II.

II.

Тот факт, что в России идут такие дискуссии и делаются такие выводы, сам по себе очень радостен. Он говорит об огромных изменениях, происшедших в сознании гражданина Советского Союза за последние десять-двенадцать лет. До смерти Сталина – и даже некоторое время после нее – Россия была похожа на одну из своих великих рек, скованных сорокаградусным морозом. Эти реки промерзают почти до дна, и только на глубине можно обнаружить слабое движение воды. Но в середине 50-х годов началось то, что покойный Илья Эренбург образно назвал оттепелью. Политический климат в стране потеплел, и ныне подо льдом громко журчат живые потоки. Тем не менее, лед еще не сломан и местами он довольно крепок.

Дело в том, что есть еще одно обстоятельство, помогающее режиму выживать год за годом. Обстоятельство это пока ускользает от граждан моей страны – я тоже не понимал его, не думал о его существовании, пока не попал на Запад. Только здесь оно стало постепенно проступать для меня. Оно открылось мне в моем собственном поведении.

Очень трудно объяснить, как шаг за шагом, живя в интернациональном, многоязычном Лондоне, я стал улавливать разницу между собою и остальными людьми. С ужасом и жгучим интересом я узнавал, что я не такой, как окружавшие меня англичане, индусы, африканские негры или даже братья по крови израильтяне. Я ничем как будто не выделялся в лондонской толпе, я видел и слышал то же, что все они, – но воспринимал я виденное и слышанное совсем по-другому.

Например, меня смущали и даже коробили открытые разговоры о деньгах. Английский журналист спросил при мне у редактора, сколько тот заплатит ему за статью, – я ужаснулся. Зубной врач, осмотрев рот и назначив лечение, сказал «это будет стоить столько-то» – я подумал: «вот торгаш от медицины!» Две девочки вывесили в окне своего дома плакатик: «Продаются белые мыши по 2 пенни за штуку» – меня поразило, что детям разрешают пускаться в коммерцию.

Я чувствовал вначале совершенно естественное превосходство над такими людьми. Я ведь за всю жизнь ни разу не торговался, не запрашивал цену за мои литературные труды. Я всегда брал, сколько мне давали – а потом, в кругу друзей, иногда проклинал скаредных редакторов. Проклинал? Вот тут-то я и поймал себя на том, что все мое равнодушие к деньгам было сплошным притворством, чистой воды лицемерием. Ведь, живя в России, я всегда нуждался в деньгах, всегда хотел получить побольше. Но никогда открыто об этом не говорил – это не принято, это не по-советски.

В России все вокруг меня нуждались – многие гораздо острее меня, – однако, жалуясь на проклятое безденежье, донашивая продранные носки и подчас недоедая, они, скажем, никогда не просили прибавки жалованья на своей работе. Ибо сказать в России «я хотел бы получить такую-то должность, потому что она выше оплачивается» означает, во-первых, наверняка не получить эту должность, а, во-вторых, прослыть в глазах начальства и коллег меркантильным человеком, работающим исключительно ради денег. Желая получить нужную вам работу, вы обязательно должны сказать, что чувствуете к ней чистосердечное влечение, призвание, что именно на этой работе, вы уверены, вам удастся принести наибольшую пользу родине. Ваши истинные мотивы будут совершенно ясны начальству и сотрудникам, но правила игры гласят, что о них нельзя упоминать. В Советском Союзе сегодня люди работают ради денег и только ради них; высокооплачиваемые места часто становятся объектами интриг, раздоров, взяток, бесчестных подсиживаний – но все это прикрыто лицемерной фразеологией о высоких материях.

Постепенно открывал я в себе новые и новые язвы двоедушия. Сидевшая напротив меня в вагоне подземки молодая пара время от времени целовалась – я старался не глядеть на них и думал: «Господи, как им не стыдно!» Полгода спустя я убедился, что моя реакция была стандартной для советского гражданина. Вот что, по словам московского писателя Евгеньева, испытывала в Лондоне советская туристка Катя в аналогичной ситуации:

«У стены, возле буфетной стойки, целовались мальчик и девочка... И ни на кого не обращали внимания. И никто на них не обращал внимания. Наверно, одной Катюше было не по себе при взгляде на них. «Синий чулок? Может быть... Но зачем же все-таки так напоказ, на виду у всех?»

В СССР подобное поведение невозможно, потому что на вас непременно обратят внимание. В лучшем случае подойдет какой-нибудь «активист» из числа пенсионеров и, исполненный сознания своей гражданской нравственности, сделает вам публичный выговор за «недостойное поведение в общественном месте». В худшем – может вмешаться милиция. Во всех случаях на вас будут пялить глаза, будут громко обсуждать «происшествие». А в то же время – может быть, именно потому, что какие-либо намеки на секс запрещены – Россия стала страной половой невоздержанности, повальных супружеских измен, распадающихся семей, беременных школьниц и подпольной проституции. Но человек, постоянно изменяющий жене или обучающий «современных девочек» половым извращениям, никогда не поцелует свою спутницу в метро, даже если он основательно выпил. Его удерживает от этого глубоко впитавшееся чувство – бессознательное лицемерие.

Однажды я увидел подъезд роскошного ночного клуба в Мэйфэйре. Увидел швейцаров в цилиндрах, высаживающих богатых дам из роллс-ройсов. И, не зная совершенно этих дам или сопровождающих их джентльменов, я почувствовал к ним инстинктивную неприязнь, даже вражду. Я думал примерно так: свобода-то свободой, да ведь капитализм – это тоже плохо. Эти идут прокучивать в одну ночь десятки фунтов, а рабочая семья могла бы месяц жить на такие деньги. Я думал так, хотя знал, что контраст между богатыми и бедными в России куда острее, чем при любом капитализме, что рабочая семья в Англии сытно ест, нормально одевается и живет в отдельной квартире, если не в собственном доме. Я знал, что русские рабочие ютятся в «коммунальных квартирах» и у них никогда не хватает денег на еду и одежду. Но я все-таки думал так, потому что богачи в России скрываются за высокими заборами своих вилл и развлекаются где-то в своих кругах, надежно отгороженные от наблюдения заслонами полиции, секретной и несекретной. Я думал так, ибо капиталистическое неравенство зримо, а коммунистическое – скрыто. И, поймав себя на этом, я понял, что так думает подавляющее большинство моих соотечественников.

Те в Советском Союзе, кто имеет небольшое состояние, нажитое даже самым честным путем (некоторые писатели, художники, композиторы, артисты), – всеми мерами стараются скрыть свое богатство: как бы не сочли их «капиталистами»! А чиновники, партийные боссы, живущие в роскоши, проклинают капиталистическое неравенство, классовое угнетение и прочие ужасы в каждой своей речи. Многие из них делают это почти искренне – они тоже заражены бессознательным лицемерием, они полагают, что «работают для народа», а не сидят у него на шее.

Так, анализируя собственное восприятие, проверяя мои открытия на соотечественниках, тоже выехавших недавно из России и как две капли воды похожих на меня, я стал подходить к тяжелым выводам. В самом деле, ведь если даже я, человек, знающий цену советской диктатуре, прошедший лагеря, эмигрировавший из страны, – если даже я насквозь пропитан «советскими» взглядами, суждениями, лицемерием, то что же сказать о миллионах других, принимающих систему как должное?

Очень тяжелый всеобщий недуг живет в душах людей моей страны. Он подкрался исподволь, давно, еще в ленинские времена. Он пышно расцвел при Сталине. Он не диагностируется внутри страны, и люди не знают, чем больны их души. Поэтому неизвестно, сколько времени понадобится на излечение.

Тут я вернусь на момент к статье Андрея Синявского «Что такое социалистический реализм» – в главе I я обещал вам это сделать. Как вы помните, в этой блистательной статье, направленной против всей советской системы, а не только против «соцреализма», есть неожиданные слова о советской власти. Автор клеймил современное «социалистическое государство», но отделял его от понятия «советская власть». Он писал: «Рассуждая строго логически, «советская власть» и «социалистическое государство» – это одно и то же. Но эмоционально – это совсем разные вещи. Если против социалистического государства у меня что-то есть (самые пустяки!), то против советской власти я абсолютно ничего не имею. Это смешно? Может быть. Но это и есть романтизм».

Увы, это не романтизм проявился у Андрея Синявского. Этот умнейший, образованный, трезво мыслящий писатель был жертвой той же болезни – бессознательного, безотчетного лицемерия. Главный симптом болезни – нарушение логики рассуждений. Автор, как видно из приведенного отрывка, понимал нелогичность своей позиции, но болезнь сидела глубоко и в тот момент пересилила. Здесь, на Западе, я десятки раз замечал нарушения логики в собственных мыслях, но вся суть в том, что я никогда не замечал их, пока жил в России. Там они – не отклонение, а норма.

Я боюсь, что этот вирус лжи и лицемерия, растворенный в крови российских жителей, лучше всего помогает современным диктаторам удерживать власть. Хотя выздоровление и начинается, но идти оно будет, по моему убеждению, медленно и долго.