другим, конфликт Оппи с секретной службой и его тогдашнее моральное поражение были неведомы.)

Бор сообщил ему кое-что о своих шагах, предпринятых в Вашингтоне перед отъездом сюда — в Лос-Аламос. Генералу Лесли Гроувзу эта информация доставить удовольствие не могла бы.

…Когда незадолго до того в Вашингтоне случилась конфузная история с забытыми часами, а Бора не оказалось в датской миссии, куда он отлучался? Почти наверняка его следовало искать в большом кирпичном здании на Массачузетс-авеню: британское посольство было тогда местом его постоянного паломничества.

Это легко объяснялось: несмотря на свой независимый статус, он все-таки привлечен был к объединенному атомному проекту английской стороной, и сэр Джон Андерсон хотел поддерживать с ним постоянную связь. Указание из Лондона обеспечило мистеру Бейкеру ничем не возбраняемый доступ к английскому послу — лорду Галифаксу. А это был старый консерватор « — бывший вице-король Индии, бывший министр иностранных дел и еще недавний сторонник предательской политики «умиротворения Гитлера». Андерсон предупредил, что по любой политической проблеме Бор сможет довериться советам «многоопытного дипломата». Но гложущий вопрос об атомном будущем мира и был для Бора такой проблемой. Правда, характер многоопытности Галифакса не очень-то располагал к, доверию, а осведомленность посла в атомном проекте сводилась к минимуму: он знал лишь о его существовании. Однако для завязки этого было достаточно, а Галифаксова «прямодушная манера держаться», тотчас отмеченная Бором, позволяла надеяться, что его нынешняя преданность делу разгрома гитлеризма не притворство.

Лорд Галифакс и посланник Кэмпбелл сперва только слушали. Усердное внимание держало их в креслах. Рекомендация Андерсона — кандидата в премьеры, если с Черчиллем вдруг случится беда, — не оставляла сомнений в важности всего, что мог сказать седеющий датчанин. Однако обоим дипломатам поначалу никак не удавалось вникнуть в мозаику его опасений и надежд. Маргарет Гоуинг довольно наивно пояснила: «Голос Бора был тих и неразборчив». Но она же добавила: «Речь Бора отличалась всегдашней разветвленной логической связностью, прекрасной для тех, у кого было много времени, чтобы слушать». А дипломаты располагали временем и слушали терпеливо. Что же им мешало вникнуть?.. Суть в том, что сама разветвленная логика Бора выглядела для них перевернутой!

…Еще длилась жесточайшая война, а Бора тревожила даль времен ПОСЛЕ победы.

…Создавалось некое грозное оружие против врага, а Бора смущала именно МОЩЬ этого оружия.

…Оно могло появиться у Германии раньше, и это оправдывало стремление союзников добыть его любой ценой, а вместе с тем Бора страшило, что лишь они ОДНИ будут владеть этой силой.

…Дабы выиграть войну, нужна была секретность, а Бор боялся, что из-за нее можно ПРОИГРАТЬ мир.

Разумеется, с первого слова Галифакс и Кэмпбелл поняли одно: неведомое тотальное оружие — огромная сила. Не только военная, но и дипломатическая: она позволит Соединенным Штатам и Англии диктовать свою волю другим. Так о чем же было беспокоиться! Меж тем вся логика Бора утверждала, что огромная сила, открытая физиками, может обернуться несчастьем для людей. Чтобы вникнуть в эту логику, английским дипломатам надо было сначала дойти до пронзительно-тревожного осознания, что в атомном союзе с Америкой Англия только младший партнер. Не больше! Сможет ли она, Британия, диктовать свою волю? — вот в чем вопрос. Вот что должно было сперва обеспокоить «дипломатов силы». И это-то, конечно, уже обеспокоило во всем осведомленного сэра Джона Андерсона. Не потому ли он раньше других оценил логику Бора, хотя самого Бора заботила атомная участь ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, а не корысть Соединенного королевства или Соединенных Штатов?

Непритворно «прямодушная манера» не разрешала Галифаксу сказать «я понимаю», прежде чем не пришло действительное понимание. Всего же неожиданней в логике Бора был ее заключительный поворот. Величайшая опасность таит в себе величайшую надежду.

Тотальность небывалого оружия, оптимистически рассуждал он, сделает его тотально неприменимым, едва исчезнет чье-либо монопольное обладание этим оружием. А монополия неизбежно исчезнет, потому что законы природы — достояние всех. Атомную бомбу сделают и другие. Советский Союз — со своими первоклассными и неисчерпаемыми ресурсами — раньше других. Но надо, чтобы после этой чудовищной войны мир не вернулся к старым разладам. И прежде всего — к взаимному недоверию между Востоком и Западом. И если необходимо создавать А-бомбу втайне от врага, то достойно ли делать ее втайне от Советского Союза — своего союзника по борьбе? Не значит ли это прийти к победе с камнем за пазухой и вызвать новую волну недоверия, вместо того чтобы потушить прежнюю? А из-за тотальности ядерного оружия, доказывал он, у всех будет один вынужденный путь к международному сотрудничеству. Так нужно прокладывать этот путь уже сейчас, чтобы день победы не омрачился началом секретной гонки атомных вооружений. День победы должен ознаменовать приход новой эры открытого мира. И тогда беспрецедентный успех ядерной физики окажется не злом, а благом для человечества!.. Вот что выводил из своих рассуждений датчанин.

По словам Маргарет Гоуинг, искушенным дипломатам пришлось «хорошенько поработать», прежде чем им стала совершенно ясна логика Бора. А была она, в сущности, логикой его любимого Принципа дополнительности. Убедившись в реальности А-бомбы, он представил себе пары взаимоисключающих возможностей.

…Несовместима была угроза истребления всего живого с радостью продолжения жизни на земле.

…Несовместимо было стремление к абсолютному господству с волей к бессрочному миру.

…Несовместимо было секретное наращивание силы с доверием между государствами.

И он подумал: извечный макиавеллизм классической дипломатии в эпоху ТОТАЛЬНОГО оружия должен будет смениться стремлением к миролюбию. Новый фантастический источник энергии сам по себе благоприобретение людей. Но против его использования во зло понадобится нечто, тоже тотальное: МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОНТРОЛЬ.

Здесь начинался другой круг размышлений — конструктивно-политических. Однако в них он уже не вдавался: тут слово принадлежало профессиональным политикам…

…Он только тогда уверился, что английские дипломаты его действительно поняли, когда они согласно признали: все это «взывает к срочному и глубокому рассмотрению со стороны премьер-министра». Однако Галифакс тут же подчеркнул, и Бор услышал наконец голос истинной дипломатической многоопытности, что преобладающая роль Америки в атомном проекте обязывает в таких вещах к аккуратности, иначе может возникнуть подозрение, будто слабый хочет хитроумно ослабить силу сильного: «Всякая инициатива почти наверняка должна исходить от президента Рузвельта» (Галифакс в передаче Гоуинг).

Надо было связаться с Рузвельтом. Как? Через Галифакса — Андерсона — Черчилля? Но это и значило бы, что инициатива будет исходить от младшего партнера. Такой путь не годился. Бору следовало действовать самому… Заметил ли он, как все тот же макиавеллизм уже делал его своим дипломатическим инструментом? Возможно, и даже наверное, заметил. И улыбнулся: его-то цель оставалась высокой и не искажалась оттого, что для ее достижения надо было идти на осторожные уловки… Еще перед отъездом в Лос-Аламос он нашел верный путь к Белому дому.

Однажды за ритуальным чаем у датского посланника Кауфманна появился пожилой человек в старомодном пенсне. Это был Феликс Франкфуртер, выдающийся юрист, член Верховного суда, близкий друг и советник президента. Бор имел случай познакомиться с ним до войны в связи с делами беженцев. На этот раз его помощь могла и вовсе оказаться ни с чем не сравнимой по своим последствиям, если бы…

Впрочем, не стоит забегать вперед. Разве что стоит сразу процитировать одну его фразу; написанную через шесть с лишним лет в письме к Элеоноре Рузвельт (25 июня 1950 года):

«…Нилье Бор — существо благороднейшее, и то, что его предложения часто отдвют непрактичностью, может оказаться на самом деле мудростью в дальней перспективе».

В январе 44-го за чашкой чая у датского посланника они встретились как старые единомышленники. Но секретность миссии Бора лишала его языка. Недопустимо было хотя бы отдаленное упоминание об атомном проекте. (Довольно сказать, что вице-президент Трумэн до смерти Рузвельта ничего об атомной бомбе не знал!) Положение казалось безвыходным. Однако проницательный судья что-то прочитал в беспокойно ищущих глазах Бора. И хоть тем была полезна их первая встреча, что они условились о второй.

А вторая происходила уже в здании Верховного суда. С глазу на глаз. И Франкфуртер невзначай упомянул о некоем «плане X». Больше того, он дал понять, что ему ведомо о связи Бора с этим засекреченным планом. Бор живо отозвался невинно-туманной фразой: «Да, случилось так, что меня сочли экспертом в таких вопросах!» (Или что-то в этом роде.) Франкфуртер засмеялся, но не спросил, в каких вопросах…

Маргарет Гоуинг: …И скоро стало ясно, что эти два человека — люди такой неподкупной чистоты — могут вести разговор о последствиях «X», не раскрывая друг другу никаких тайн.

Oгe рассказывал, какой это был волнующий день для Бора: Франкфуртер пообещал ввести президента в круг его идей. Однако не сразу настал день, когда советник президента смог заговорить об этом со своим высокопоставленным другом. День отъезда мистера Бейкера в Лос-Аламос настал раньше. И хотя еще было неизвестно, какие шаги предпримет Рузвельт, окрыляло уже одно го, что дело сдвинулось с места.

В таком умонастроении Бор и появился среди своих учеников и коллег, занятых конструированием атомной бомбы.

…И они приходили к нему на столовой горе и слушали его…

Роберт Оппенгеймер: Он обнадеживал нас в этом рискованном предприятии, or которого часто веяло таким мраком… Его собственные возвышенные надежды, что конечным исходом всего будет благо, ибо присущие науке объективность, дружелюбие, стремление к сотрудничеству сыграют в будущем благодетельную роль — все это было как раз то, во что мы сами больше всего хотели верить.

Они приходили послушать его вечерами — долгими, зимними. И странным образом эти встречи с ним были существеннее других — деловых, когда он приходил к ним как консультант и отвечал на их вопросы, а про себя все чаще думал, что они могли бы прекрасно обойтись без него… («Им не нужна была моя помощь в изготовлении атомной бомбы», — скажет он через шесть лет Руду Нильсену…) Зато он все чаще убеждался, что они нуждались в иной его помощи.

Виктор Вайскопф: В Лос-Аламосе мы работали над решением задачи, быть может, самой сомнительной, самой проблематичной из всех, с какими мог быть поставлен ученый лицом к лицу. В то время физика, наша любимая наука, оказалась погруженной в наиболее жестокую сферу действительности, и мы должны были с этим сознанием жить. В большинстве своем молодые, мы не обладали опытностью в делах человеческих. Но вот тут-то и появился среди нас в Лос-Аламосе Бор.

Оттого что он принимал участие не только в нашей работе, но и в наших общих дискуссиях, мы впервые осознали во всей полноте смысл этих ужасных вещей. Однако все трудное — великое и глубокое в своей противоречивости — несет в себе собственное разрешение… Пониманию этого мы учились у Вора.

Генерал Гроувз со всей остротою чувствовал другое: очень скоро он убедился, что консультант при Директорате Нильс Бор принял на себя особую — незапланированную и ему, генералу, явно враждебную — миссию, а тем не менее придется санкционировать длительные отлучки мистера Бейкера из Лос-Аламоса. Даже отлучки за океан. Придется: обнаружилось, что лица высшего ранга вовлечены в начавшуюся… вот только никто еще не мог бы сказать с уверенностью — политическую игру или историческую драму.

Весь март 44-го года он провел в Лос-Аламосе, не подозревая, какой толчок событиям дали его беседы в Вашингтоне. Меж тем под впечатлением его идей Галифакс отправил посланника Кэмпбелла в Лондон для срочного обсуждения проблем атомного будущего с Андерсоном. И тот принялся за составление доклада Черчиллю.

В те же мартовские дни идеи Бора уже удостоились внимания одного из сильнейших мира сего: Рузвельт в Вашингтоне слушал устное их изложение. И когда Феликс Франкфуртер подошел к концу, взволнованно произнес: «Все это беспокоит меня до крайности!» Он, которому оставался лишь год жизни, неосторожно воспользовался даже преувеличенным иносказанием: «… ТО DEATH!» — до смерти беспокоит! И уполномочил друга-советника передать Бору, что он полон «самого ревностного желания изучить вместе с мистером Черчиллем гарантии всеобщей безопасности».

Тем временем — кончался март — Черчилль в Лондоне дочитывал пространную докладную записку Андерсона, где идеи Бора, изложенные языком политика, были доверены бумаге. Но на сей раз до взволнованности не дошло. Породистая, исполненная совершенно неуместной женственности, железная рука сэра Уинстона вывела резолюцию: «I DO NOT AGREE!» — я не согласен!

Так затянулся узел из тех, что умеет вязать история.