Курсом на гражданское общество

Курсом на гражданское общество

Всеподданнейший доклад статс-секретаря С. Ю. Витте с царской резолюцией на нем «принять к руководству» был опубликован в один день с Манифестом 17 октября. По свидетельству графа И. И. Толстого, С. Ю. Витте придавал докладу больше значения, чем самому Манифесту, и неоднократно говорил как ему, так и другим в его присутствии, что «…предпочел бы, чтобы Государь, предварительно подписания Манифеста, позволил издать во всеобщее сведение именно эту записку и, только убедившись в произведенном впечатлении, подписал бы самый Манифест»¹.

В преамбуле доклада говорилось, что революция, переживаемая страной, ни в коей мере не может рассматриваться как результат несовершенства отдельных сторон общественного и государственного устройства. Ее нельзя списать и на действия «крайних» (революционных) партий. Следовательно, опаснейшего положения, в котором оказалась Россия, не исправят ни робкие реформы, ни суровые карательные акции. Причины, породившие и питающие революционный кризис, залегают глубже: «Россия переросла форму существующего строя и стремится к строю правовому на основе гражданской свободы»². Чтобы в стране воцарился прочный социальный мир, внешние формы общественной и государственной жизни следует привести в соответствие с той идеей, которая «одушевляет благоразумное большинство общества».

Правительству следует, не дожидаясь созыва Государственной думы, безотлагательно привести в действие основные принципы правового строя. Порядок их перечисления в докладе был слегка изменен по сравнению с Манифестом. На первом месте оказалась свобода печати; далее шли: свобода совести, собраний, союзов и неприкосновенность личности.

«Государство есть живой организм, а потому нужно быть очень осторожным в резких операциях», — писал С. Ю. Витте³. Переход к правовому строю необходимо совершать постепенно, ни в коем случае не посредством «революционных выступов» (выражение С. Ю. Витте). Единственное положение, выделенное в тексте доклада курсивом, гласило: все гражданские свободы должны вводиться не иначе как путем «нормальной законодательной разработки». Точно так же следовало уравнять перед законом всех подданных русского царя.

Внедрение принципов правового строя составляло первую задачу правительства. Второй задачей С. Ю. Витте назвал «устроение правового порядка»⁴. Это означало, что отныне всякое действие либо постановление административных и судебных властей должно находить основание в законе. Соответственно тому экономическая политика, будучи направленная на благо «широких народных масс», не должна была вступать в противоречие с теми имущественными и гражданскими правами, которые признавались всеми цивилизованными странами. Это первая и самая важная сторона дела.

Из подданных никем и ничем не ограниченного владыки — абсолютного монарха — россиян требовалось превратить в сознательных граждан великой страны, действующих свободно в рамках ими самими выработанных и принятых законов. Эта задача грандиозна, и в одночасье ее не решить. «Чтобы водворить в стране порядок, нужны труд и неослабевающая последовательность». В сложившихся обстоятельствах правительство уже не может быть простым орудием исполнения царской воли. Для успешности своих действий оно должно быть политически однородным и преследовать единые цели.

Правительство должно знать свое точное место и ни в коем случае не вмешиваться в думский избирательный процесс (тем самым было подтверждено положение «Записки» 9 октября), поскольку именно Государственной думе отводилась центральная роль в устроении правового порядка. Ей предстояло стать гарантом неотъемлемости дарованных благ гражданской свободы.

Объединенному правительству следует неуклонно стремиться к реализации положений царского указа от 12 декабря 1904 года, большая часть из которых, как уже говорилось выше, так и осталась мертвой буквой. «Стимулы гражданской свободы» в результате правительственной деятельности должны получить практическое воплощение.

Правительство, действующее на точном основании законов, должно заботиться о том, чтобы не подрывать, а поддерживать и укреплять престиж законодательных институтов, и прежде всего Государственной думы. Ему следовало стоять вне партийной борьбы. В рамках закона, руководствуясь «господствующей в обществе идеей», а не требованиями «отдельных кружков», правительство выясняет «запросы времени» и дает соответствующую «формулировку гражданского правопорядка».

В качестве важной политической задачи было названо преобразование законосовещательного Государственного совета на началах «видного участия в нем выборных элементов». От подробного перечисления политических, социальных и экономических мероприятий правительства — всего того, что в современном общественном сознании ассоциируется с правительственной программой — С. Ю. Витте уклонился. По-видимому, не случайно. Его концепция правительственной деятельности несет отпечаток популярных правовых теорий второй половины XIX века. В соответствии с ними функции исполнительной или правительственной власти в правовом государстве не могут исчерпываться одной лишь охраной законов (как полагали деятели французского и немецкого просвещения). Правительство, являясь правовым субъектом, в рамках существующих законодательных норм может и должно действовать свободно, руководствуясь принципом целесообразности.

Во всеподданнейшем докладе говорилось, что конкретные мероприятия кабинета зависят от текущих обстоятельств, запросов времени, а исходят они из руководящих принципов, взятых им на вооружение. Прежде всего это прямота и искренность в намерениях даровать населению «блага гражданской свободы» и устройство гарантий этой свободы (то есть законодательного механизма). Далее, правительство должно стремиться к устранению печально знаменитых «исключительных законоположений», не совместимых с гражданским правопорядком. Все правительственные органы, как центральные, так и местные, должны работать согласованно и не увлекаться репрессиями в сложившихся тяжелых обстоятельствах. В тех же случаях, когда без репрессивных действий обойтись никак невозможно, им следовало действовать с опорой на закон и «в духовном единении с благоразумным большинством общества».

В заключении доклада выражалась вера в «политический такт» русского общества. С. Ю. Витте не мог даже помыслить, что в нем найдутся силы, которые желали бы анархии, угрожавшей, помимо «ужасов борьбы», еще и «расчленением государства». И Манифест, и всеподданнейший доклад были адресованы прежде всего ему — образованному меньшинству, в сотрудничестве с которым власть так отчаянно нуждалась.

Подобно многим умным людям С. Ю. Витте отличался наивностью, соединенной с изрядной долей простодушия. Разочарование в «политическом такте русского общества» наступило очень скоро, буквально на другой день после обнародования Манифеста и публикации всеподданнейшего доклада. Открытое и замаскированное сопротивление своим планам он встретил и слева, и справа, и из либерального центра.

Что касается революционеров, то они оружия не сложили и складывать не собирались. Уже на другой день после обнародования Высочайшего манифеста центральный комитет Российской социал-демократической рабочей партии подготовил воззвание «К русскому народу». В нем перечислялись ближайшие политические задачи партии — вооружение народа, повсеместное снятие военного положения, созыв Учредительного собрания, введение 8-часового рабочего дня — и указывался способ их решения: свержение царизма и образование временного революционного правительства. С 27 октября в Петербурге выходила и легально распространялась газета «Новая жизнь», где сотрудничали лидеры большевистского крыла РСДРП — В. И. Ленин, В. В. Воровский, А. В. Луначарский, М. С. Ольминский. В приложении к одному из номеров газеты был напечатан полный текст программы РСДРП с призывом к низвержению самодержавия и устройству демократической республики. Корреспондент «Новой жизни» Л. Клячко (Львов) неоднократно встречался с премьер-министром и беседовал с ним.

На митингах под красными знаменами ораторы призывали к дальнейшей борьбе с правительством до полной и окончательной над ним победы. Премьер-министр лично просил командира гвардейского Семеновского полка без крайней необходимости не применять оружие. В ходе стычек с войсками в Петербурге у Технологического института погибло несколько человек. Приват-доцент Е. В. Тарле получил тогда тяжелое ранение в голову.

Наряду с революционерами на улицы городов начали выходить и патриоты с трехцветными российскими флагами, портретами царя, пением «Боже, царя храни». Одним демонстрированием верноподданнических чувств монархисты не ограничивались. Раздавались призывы: «Долой подлую конституцию! Смерть графу Витте!» За словами следовали дела — избиения и даже убийства евреев, левых политиков и студентов. Согласно подсчетам В. Обнинского, менее чем за месяц в разных местах «патриотами» было убито от 3,5 до 4 тыс. человек и ранено более 10 тыс.⁵

Либеральная интеллигенция ликовала. Потеряв чувство реальности, ее идеологи домогались прекращения карательных акций, полной амнистии и немедленного объявления правительственной властью конституции и парламентаризма. «Святые дурачки», — язвительно отозвался о них председатель правительства.

18 октября завершился начавшийся шестью днями ранее учредительный съезд конституционно-демократической партии. В своей речи на съезде П. Н. Милюков обещал: его партия «…будет высоко держать тот флаг, который выкинут русским освободительным движением в его целом, т. е. стремиться к созыву Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования». Но в программу партии лозунг Учредительного собрания введен не был. Свои монархические симпатии кадеты маскировали. Вопрос о форме будущего государственного устройства страны в их программе был оставлен открытым. Вместе с тем в ее тексте едва ли случайно употреблялось прежнее название страны — «Российская империя». Звонкие фразы и эффектные позы не могли скрыть сути кадетского либерализма, а она такова — к конституционным преобразованиям партия народной свободы относилась несерьезно. Не кто иной, как П. Н. Милюков дал совет премьеру при личной встрече: «Позовите кого-нибудь сегодня и велите перевести на русский язык бельгийскую или, еще лучше, болгарскую конституцию, завтра поднесите ее царю для подписи, а послезавтра опубликуйте»⁶. И в Бельгии, и в Болгарии в то время была монархическая форма правления. Спрашивается, для чего тогда созывать Учредительное собрание?

18 октября в помещении Московской биржи состоялся торжественный молебен по случаю дарования гражданских свобод. Зал был переполнен. По окончании мероприятия с импровизированной речью к собравшимся обратился владелец Городищенской суконной фабрики С. И. Четвериков: «Граждане! Позвольте сделать почин дарованной свободе слова и провозгласить славу Царю, который благо народа поставил выше сохранения прерогативой своей власти, славу великому гражданину Витте, который отныне неразрывно связал свое имя с этим поворотным моментом жизни русского народа, славу этому народу, который пожелал любить своего Царя не за страх, а за совесть!» Слова оратора были покрыты долго не смолкавшими криками «ура»⁷.

Крупные промышленники и аграрии, объединившиеся вокруг главной либеральной партии — «Союза 17 октября», — требовали усилить карательную политику, выгнать из администрации всех мягкотелых бюрократов вроде И. И. Воронцова-Дашкова (наместник Кавказа), H. H. Герарда (наместник Финляндии) и… поскорее созвать Государственную думу.

Дистанция между просвещенным либерализмом и махровым черносотенным монархизмом на самом деле была не слишком велика. Главным делом для октябристов всегда оставалось отнюдь не решение неотложных созидательных задач, а охранение устоев традиционной российской государственности — точно так же, как и у черносотенного «Союза русского народа». Расходились только в частностях. От этого на периферии обеих столиц разница между черносотенцем и октябристом делалась совершенно незаметной. Ни для кого не было секретом, что многие члены «Союза 17 октября» сочувственно внимали призывам к беспощадному террору против революции, с которыми носились черносотенные хулиганы. В октябрьские дни 1905 года один из столпов октябризма, обер-церемониймейстер высочайшего двора барон П. Л. Корф умолял премьера: «Немедленно, граф, поставьте пушки на Невском и на других улицах и расстреливайте, расстреливайте».

«Вообще удивительно, — записал в дневник граф И. И. Толстой, — как наши либералы, или люди так называемых „передовых убеждений“, способны только на либеральные фразы и насколько миросозерцание их, в сущности, совпадает с самым „черносотенно-бюрократическим“. Прикрываясь фразой, они только и мечтают о централизации, о том, чтобы деньги тратились на них самих и на их присных, и убеждены, что они знают, что нужно, как думают о себе и нынешние бюрократы»⁸.

***

17 октября граф С. Ю. Витте разослал представителям 33 петербургских газет приглашение прибыть к нему на следующий день в 11 часов утра для беседы по адресу: Каменноостровский проспект, дом 5. Места в гостиной было мало, поэтому беседа велась стоя. Журналисты окружили будущего премьера, и он обратился к ним с речью. В ней С. Ю. Витте попросил газетчиков, не как царедворец и министр, а как русский человек и гражданин, помочь ему успокоить взбудораженные умы. «От вас, главное от вас, это успокоение зависит. Пока не водворится порядок, никто не в состоянии ничего делать. Теперь все дезорганизовано. Все чувства людей дезорганизованы. Я тоже человек: и у меня теперь нет нормального равновесия между чувством и умом. Как сановник, я встречаю людей, известных всей России и всему миру. Эти люди жили только умственной жизнью. У них волевая жизнь не развита. Они еще могут судить о положении дел в отношении того, что следует делать (ум), но не о том, что можно делать (воля) при современных обстоятельствах. Что же я теперь буду делать? Ведь дело, которое я буду вести, — не мое. Мне не сладка его тяжесть. Я нуждаюсь в поддержке. Обращаюсь к вам. Помогите мне. Если вы успокоите общественное мнение, если явится истинное народное представительство, все облегчится. Тяжкая обуза падет. Тогда правительство будет играть роль такую, как в культурных странах. Если вы хотите, господа, вы можете принести громадную пользу всем. Не мне, не правительству, а всей России. В таком же разброде чувств и мыслей дольше жить нельзя»⁹.

Первым заговорил А. С. Суворин — для успокоения нужна прежде всего полная амнистия. Это ему было твердо обещано. Редактор «Новостей» О. К. Нотович заявил: «Мы верим вам, но народ не верит». Газетчики в один голос потребовали свободы печатного слова. Она уже объявлена, сказал С. Ю. Витте, но пока нет новых законов о печати, необходимо соблюдать старые. Некоторые горячие головы требовали вывести войска из Петербурга, а для охраны порядка учредить народную милицию. Издатель «Нашей жизни» профессор-экономист Л. В. Ходский вздумал грозить: «Мы не будем выпускать газет, пока войска не удалятся». С. Ю. Витте: «Увести войска? Нет, лучше остаться без газет и без электричества. Если войска уйдут, другие жители будут вправе за эту меру винить правительство». Начнутся грабежи, разбои и прочие безобразия¹⁰.

Дайте мне время — твердил С. Ю. Витте. Нужно немедленно остановить насилие. Все еще только организуется. «При мне усиленная охрана не будет обращаться в произвол… Но ныне мне нужен аппарат. Я только еще организую правительство. Дайте мне передышку»¹¹. Сошлись на том, что, покуда правительство не организовалось, беседу отложить. Издатель «Петербургской газеты» С. Н. Худяков на прощанье пожелал: «Пусть все свободы, особенно свобода печати, и сразу получат осуществление». Это С. Ю. Витте обещал: «Завтра мы практически будем это обсуждать… Пока я скажу: не нарушайте законов о цензуре. Я сегодня поговорю с начальником главного управления по делам печати об устранении недоразумений… Опять прошу вас, господа, приходите ко мне, когда хотите… Все, что я сказал вам, я могу сказать всем, придут ли ко мне революционеры или анархисты…» Попрощавшись с каждым из присутствующих за руку, граф удалился в свои апартаменты¹².

От беседы с газетчиками С. Ю. Витте пришел к безрадостному выводу: пресса деморализована и опереться на нее правительство не сможет. «Единственные газеты, — писал он впоследствии, — которые не были деморализованы, это крайне левые, но пресса эта открыто проповедовала архидемократическую республику»¹³.

Особенно возмущался С. Ю. Витте речами редактора «Биржевых ведомостей» С. М. Проппера, провозгласившего требование о выводе войск из столицы. Если бы оно исходило от представителя какого-нибудь социалистического или анархического листка, негодовал С. Ю. Витте, то он бы это понял. Но в устах господина Проппера, много лет питавшегося подачками со стола Министерства финансов, требование о выводе войсковых частей из Петербурга звучало как признак «обезумения» прессы. «Но все-таки не Пропперу было мне после 17 октября заявлять, что он правительству не верит, а в особенности с тем нахальством, которое присуще только некоторой категории русских жидов!»¹⁴

С. Ю. Витте не обманул газетчиков. Вечером 18 октября он пригласил к себе Д. Ф. Кобеко, председателя высочайше учрежденного Особого совещания для составления нового устава о печати, и предложил ему как можно скорее представить проект правил о повременных изданиях. Первое официальное заседание Совета министров Российской империи, состоявшееся в субботу 29 октября в 8 часов 30 минут вечера, было посвящено вопросу о немедленном принятии временных мер к осуществлению свободы печатного слова.

Несмотря на все усилия премьера, российская пресса не ослабляла атак на его кабинет. Особенно изощрялась в поношении С. Ю. Витте черносотенная печать, субсидируемая сверху. Так, 19 февраля 1906 года в типографии петербургского градоначальника была подписана к печати прокламация газеты «Русское знамя». В ней говорилось: «Сейчас честные русские люди, любящие Россию, хлопочут у государя, чтоб он скорей согнал с президентского места главного врага русского народа и главного помощника жидовского с его жидовкою женой»¹⁵. Неустанно поливал грязью премьер-министра и А. И. Гучков со страниц своего «Голоса Москвы». Сотруднику аппарата правительства А. А. Спасскому глава партии октябристов заявил: «Мы не перестанем изобличать временщика во лжи и зверствах, бессудных расправах и, прежде всего, в умышленном оттягивании срока созыва Государственной думы… Вы с вашим Витте поливаете пожарище керосином. Витте всем пускает пыль в глаза своей конституционностью, а на деле показывает себя палачом… Впрочем, он висит на волоске… Мавр сделал свое дело, мавр может уйти»¹⁶.

Не лучшим образом показали себя издания кадетского толка. «Читая… ежедневно московский орган „Русские ведомости“, — писал граф И. И. Толстой, — меня прямо выводит из себя последовательная система подтасовок, партийное освещение всех фактов, нетерпимость ко всем инакомыслящим и вместе с тем возмутительная докторальность тона при разборе любого вопроса… Просто противно и досадно за русскую профессуру, лейб-органом коей всегда являлась эта газета». Невысокого мнения он был и о суворинском «Новом времени» — солидной газете, которую постоянно видели на письменном столе русского монарха: «…„Новое время“ столь же (хотя не более, увы!) возмутительна, хотя в другом отношении: с одной стороны, виляние вправо и влево, а с другой — травля национальностей нерусских, населяющих Россию: излюбленными объектами лганья и подлых нападок являются, конечно, „жиды“, финляндцы и поляки… Как „Русские ведомости“ не стесняются правдой, когда нужно доказать превосходство кадетских предвзятых теорий, так „Новое время“ лжет на каждом шагу, когда нужно окатить помоями инородцев…» Российские периодические издания граф И. И. Толстой сравнил с помойными ямами, «…в которых только и делают, что подливают нечисти»¹⁷.

Сам император с оттенком злорадства заметил как-то раз в беседе с великим князем Николаем Михайловичем: «Плохая у Витте печать… Даже „Новое время“ и то поносит и отказывает ему в доверии». Председатель правительства ясно понимал значение свободы слова для устроения гражданского общества. По его мнению, положительные стороны этой свободы значительно перевешивают отрицательные. Несмотря ни на что С. Ю. Витте не спустил флага и на все предложения Министерства внутренних дел усилить меры административного воздействия на печать неизменно отвечал отказом. Им была основана правительственная газета под названием «Русское государство», фактическим редактором которой стал бывший чиновник Министерства финансов А. Н. Гурьев. Ей была поставлена задача — «проводить мысли правительства» и опровергать всевозможные выдумки, «которыми кишели все газеты».

***

После 17 октября депутации из разных городов и весей повалили к С. Ю. Витте — первому «конституционному» премьеру. Они представляли земства, города, различные общественные организации. Делегаты поздравляли, требовали, жаловались. Премьер провозгласил лозунг единения с благонамеренной частью общества. Но как определить, кто имеет благие намерения, а кто нет? Граф С. Ю. Витте принимал всех подряд, отвечал на все вопросы, давал интервью, в речах путался, что немудрено при таком объеме работы. Нередко то, что он говорил одной делегации, противоречило тому, что было сказано другой.

Как-то раз на прием к С. Ю. Витте явилась депутация екатеринодарских обывателей, состоявшая из людей левонастроенных. После беседы с премьером они с недоумением и не без насмешки поведали журналисту Л. Львову (Клячко), что С. Ю. Витте принял их за «истинно русских» и на протяжении всей беседы развивал ту глубокую мысль, что «…во всем жиды виноваты». Л. Львов беседу с делегацией записал, депутаты расписались в том, что все изложенное на бумаге безусловно верно. Затем подписи были засвидетельствованы у нотариуса. После этого текст беседы был напечатан в газете «Новая жизнь». На другой день по распоряжению премьера все петербургские газеты поместили опровержение. На это Львов опубликовал заявление, что все сказанное в его газете о беседе премьера с делегацией полностью верно, а опровержение Витте есть ложь, и предложил ему через суд восстановить свое доброе имя.

Суда, естественно, не последовало. «Что характерно для Витте, — вспоминал Л. Львов, — эта история не испортила наших отношений, и когда я, спустя несколько месяцев, встретил его в кулуарах реформированного Государственного совета и мы с ним разговорились, он ни одним словом не обмолвился на эту тему»¹⁸.

Деятели либерального «Союза союзов», среди которых были Л. Ф. Пантелеев и Ф. И. Родичев, в ночь на 19 октября нанесли визит премьеру единственно для того, чтобы предложить немедленное осуществление политической амнистии. С. Ю. Витте и тогда, и после был вполне доступен. Он принял делегацию у себя дома на Каменноостровском проспекте около 12 часов ночи. Выйдя к присутствующим прямо в халате и не дав им изложить цель своего визита, премьер пустился в разговор на тему, более всего его волновавшую, — об общем положении, «…а больше всего о разнузданности и анархии, которые царят в Петербурге». Визитерам он, отчеканивая каждое слово, сказал: «Могу вас уверить, господа, что… государь разрешил вопрос о форме правления для себя и для народа бесповоротно. Отныне самодержавия в России нет и больше не будет»¹⁹. Л. Ф. Пантелеев прервал поток словоизвержения С. Ю. Витте, напомнив ему, что они пришли к нему с конкретным предложением о всеобщей и полной амнистии. По поводу амнистии С. Ю. Витте почему-то не сказал ничего определенного, хотя все уже было фактически решено.

Совещание о даровании политической амнистии состоялось уже вечером 17 октября у петербургского генерал-губернатора Д. Ф. Трепова. Среди участников, помимо чинов Министерства внутренних дел, были И. Г. Щегловитов от Министерства юстиции, министр земледелия А. С. Ермолов и министр финансов В. Н. Коковцов, участвовавший в нем по личному повелению императора. О том, что происходило на совещании, известно в пересказе В. Н. Коковцова.

Проект указа об амнистии был наспех составлен в Министерстве юстиции и не понравился председателю Комитета министров своей трафаретностью. Следовало бы, по мнению С. Ю. Витте, дать понять всем тем, кто подвергался преследованию по политическим мотивам, что старой России более нет, а есть новая. Эта новая Россия — В. Н. Коковцову запомнились слова С. Ю. Витте — «…приобщает к новой жизни и зовет всех строить новую, светлую жизнь»²⁰.

В совещании на квартире у Д. Ф. Трепова разгорелись дебаты о том, насколько та широкая амнистия, которую предлагал председатель Комитета министров, соответствует переживаемому моменту. Большая часть участников опасалась, что выпущенные из тюрем политические преступники тотчас же примкнут к революционному движению, и призывала к осторожности. Когда к мнению благоразумного большинства присоединился В. Н. Коковцов, С. Ю. Витте не сдержался: «Придавая своему голосу совершенно искусственную сдержанность, он положительно выходил из себя, тяжело дышал, как-то мучительно хрипел, стучал кулаком по столу, подыскивал наиболее язвительные выражения, чтобы уколоть меня, и, наконец, бросил мне прямо в лицо такую фразу, которая ясно сохранилась в моей памяти: „С такими идеями, которые проповедует господин министр финансов, можно управлять разве что зулусами, и я предложу Его Величеству остановить его выбор на нем для замещения должности председателя Совета министров, а если этот крест выпадет на мою долю, то попрошу Государя избавить меня от сотрудничества подобных деятелей“»²¹.

Указ 21 октября об амнистии стачечникам и политическим эмигрантам оппозиция расценила не как жест доброй воли, а как признак слабости правительственной власти, как намерение отсидеться в тихой гавани, пока пройдет революционный шторм, а затем вернуться к прежним методам управления. Тем более что в ближайшие дни правительство выпустило несколько обращений к населению, в которых увещевания перемежались с угрозами применения силы. Угрозы эти, однако, трудно было подкрепить действиями даже строго в рамках действующих законов. Общая растерянность, разноречивые толкования Манифеста и непонимание сути и задач правительственной политики привели к тому, что «силовые структуры» (прежде всего полиция и жандармерия) свернули всякую деятельность. На службу полицейские и жандармы приходили как обычно, но занимались не привычными делами, а обсуждением слухов²². Некоторые офицеры жандармских управлений дошли до того, что принялись за уничтожение «дознаний» по политическим преступлениям. Правительству требовалось срочно восстановить и укрепить аппарат власти на местах, навести порядок в карательно-репрессивных органах. Наконец, и это было для С. Ю. Витте самым главным, необходимо было ввести политический процесс в нормальные, то есть законные, рамки. Этим «обновленное» правительство в основном занималось в первые недели своей работы.

***

Именной высочайший указ Правительствующему сенату «О мерах к укреплению единства в деятельности Министерств и Главных управлений» был опубликован 19 октября 1905 года²³. Он возвестил о больших переменах в системе управления страной — Совет министров стал постоянно действующим органом с особым председателем.

Правительственная власть указом была четко отделена от законодательной: «Совет министров не решает дел, подлежащих ведению Государственной Думы и Государственного совета»²⁴. Все общие меры государственного управления теперь обязательно обсуждались в Совете министров, за исключением дел по императорскому двору, обороне и внешней политике. Но и они могли рассматриваться в Совете, правда, только по постановлению императора.

В российской абсолютной монархии всеми государственными делами управлял непосредственно император. Он заслушивал регулярные всеподданнейшие доклады министров и принимал по ним решения. Какие казусы при этом случались, рассказал в своих воспоминаниях В. И. Ковалевский.

Военный министр П. С. Ванновский однажды представил императору Александру III доклад со следующим предложением: для повышения боеспособности русской армии выделить из казны обильные средства и с их помощью поднять умственный и хозяйственный уровень населения. Прослышав о замечательном проекте коллеги, министр финансов И. А. Вышнеградский быстро сочинил контрдоклад с детальным обоснованием необходимости самой строгой экономии бюджетных средств. Оба документа удостоились высочайшего одобрения. Довольный П. С. Ванновский нанес визит И. А. Вышнеградскому, показал ему свое произведение, прибавив, что «имел счастие удостоиться высочайшего одобрения». Вышнеградский в ответ на это вытащил из стола свой доклад и заявил, что он тоже «имел счастие», и что его счастье, как более позднее, поглощает собою раннее «счастие» Ванновского²⁵.

После 19 октября такое сделалось почти невозможным. Все всеподданнейшие доклады, если они имели общее значение или относились до других ведомств, должны были предварительно представляться в Совет министров. В случае необходимости на докладах императору разрешалось присутствовать председателю правительства. Пункт 17 указа 19 октября гласил: «Если по делам, рассмотренным в Совете министров, не состоялось единогласного заключения, то на дальнейшее направление их председатель совета испрашивает указаний его императорского величества»²⁶.

Высочайший указ 19 октября впоследствии лег в основу пятой главы Основных законов²⁷. 20 октября 1905 года газеты напечатали высочайший рескрипт о назначении графа С. Ю. Витте председателем Совета министров.

Военный министр А. Ф. Редигер вспоминал о том времени: «Граф Витте вступил в должность первого в России премьера при крайне трудных условиях»²⁸. Страх перед стихией революции был настолько силен, что первые, пока еще полуофициальные, заседания обновленного правительства проходили почти что конспиративно.

Первое заседание проходило с 5 до 8 часов пополудни на квартире Д. Ф. Трепова (Морская, 61). 19 и 20 октября Совет министров собирался опять у Трепова, 21-го — в Мариинском дворце. После переезда С. Ю. Витте в запасной дом Зимнего дворца с 24 октября 1905 года заседания Совета стали проходить у него на квартире. День и ночь ее охранял взвод солдат Преображенского полка. При С. Ю. Витте-премьере постоянно дежурили поочередно шесть чиновников. Более одного дня в неделю они не выдерживали — работы было неизмеримо много. Приезжали на службу ранним утром и уезжали за полночь. Питались дежурные чиновники за одним столом с председателем правительства.

Официальная резиденция его отличалась удобствами и даже роскошью, а стол удовлетворял самому взыскательному вкусу. За завтраком и обедом С. Ю. Витте выпивал по бокалу любимого им шампанского вина. К кофе подавались шоколадные конфеты. Матильда Ивановна умело вела застольные беседы вокруг светских, театральных, художественных и литературных новостей. Председатель правительства наслаждался редкими минутами общения с женой, ласково и любовно слушая ее разговор²⁹.

Подбор кандидатур для замещения постов в правительстве С. Ю. Витте начал еще до опубликования высочайшего рескрипта о своем назначении. Все реакционеры были отправлены в отставку, и в первую очередь К. П. Победоносцев. Долгожитель бюрократического Олимпа, на протяжении целых 25 лет он возглавлял Священный синод Русской православной церкви и в общественном мнении олицетворял застой и реакцию. С. Ю. Витте настоял, чтобы старику сохранили прежнюю квартиру и приличествующее содержание.

По замыслу председателя Совета министров, одобренному императором, «просвещенных» бюрократов в правительстве следовало разбавить либеральными общественными деятелями. Первым кандидатом на министерскую должность был назван князь А. Д. Оболенский, в прошлом товарищ министра финансов и министра внутренних дел. С ним премьера связывали давние приятельские отношения. В великосветских салонах Петербурга князь Алексей Оболенский слыл за либерала, и этот факт учитывался при назначении. Не являлась секретом и его роль в появлении Манифеста 17 октября. Приглашения сделаться министрами были разосланы А. И. Гучкову, Д. Н. Шилову и князю Е. Н. Трубецкому.

Первым из общественных деятелей, к кому С. Ю. Витте обратился с предложением войти в состав правительства, был Дмитрий Николаевич Шипов. С 1893 по 1904 год он возглавлял Московскую губернскую земскую управу. Камергер высочайшего двора, в русском либеральном движении Д. Н. Шипов занимал крайний правый фланг. Он отличался честностью в личной и общественной жизни, был независим в суждениях и поступках и идеально подходил для поста государственного контролера.

Александр Иванович Гучков был известен премьеру давно. Будущий вождь «Союза 17 октября» происходил из старинной московской купеческой семьи и обладал истинно купеческим характером, суть которого в словах «ты моему ндраву не препятствуй». По роду своих занятий — он зарабатывал на жизнь дисконтерством, выдачей денег в ссуды под векселя и иные залоги — А. И. Гучков хорошо знал русскую промышленность. Он мог служить связующим звеном между правительством и предпринимательскими сферами. Ему был предложен пост главы Министерства торговли и промышленности.

Профессор философии князь Евгений Николаевич Трубецкой пользовался популярностью и у студенчества, и у профессуры. Он намечался в министры народного просвещения.

Телеграммы Д. Н. Шипову и Е. Н. Трубецкому с предложением немедленно прибыть в Петербург к С. Ю. Витте были посланы еще 16 октября, то есть до подписания Манифеста и указа. Однако они запоздали из-за забастовки и были доставлены адресатам только 18 октября.

Прибыв в резиденцию премьера, Д. Н. Шипов предложил расширить круг участников переговорного процесса включением фигур левее себя. Назывались фамилии членов партии народной свободы Г. Е. Львова, С. А. Муромцева, И. И. Петрункевича. Председатель Совета министров пошел и на это. Вскоре его навестила представительная делегация кадетской партии в составе Г. Е. Львова, С. А. Муромцева и Ф. Ф. Кокошкина. Кадеты не пожелали говорить с премьером по существу дела — об условиях вхождения в правительство, — а предпочли выдвинуть совершенно неприемлемое для него требование созыва Учредительного собрания для выработки нового основного закона государства.

После беседы с князем Е. Н. Трубецким председатель правительства заключил: это — Гамлет русской революции. Ранее пост министра просвещения им предлагался профессору Н. С. Таганцеву, видному юристу, знатоку уголовного права. Но Н. С. Таганцев отказался. Стать министром ему не позволило здоровье — больные нервы. Первой реформой, которую наметил С. Ю. Витте для высшей школы страны, должно было стать уничтожение процентной нормы евреев в вузах³⁰.

Напряженно размышлял С. Ю. Витте над тем, кого предложить императору на ключевой правительственный пост министра внутренних дел. Первоначально обсуждалась кандидатура князя С. Д. Урусова — либерального политика, в прошлом кишиневского губернатора. Ее предложил премьеру князь А. Д. Оболенский.

Утром 19 октября князю С. Д. Урусову, находившемуся тогда в Севастополе, доставили копию телеграммы С. Ю. Витте с просьбой немедленно приехать в Петербург. Вторая телеграмма, совершенно паническая, была в тот же день получена им от А. Д. Оболенского: «Ради всего, что Вам и мне дорого, приезжайте скорее». Но выехать из Севастополя не представлялось возможным ввиду железнодорожной забастовки, и С. Ю. Витте посоветовал князю добираться в Петербург через Румынию, Австро-Венгрию и Германию. Такого путешествия С. Д. Урусов предпринять не мог, поэтому он подождал, пока заработают железные дороги, и 24 октября первым скорым поездом выехал из Севастополя. Утром 26 октября он был в столице.

Работа по образованию кабинета уже вовсю кипела. Ее очевидцем и стал С. Д. Урусов: «У Витте… я пробыл с 11 часов утра до 1 часу ночи, с двухчасовым перерывом на обед, во время которого я был, по его просьбе, занят переговорами с некоторыми общественными деятелями. За это время в моем присутствии вел переговоры со многими лицами, принимал депутации, говорил по телефону; я присутствовал при образовании и распадении разнообразных комбинаций, касающихся образования объединяемого и возглавляемого графом Витте кабинета»³¹.

Самое поверхностное знакомство с князем убедило С. Ю. Витте, что он не подходит в министры из-за отсутствия «полицейской опытности». Тогда и всплыла кандидатура Петра Николаевича Дурново. Но к ней резко отрицательно отнеслись либералы. Они предложили С. Ю. Витте на выбор несколько своих кандидатов, в том числе П. А. Столыпина и Г. Е. Львова. Зашла речь и о том, чтобы премьеру лично возглавить ключевое министерство.

Г. Е. Львова председатель Совета министров забраковал, о П. А. Столыпине высказался неопределенно. Предложение взять себе Министерство внутренних дел делалось председателю правительства не только слева, но и справа, а конкретно — Д. Ф. Треповым, который с поста столичного генерал-губернатора и товарища министра внутренних дел переместился на спокойную должность дворцового коменданта. Как писал некоторое время спустя сам С. Ю. Витте, «…я на это согласиться не мог, так как, во-первых, чувствовал, что не буду иметь на это времени, и, действительно, занимая лишь пост председателя Совета в это еще не столько революционное, как сумасшедшее время, я занимался по 16–18 часов в сутки, а во-вторых, главное, потому, что министр внутренних дел есть министр и полиции всей империи и империи полицейской по преимуществу, я же полицейским делом ни с какой стороны никогда в жизни не занимался, знал только, что там творится много и много гадостей»³².

В последних числах октября 1905 года председатель правительства пригласил к себе для совета по вопросам современного политического положения лидера кадетской партии Павла Николаевича Милюкова. Историк по образованию (он был учеником В. О. Ключевского), приват-доцент П. Н. Милюков написал воспоминание об этой встрече с премьером.

«Витте принял меня в нижнем этаже Зимнего дворца, с окнами, выходящими на Неву, в комнате, носившей какой-то проходной характер». Разговор П. Н. Милюкова с премьером начался с вопроса С. Ю. Витте о том, почему в его правительство не идут общественные деятели. Далее состоялся следующий диалог: «Не идут, потому что не верят. — Что же делать, чтобы поверили? — Надо не ограничиваться обещаниями, а немедленно приступить к их выполнению». Первое, что посоветовал сделать гость, — выбрать из числа бюрократов нескомпрометированных людей и составить из них кабинет «делового типа», который своей работой докажет всю серьезность реформаторских намерений царской администрации. «При моих словах о „деловом кабинете“ как временной замене „общественного“ Витте как-то сразу преобразился: с места протянул мне свою неуклюжую руку и, потрясая мою, ему протянутую с некоторым недоумением, громко воскликнул: „Вот, наконец, я слышу первое здравое слово. Я так и решил сделать“»³³.

Однако из дальнейшего разговора выяснилось, что под одними и теми же словами собеседники разумели разные вещи. По замыслу П. Н. Милюкова правительству надлежало октроировать «…хартию, достаточно либеральную, чтобы удовлетворить широкие круги общества», иначе говоря — конституцию. На это премьер привел ему два возражения: во-первых, конституции не хочет народ и, во-вторых, ее не хочет царь. Кадетский лидер закончил беседу словами: «Тогда нам бесполезно разговаривать. Я не могу подать вам никакого дельного совета»³⁴. Затем собеседники расстались — обсуждать было нечего.

Переговоры с общественными деятелями о вхождении их в правительство, длившиеся целых десять дней и широко освещавшиеся печатью, закончились с отрицательным результатом. Утром 27 октября Е. Н. Трубецкой, Д. Н. Шипов и А. И. Гучков вместе обдумывали, как сообщить о своем окончательном решении прессе.

Подлинные мотивы отказа общественных деятелей войти в правительство С. Ю. Витте историки обсуждают уже несколько десятилетий. По предположению В. И. Старцева, они намеревались легально прийти к власти через Государственную думу. Кто такой С. Ю. Витте? Временщик, калиф на час и не более того³⁵.

В нежелании либералов принять посты в кабинете, где Министерство внутренних дел будет возглавлять П. Н. Дурново, С. Ю. Витте с известным основанием усмотрел растерянность и малодушный страх перед революцией. Ведь единственным темным пятном на репутации П. Н. Дурново была старая полицейская история с испанским послом на амурной почве, вызвавшая гневную резолюцию императора Александра III («Убрать эту свинью в 24 часа»). П. Н. Дурново отличался твердым характером, мыслил здраво и, что немаловажно, накопил большой опыт в полицейских делах. Как вспоминает С. Ю. Витте, решающим аргументом в пользу его назначения явилось то, что он не принадлежал к придворной клике. Можно было ожидать, что он не будет марионеткой ни в чьих руках³⁶.

С утверждением П. Н. Дурново на министерский пост получилась внезапная заминка — царь по каким-то своим причинам не испытывал к нему симпатий, а потому он был назначен не министром, а управляющим министерством.

Дальнейшие события показали, что в целом С. Ю. Витте не ошибся в выборе П. Н. Дурново. Невысокого роста, сухой, с ясным умом, сильной волей и решимостью вернуть растерявшуюся власть на место, П. Н. Дурново быстро запустил в ход застопорившуюся репрессивную машину. Возобновились аресты, жандармские управления проснулись от спячки и погрузились в производство громадного числа новых дознаний по политическим преступлениям³⁷.

Хорошо знавший министра В. И. Гурко характеризует его как человека беспринципного, неразборчивого в средствах для достижения намеченных целей, но в высшей степени умного и решительного³⁸. Но беспринципность П. Н. Дурново была особого свойства — она не относилась до его политических взглядов. «В этой области он имел весьма определенные и стойкие убеждения и к делу, которым заведовал, относился весьма вдумчиво, можно сказать, любовно, так как безусловно любил Россию и болел о всех ее неудачах… Будь Дурново у власти сколько-нибудь продолжительное, а в особенности сколько-нибудь нормальное время, он, несомненно, стал бы искать опоры в определенных общественных слоях, причем такими слоями в его представлении были бы именно культурные и патриотически настроенные земские круги»³⁹.

И. И. Толстой полагал, что пресловутый либерализм Дурново, из-за которого он был на подозрении у дворцовой камарильи, оказался «…весьма легковесного качества, и то, что при Плеве легко могло показаться либерализмом, при Витте после издания Манифеста 17 октября превратилось в консерватизм, граничащий с обскурантизмом и ретроградством»⁴⁰. На самом деле премьер и глава МВД расходились во взглядах лишь на способы борьбы с революционным насилием. Первый искренне верил, что победить гидру революции можно лишь разумным комбинированием глубоких реформ и законных репрессий, второй полагал, что все средства хороши и, прежде чем заниматься либеральным переустройством страны, в ней нужно навести элементарный порядок. Иначе говоря, вначале «успокоение», затем уже и реформы.

Новый министр внутренних дел оказался в непростой ситуации. С одной стороны на него давил премьер, требовавший последовательного выполнения положений Манифеста и доклада, а с другой — дворцовые сферы в прямо противоположном направлении. С течением времени премьеру явились подозрения, что П. Н. Дурново — регулярный докладчик в Царском Селе, — попав под влияние императорского окружения, и прежде всего дворцового коменданта Д. Ф. Трепова, принялся инсинуировать против политической линии, которую пытался проводить С. Ю. Витте. Всего удивительнее то, что министр внутренних дел не заслужил стойкой ненависти у революционеров, хотя боевая дружина партии эсеров одно время готовила против него террористический акт. Граф И. И. Толстой был немало изумлен, когда спустя год повстречал П. Н. Дурново на Невском проспекте разгуливающим под руку с дочерью без всякой охраны.

На второй по значению пост в правительстве — министра финансов — был назначен И. П. Шипов (племянник Д. Н. Шилова). Несмотря на то, что И. П. Шипов не просто считался, но и на самом деле был одним из самых доверенных сотрудников премьера, он не являлся простой пешкой в руках С. Ю. Витте. И. П. Шипов имел собственное мнение по всем вопросам текущей политики и, когда надо, умел его отстаивать.

Опытный и высоконравственный Сергей Сергеевич Манухин удержал пост министра юстиции в новом правительстве. Н. H. Кутлер был сделан главноуправляющим землеустройством и земледелием. Николай Николаевич Кутлер, как полагал В. И. Гурко, был «…лишен собственных твердых убеждений и взглядов и не только легко приспособлялся ко всякой обстановке, но быстро проникался окружающей его атмосферой и господствующими в ней течениями»⁴¹. Причиной такой оценки, явно несправедливой к умнице Кутлеру, скорее всего, стало его позднейшее сотрудничество с советской властью.

Клавдий Семенович Немешаев был железнодорожным администратором с немалым стажем работы. Он пришел на пост министра путей сообщения с должности управляющего казенными Юго-Западными железными дорогами.

Гофмейстер высочайшего двора граф Иван Иванович Толстой — ученый нумизмат, вице-президент Академии художеств — принял должность министра народного просвещения. Как это ни странно, И. И. Толстой в придворных кругах слыл чуть ли не за «красного», хотя в симпатиях не только к левым, но и к либералам его заподозрить было трудно.