ГАОСЮН, 14 АВГУСТА 1965 ГОДА
ГАОСЮН, 14 АВГУСТА 1965 ГОДА
Прогулка во внутренние районы, сначала опять вдоль парада соломенных шляп бесчисленных велосипедистов, реакции которых довольно непредсказуемы. Поэтому мы продвигались медленно, пока не выбрались за черту города. В машине Лотариус, немецкий агент пароходной компании, его китайский коллега Чин Чэнь, местный водитель, Штирляйн и я.
Мы ехали по щедро орошаемому плодородному краю; в тропической части острова собирают в год три урожая риса. Здесь приволье для водяного буйвола: он любит залечь в болото, так что наружу торчат только рифленый серп рогов да ноздри. Земноводное существо; гладкая, прочная шкура напоминает о животных, которые ведут аналогичную жизнь, как например, саламандры, тюлени и бегемоты. И здесь тоже я ощутил ауру, свойственную этому созданию. Фигура водяного буйвола излучает на только добротность и удовлетворение, но и достойную уважения силу. Вполне понятно, что индийцы отказываются употреблять в пищу мясо таких животных.
На заболоченных обочинах дорог живут огромные стаи уток. Они главные в китайском меню. Как сказал господин Чин Чэнь, их разводят фермеры на государственной земле, где откорм ничего не стоит. «Там им нужно делать только „пап-пап-пап“» — при этом он раскрывал и закрывал пальцы, как утиный клюв. Манера его разговора вообще была крайне экспрессивной, с подчеркнутой жестикуляцией и мимикой, как будто он учился у мастера театра кабуки.
По дороге бахчи с огромными арбузами, плантации бананов и сахарного тростника. Мы отведали плодов драконового инжира, который наш китайский друг назвал «Длинным Джоном»: студенистые шарики величиной с виноградную ягоду с легким привкусом муската. Множество сортов этих фруктов выращиваются в Восточной Азии, как у нас яблоки и груши; один из них мы встречали уже в Сингапуре: рамбутан. Огненно-красные грозди, выставленные на продажу, дополняют впечатление бризантной картины улиц; плоды напоминают по форме наш конский каштан, только колючки желатинообразные. Третий сорт тоже известен в Европе — он ввозится в консервированном виде под названием Leeches[161] и присутствует в меню любого китайского ресторана.
* * *
После полудня в старой столице Тайнане. Сначала в конфуцианском храме, просторном, окруженном стеной святилище, где мы не увидели ни благоговейно молящихся, ни культовых действий. Начавшийся упадок, временно задержанный музейными табу, которые были выведены на китайском и английском языках.
Устройство оставляло впечатление Академии; всплыли воспоминания о Платоне, Лойоле и других гениях педагогики. Маленькие храмы, пагоды, крытые галереи, учебное здание с красивым мощеным внутренним двором. Аудитории, предназначенные, видимо, для экзаменов. В одной из них, в «зале наибольшего успеха», хранится ларь, посвященный богу литературы. Эта персонификация наверняка пришлась бы не по вкусу Конфуцию, который отличался абсолютно рационалистическим, аметафизическим образом мыслей. Но, возможно, он воспринял бы ее как аллегорию, поскольку был готов был к уступкам. Так, он считал полезной даже веру в жизнь после смерти, хотя она противоречила его внутренним убеждениям. Но, отрицатель богов, он не избежал участи стать в свою очередь объектом культа. Так обстояли и обстоят дела с великими носителями света.
Наверное, он без удовольствия увидел бы и драконов, украшавших конек крыши и фронтон. Они были выполнены в исключительно изящной манере; язык, ноздри и вытянутый гребень спины уподоблялись чувствительным нитям, антеннам земной власти, которая нашла свое главное воплощение в образе крылатого змея.
Эти стражи, равно как и высокие красивые деревья, затенявшие двор, без сомнения больше понравились бы Лао-Цзы, любимому сыну Земли. Среди них могучий экземпляр восточно-индийского фигового дерева, чьи висящие в воздухе корни образовали рощу перед обнесенным стеной храмовым прудом. Впервые я увидел здесь рыбью пальму[162], кариоту. Ее разделенные метелки выглядят как чудовищно увеличенные листья дерева гинкго.
Конфуций был великим praeceptor sinensis[163], на учении которого основывается тысячелетняя служба — служба жены, дочери и невестки, служба сына и внука, ученика, служащего и гражданина государства. Управлять, конечно, должна отцовская доброжелательность, но она остается основанной на разуме деспотией. Такое впечатление Конфуций производил на всех западных путешественников.
Можно, правда, предположить, что ярмо не навязывается, а его требует тот, кто намерен покорно его нести. По существу, вероятно, изменилось меньше, чем кажется. Одна подневольность заменилась другой. Марксизм похож на конфуцианство, поскольку основывается на моральном и рациональном понимании и довольствуется земным благосостоянием. Налицо также принципиальная педагогическая установка. Она создает поле для бонз, мандаринов и педантов всякого сорта.
Тот факт, что Лао-Цзы по сравнению с Конфуцием оставил после себя так мало, тоже говорит в пользу неизбежности того, что выбор пал на Конфуция. Суть Лао-Цзы противоположна сути Конфуция. «Совершенный мудрец избегает мира». Так говорит Лао-Цзы. Конфуций, напротив, хочет обращаться к миру, чтобы навести в нем порядок, и оба достигают своей цели.
С астрологической точки зрения Лао-Цзы гораздо древнее. «Высоко-выдающийся, почтенный возрастом господин». Его обоснования глубже, чем человеческое общество и государства с их беспокойством.
В Конфуции, как и в Моисее, несомненны черты Овна; в таких умах концентрируется бродящая сила созвездия пророческой и законодательной власти, порядок которой продлится тысячелетия.
Лао-Цзы, напротив, утверждает более древний и более достойный знак Тельца. Здесь мир приводится в движение из покоящегося; он укрощается властью неделания. Я всегда видел глубокий смысл в том, что Лао-Цзы верхом на быке, на темном водяном буйволе, едет отсюда на запад через последние пограничные перевалы. Так изображают его старинные картины; вот еще один, идущий к цели. Сюда относится не только знание, но и владение серединой. Полководец меньше всех меняет местоположение.
Не стоит и говорить, что его фигуру морально эксплуатируют различные секты, используют в своих целях монахи. Но примечательно то глубинное воздействие, которое она снова и снова оказывает на одиночек. Такое благоговение связано с непосредственной властью духа Земли. Лао-Цзы не вождь, не спаситель — в его существе выявляется абсолютная, достойная уважения природа.
Влияние этого духа не ограничивается историей культуры; он внеисторичен, как поток или дерево. Поэтому он возможен в любое время и не зависит от истории. О Лао-Цзы говорится, что он возрождается, как Будда. Гёте, Шеллинг и Ницше находятся на его стороне так же, как Гегель находиться на стороне Конфуция.
Затененные старыми деревьями дворы для летних бесед, крытые сводчатые галереи для бесед зимних, кельи для уединенной медитации и заставленные книгами залы для общих занятий — тут можно выстоять. Я охотно б остался в этом месте еще дольше, но время было ограничено.
* * *
Снаружи в сутолоке главной улицы мимо провозили диковинные грузы, проехал, например, наполненный акулами грузовик. Плавники, с которых еще капала вода, волочились по мостовой, колье белых с синеватым отливом зубов сверкало на солнце. Груз направлялся туда же, куда и мы — в огромный трактир, запасы которого удовлетворили бы даже Гаргантюа.
Место это представляло собой нечто среднее между временным и стационарным сооружением — не палатка, а аркада со стенами из выкрашенных в зеленый цвет деревянных решеток. Городской квартал из клеток с грилями, связанных крытыми переходами, веселый лабиринт для продолжающегося круглый год праздника на открытом воздухе.
Сотни поваров со своими помощниками прилежно колдовали здесь у открытого огня и закрытых плит. Очевидно, у каждого было свое фирменное блюдо и постоянные посетители. В аркадах толпился народ; дети и собаки играли на полу под столами. Повсюду двигали челюстями, слышались неспрестанные жевательные звуки, такие интенсивные, какие только и можно встретить в странах, где еще свежа память о голоде.
Наконец, с помощью Чин Чэня и водителя нам удалось раздобыть столик; наше появление, похоже, подстегнуло царившее здесь веселье. Мы привлекли всеобщее внимание, как робинзоновский Пятница в гамбургской «Zeit». Это чувствовалось уже в более или менее приветливых возгласах «Привет» или «Эй, Джонни» посетителей, предающихся там чревоугодию. Стало быть, нас приняли за американцев — чем дальше удаляешься от своей почвы, тем грубее становится классификация.
Сделать заказ тоже оказалось непросто — сперва мы по-немецки высказали свои пожелания агенту, который по-английски пересказал их господину Чин Чэню. Тот, в свою очередь, по-китайски проинструктировал водителя, который озвучил поручение на кухонном диалекте.
К тому же большинство блюд производили курьезное впечатление; их невозможно было даже определить по структуре, не говоря уже о названии. После того как мы сделали свой выбор, выпили обязательный зеленый чай и освежились горячими и холодными полотенцами, я поднялся из-за стола, чтобы немного осмотреться за кулисами, причем я точно запомнил дорогу, чтобы не затеряться в лабиринте.
Меня опять охватило изумление — не только от общего изобилия съестного, но и от его особого разнообразия. Богатство раковин и улиток поразило бы даже коллекционера conchylien[164]. В высоких стеклянных банках плавали не только различные виды лягушек, но и жабы с пятнистыми брюшками, каждый сорт в отдельности.
Очевидно, существовали и рецепты сочетания этих уже самих по себе диковинных вещей, ибо кольцо зрителей окружало стойку повара, наполнявшего котел из сковород и кастрюль. Он то поднимал ложкой, вилкой или половником твердые и жидкие вещества из своих сосудов, то отрезал дольку лука или зелени, потом хватал щепотку пряностей. Так некогда старые аптекари на открытом рынке варили противоядия. Обращала на себя внимание артистичная элегантность стройного алхимика, не терявшего ни секунды, как будто он играл на различных инструментах часто исполняемую мелодию. Зрители были заворожены его искусством — они не сводили с него глаз.
Я с удовольствием сделал бы более обстоятельные заметки, например, о способе, каким выкладывались для обозрения каракатицы, нарезанные кусочками от дюйма до фута длиной. Кальмар был выпотрошен, и голова воткнута в разделенную пополам оболочку. Это напоминало цветок с десятью тычинками. Восьмирукие спруты были частично высушены и висели на стенах, подобно коричневой изгороди. Имелись и маленькие, изящные виды, которых жарили с пряностями и продавали в прозрачных пакетах, по-видимому, как лакомство. Я пробовал их еще на рынках в Японии.
Каракатица, которая с доисторических времен в огромном количестве населяет моря вплоть до океанских глубин, входит в основной рацион не только многих морских обитателей, но и человека; один из предрассудков северян заключается в том, что они ею брезгуют.
Художник тоже чувствовал бы себя здесь вольготно; казалось, будто краски состязались в интенсивности с шумами и запахами. Это особенно касалось бахчевых, например, разрезанных пополам арбузов, лучившихся сочной мясной краснотой.
Я спросил себя, как далеко в эту картину уже проникли чуждые элементы — по сравнению с сообщениями прежних путешественников? Прежде всего, пожалуй, в одежде, где — у женщин меньше, чем у мужчин — преобладал европейский фасон. Затем пелена автоматической, пусть не в текстах, а в мелодиях западноевропейской музыки. Еще, разумеется, вентиляторы, холодильники, даже с собственных фабрик, консервы, унифицированные бутылки и банки всякого рода. Совершенно неизбежными и даже преобладающими окаменелостями будущих геологических слоев окажутся некоторые стандартные изделия, которые господствуют уже в планетарном масштабе. Невозможно избежать бутылок «Кока-колы» и некоторых марок сигарет, как бы далеко ты ни забрался в Сахару или на Северный или Южный Полюс. Видимо, такими будут и первые следы человека на Луне.
Вообще возбуждающие средства и энергетики распространяются легче и быстрее, чем любой другой товар — не только из-за их незначительного веса, но прежде всего потому, что они отвечают недифференцированному вкусу. Переход народа от одной зерновой культуры к другой или вовсе от растительной пищи к мясной может занять очень много времени и даже преодолеть сильное сопротивление, как то доказывает введение картофеля в европейских странах. Зато за первой сигаретой вскоре следует бесчисленное множество других. Человек больше стремится к наслаждению, чем к насыщению. Это исстари проявлялось в торговле; яркий пример — торговля солью.
К energeticis относится также топливо для моторов, сбыт которых за последние десятилетия уже покрыл мир плотной сетью. Тут можно изучать новые ленные отношения; от Shell и Esso живут не только бензозаправщики, но и короли.
Такие наблюдения немаловажны для оценки всемирной торговли. Книгу учета ведут англосаксы. Сюда же относится и та особая легкость, с какой перенимается их язык. Вероятно, еще более важным оказывается преимущество латинского письма перед всеми другими. Его находишь повсюду, будь оно само по себе или рядом с туземными идеограммами на вывесках, рекламе и дорожных знаках. Тот, кто может его читать, пройдет по всему свету.
* * *
Блюда уже были поданы, и прислуга стояла наготове с новыми горячими полотенцами. Не желая рагу, я заказал себе большого краба. Тем не менее я попробовал еще угрей с блюда. Они были едва толще карандаша, и только по головам можно было удостовериться в их морском происхождении.
Разговор за столом зашел о позитивных и теневых сторонах пребывания на Тайване, и при этом Лотариус, не очень галантно в отношении Штирляйн, похвалил преимущества китайской женщины в сравнении с европейской. Маленькие ступни и кисти рук, маленький нос, более мягкий голос, китайская женщина более нежна и изящна, более скромна и любезна во многих отношениях. И, прежде всего, она гораздо меньше подчеркивает индивидуальность. Там, где эта похвала поется с таким усердием, можно предположить, что этому предшествовал неудачный опыт с европейкой или даже с американкой.
* * *
Потом мы отправились на большие внутренние воды страны, на Коралловое озеро. По дороге мы останавливались в местах, привлекавших наше внимание. Например, еще в городе мы зашли в маленький буддийский храм с фасадом, который заканчивался похожей на нос корабля крышей. Внутри царило запустение; картины и резьба лежали на полу, алтарь с чашами для курений был покрыт пылью. В этом состоянии святилища производят впечатление неприбранных детских комнат; нередко, как случилось и здесь, они служат площадкой для игр.
На пути лежал An Ping Castle, старинный голландский форт Зеландия, укрепленный замок из красного кирпича. Голландцы недолго смогли продержаться на острове, которым овладели следом за португальцами. Они вынуждены были снова отступить еще в семнадцатом веке, когда и явились, и в целом находились в стране чуть больше тридцати лет. Их замок хорошо сохранился; красная печать, указывающая место, куда они запустили свой коготь.
По сравнению с покорением Филиппин испанцами, которое началось уже на сто лет раньше, это покорение стало короткой интермедией. Ему, наверное, способствовало то обстоятельство, что морская трасса проходила мимо испанских владений. Без продолжительных распрей европейцев между собой было б едва ли возможно, чтобы китайский пират, Коксинга (Kuosing-ye)[165], принял их наследство, захватив Тайвань.
В прежние времена замок был с трех сторон окружен морем; нынче он лежит в глубине наносной суши. Стены его были наполовину прикрыты кустами плюмерии, походящими на высокие олеандры. Их сильный аромат пронизывал болотные испарения низменностей, которые, вероятно, еще древнему Коксинге сослужили службу в борьбе с голландцами.
В таких местностях мы особенно сильно ощущаем боль, которая сопровождает всё историческое и неразрывно с ним связана. Это пограничные пункты в череде исторических событий. След ноги еще четко вырисовывается, и все же то, что здесь происходило, уже теряется в неизвестном. История соприкасается с областями, которые ее закону не подчиняются, — с приключениями, стихиями, лихорадкой и мечтой.
* * *
В церквях и монастырях тропических стран желтеют акты, погрызанные термитами. Словно на пыльной кружевной ткани мы расшифровываем имена, числа и буквы. Занесенные в эти списки умерли от лихорадки, кровь их проросла в крови чужих народов, дома их разрушены землетрясением. Здесь имя быстрее погружается в забвение или теряет контур. А на именах основывается история, иначе она погибает.
Печаль перед такими руинами у границ времени и пространства — она говорит нам, что мы стоим у своих собственных границ. Вся история — это наша история, от Геродота и Фукидида до Ранке и Шпенглера; потом приходят коксинги и викинги. Они знают только бескрайнее и настоящее. То, что есть другие миры помимо нашего, — осознаешь в таких местах с чувством восторга и вместе с тем болью.
* * *
Зеленое зеркало Кораллового озера среди тропических лесов и низкие, густо заросшие островки в центре его напомнили мне гравюры в одной из моих первых любимых книг — «По неизведанному континенту» Стэнли[166], — так я представлял себе Викторию Ньянзу[167]. Правда, берег в двух местах был пробит шурфами — велись подготовительные работы под строительство водоподъемной плотины и большого отеля. Для поисковиков, которые нынче толпами бродят по самым глухим местам, важно не столько статическое, сколько динамическое освоение областей. Потоки должны регулироваться, будь то потоки воды или потоки туристов.
Но мы еще смогли насладиться уединенностью, взяв напрокат лодку и отплыв подальше. Вода была матово-зеленой — густой суп водорослей — и глинисто-желтой вокруг небольших островов. Из-за скользкого берега мы не без труда причалили к одному из них. Я не мог припомнить, чтобы когда-либо купался в такой теплой воде на открытом воздухе; температура воды превышала температуру воздуха, который кишел прожорливыми москитами. Они двигались настолько стремительно, что между подлетом и укусом почти не делали паузы; островок походил на печь, из которой во все стороны разлетались искры. Поэтому мы, смешно прыгая, поспешили опять одеться.
Каждое неудобство имеет и свою приятную сторону, если только уметь ее находить, так же произошло и с этой атакой; она натолкнула меня на мысль: «Здесь следовало бы вознаградить себя субтильной охотой». Еще во время заплыва вокруг лодки порхали крупные бархатисто-черные мотыльки. И я не обманулся: стоило мне постучать палкой по одному из высохших прутов бамбука, как распахнулись врата изобилия; тут же на козырек, который я подставил снизу, упало несколько драгоценностей. Выражение «драгоценность» отражает как великолепие и размер видов, так и неожиданность, даже замешательство, которое они вызвали: Демиург снова поймал меня на одну из своих бесчисленных хитростей.
* * *
С наступлением темноты снова в Гаосюне. Пылали огни; сутолока стояла необыкновенная. Совсем молоденький морячок, совершенно пьяный, был взят на буксир формозской девицей и транспортировался в безопасное место. Его тело буквально висело на буксирном тросе, и сказать, что он испытывал «бортовую качку», было бы слишком мягко. Он смотрел вверх; наверняка он воспринимал только световой танец, который, сливаясь, исполняли китайские иероглифы.
Мы еще проводили Лотариуса к нему в отель, одну из скучных коробок с климат-контролем и телевизором в каждом номере. В огромном зале ресторана мы были единственными европейцами; от шума чуть не рушились стены, хотя здесь не кутили. Но еда выглядит аппетитно, и умолчать об этом нельзя, поскольку она играет господствующую роль. Китайская кухня, по мнению знатоков, изысканнее кухни европейцев, даже французской. Значительней и на первый взгляд более захватывающей предстает совершенно неистраченная радость наслаждения. Она является признаком доброй, несокрушимой жизненной силы и противоречит картине поздней культуры, нарисованной Шпенглером. Это — схема, в которую китайцы не вписываются.
В ответ на мой вопрос, как звучит слово, означающее еду, мистер Чин Чэнь сказал: «Чау-чау» — намек посредством звукоподражания на исполненное удовольствия движение челюстей. У нас нечто подобное есть только в арго.
Как в любом искусстве, здесь тоже развился ряд стилей — например, стиль Кантона, Шанхая, Сычуаня, Хунаня, Пекина, а также монгольский стиль. Одни уравновешенные, другие пламенные, у каждого есть свой центр тяжести — рыба, мясо, домашняя птица, моллюски в раковине.
Утка по-пекински славится на весь мир, хотя корону у нее оспаривает Сычуань. Мистер Чин Чэнь заказал ее для нас — копченая с чайным листом бойцовская утка, к которой на стол подается «заварной хлеб», напоминающий белоснежную, мелкопористую резиновую губку. Хотя птица была задумано как вступление, мне пришлось вскоре сложить оружие и любоваться видом следующих блюд и вкушающих. Появился красный карп под тончайшей корочкой, которая трескалась от малейшего прикосновения. Кожа облегала его деликатным панцирем — мы спросили себя, благодаря какому фокусу удалось сделать это, не разрушив субстанции. При смене кушаний одетые в синюю униформу официантки поставили на стол миску, полную акульих плавников, — не как у нас: жидкое и прозрачное, а густое студенистое кушанье.
Можно без натяжек предположить, что китайские повара хорошо знают повышающую половую возбудимость ценность каждого кушанья, как наши — содержание в них витаминов. При взгляде на некоторые их подносы создается впечатление, что они и мертвеца могли бы пробудить к жизни, как то говорят о волшебном корне женьшень.
В завершение был еще подан суп, в котором плавало нечто похожее на цветы. От него шел превосходный аромат. Между тем шум усилился, хотя казалось, что громче уже едва ли возможно. Посетителей было, конечно, более чем достаточно, ибо разнообразие блюд уже по экономическим причинам требует больших обществ. Они теснились вокруг круглых столов, в середине которых стояли миски и тарелки. Как длинноклювые птицы протягивают пирующие свои палочки к этому центру, чтобы раздобыть кусок мяса, рыбы или рагу, которое еще по дороге приправляется пряностями и соусом. Дивишься артистизму, с каким передвигаются разнообразные материи. В той элегантности, с какой вареная стеклянная лапша, точно прозрачный серпантин, вспархивала от миски в воздух и затем отправлялась в рот, было что-то от волшебного фокуса.
Естественно, стол постепенно покрылся жидкими и твердыми пятнами. Вообще их обычай поведения за столом отличается от обычаев Запада.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.