ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

ВИЛЬФЛИНГЕН, 4 АПРЕЛЯ 1965 ГОДА

По-прежнему ворох почты. Нужно следить, чтобы реактор не выходил из-под контроля. Ницше не знал, сколь полезным было для него одиночество в Сильс-Марии.

Двадцать лет назад Геббельс запретил газетам помещать статью по случаю моего пятидесятого дня рождения, не понимая, какое одолжение он мне этим делает. Ему бы следовало меня, что называется, «отметить особо», чтобы действительно мне навредить. Правда, при такой комбинации ему пришлось бы принять в расчет собственное крушение; эта фигура не годится в предпоследний акт. В последнем даже Пассажир должен поверить: «Батавия. Пятьсот десять»[4].

* * *

После полудня при прекраснейшей пасхальной погоде мы со Штирляйн прошлись вокруг гравийного карьера и Шиндербюля. Там, где дорога уходит на Зигмаринген, возникает новая деревня. Большое поле отдано под застройку; можно было бы подумать, что его владелец, хозяин «Льва»[5], извлечет отсюда выгоду. Но это вовсе не так, поскольку он предпочел бы возделывать поле по-старому, чем продавать мелкими участками за большие деньги. Жена же и дочь говорят: «Тебе в могилу не положат ни скота, ни пашни». Возможно, это восходит к кельтским корням.

* * *

Дорогой мы встретили маленького Пауля с букетом в руках. Он нарвал анемонов, луговых прострелов, медуницы, волчника. От него я узнал новое название медуницы: доможёг.

В детстве эта трава была мне неприятна. Почему? Наверно, потому, что ее странное двухцветие вызывало какое-то болезненное ощущение. В таких случаях проявляется, кажется, не столько органическая вариативность, сколько химическая лабильность; она напоминает лакмусовую бумажку. Столь же неприятно мне было и увядание, даже если оно создавало великолепные узоры, как на популярных у садовников лиственных растениях.

Мы едва ли даем себе отчет в таких антипатиях. Доводы часто неубедительны; основа гораздо глубже, чем обоснование.

* * *

«Излучения… я раньше об этом не думал… насколько, насколько… они опасны? …Друзья, вы ничего не можете сделать? …поймите же меня… жуткое одиночество».

На магнитофонной ленте потрескивание, затем несколько секунд как будто шелест больших крыльев, затем ничего. Двенадцатое ноября 1962 года, 8 часов 09 минут по Туринскому времени.

Очевидно, один из голосов обреченных на смерть космонавтов с орбиты. Их разговоры иногда подслушивают радиолюбители. Это превосходит все ужасы, превосходит даже фантастику Э. А. По. Масштаб приключения, его глубина, его последующее влияние едва прорисовываются. Там, где технические проблемы достигают пика сложности и даже кажутся решенными, расчет не оправдывается, и остается пустота. Становится видимой смерть, которая скрывалась в каркасе. А что по этому поводу говорит Гея? Ответ следует искать в мифах.

* * *

Эрнсту Никишу[6]: «Я говорю Вам большое спасибо за то, что Вы вспомнили о моем дне рождения. Снова заговорил Горный старец; это слышно далеко окрест и производит сильное впечатление.

Меня наполняет гордость, что с самого начала нашего знакомства я сделал ставку на Вас. Лишь гораздо позднее появился Роммель[7]; от него я, по крайней мере, ожидал, что он прервет партию, где изначально не было никаких шансов. Мы с ужасом наблюдали. Дала ли судьба немцам в руки такие верные карты, чтобы они бессмысленно проиграли?

Поэтому Ваш привет наполнил меня также скорбью. Это — когти льва; немцы держали его в доме и заперли в клетку. Тем самым они дали волю гиенам и шакалам.

Дорогой Эрнст Никиш, Вы отчетливо осознавали нашу общую судьбу, а также судьбу империи. Объяснение в том, что у нас никогда не было сильного левого фланга. Так дело обстояло еще с эпохи крестьянских войн, и так оно и осталось — можем ли мы надеяться, что положение однажды изменится? Но большой план будет завершен, с немцами ли, без них или против них. Вы это так же хорошо знаете, как и я».