Глава 8 Катастрофа

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Катастрофа

15 февраля 1945 г.

«Да смилуется над нами Бог», — написал я полтора года назад, когда только подумал о возможности того, что Красная армия пересечет границу с Германией. И вот это случилось. Первой жертвой стала Восточная Пруссия. Но то, что происходит там, превзошло все мои самые худшие опасения. Это невозможно себе представить и описать. Вчера мы встретились с шестьюдесятью нашими членами на передовой, в частях, которые в составе фронта Рокоссовского наступали в Восточной Пруссии. Шестьдесят терзающихся болью, плачущих, озлобленных, полных ненависти людей. Все они в основном старые коммунисты, которые вплоть до последних дней были готовы сваливать все плохое на немецкие войска и превозносить до небес Красную армию, что бы ни говорили те, кто знал об этом лучше. Это антифашисты, некоторые из которых старательно работали на Национальный комитет в течение двух лет, невзирая на никакие трудности, не жалуясь на унижения и несправедливость, которые им пришлось пережить от офицеров Красной армии, не ожидая ни от кого признания и награды за свою опасную работу. Но то, что теперь им пришлось испытать, было выше их сил. Это было слишком даже для некоторых советских офицеров, которые, находясь в состоянии глубокого шока, забыли о партийных догмах и излили мне то, что накопилось в их сердцах, поведав о приступе разрушительной злобы, которая овладела их солдатами и которую, казалось, ничем не остановить. Но я должен рассказать всю эту историю с самого начала.

В Москве все еще везде горели новогодние елки, когда наш спальный вагон выехал из Минска. Поезд был полон советских солдат, радующихся празднику и пьющих водку в отблесках фейерверков и новогодних салютов. Мы с Бехлером ехали в Польшу в качестве уполномоченных представителей при 2-м Белорусском фронте, и не было секретом, что вместе с Красной армией мы отправимся в Германию. И конечно, нам остро завидовали все наши товарищи по комитету. Наши карманы были забиты адресами родственников, с которыми нас просили связаться, оставшихся в разбомбленных городах, концентрационных лагерях и тюрьмах. От новых партий военнопленных мы узнали, что после 20 июля нас всех официально приговорили к смерти с формулировкой in contumacia (заочно), а наши семьи подлежали аресту. Наша радость от приближавшегося свидания с родной землей омрачалась мыслями о том, что после всех страданий Германию постигнет судьба Сталинграда, о чем мы безнадежно предупреждали вот уже два года. В нашем багаже хранились десятки тысяч экземпляров обращений Паулюса, Зейдлица и еще пятидесяти генералов к своим товарищам по другую сторону фронта с призывом капитулировать и тем самым спасти отечество от еще более худшей доли. Но многие ли из нас верили тогда в эффективность этих призывов? Все, на что мы могли надеяться, было спасение как можно большего количества жизней из хаоса военной катастрофы.

Наша поездка, как и все поездки по России в зимнее время, превратилась в экспедицию: сотни километров в открытом грузовике при температуре минус 20 градусов, ночи в лесах Восточной Польши, в покинутых деревнях, нападения польских партизан{98} вечера под песни и пляски с русскими солдатами за стаканом самодельной водки{99}. Рядом со мной постоянно находилась прямая фигура Бехлера, который все еще мысленно носил белые перчатки и малиновый мундир, который был на нем во время адъютантства при командире 19-й Дрезденской дивизии фон Кнобельсдорфе. Ему не удавалось установить контакт с нашими попутчиками, русскими солдатами и сержантами, которые, несмотря на свою примитивность, часто были добрыми и дружелюбными людьми. Но он неплохой человек и, что еще более важно, не является информатором НКВД, как те, кто стал теперь преобладать в Национальном комитете — офицеры из антифашистской школы или откровенные нацисты, как полковник Левес-Лицман, внук «льва из Бжезин»{100} и бывший офицер штаба фельдмаршала Штумпфа.

— Я всегда буду поступать так, как велит Москва, — как-то заявил мне Бехлер в споре после занятий по поводу того, возможно ли будет после войны критиковать политический курс Коммунистической партии Германии.

— А у тебя и не будет возможности сделать по-другому, — поддел я его, — но ты сумасшедший, если думаешь, что можно построить новый мир, имея в своем распоряжении только исполнителей приказов. Как может Коминтерн в Москве{101} или любая другая партия вести разумную политику, если внутри будет под запретом любая оппозиция и любая критика? Фактом является то, что в школе в нас все время вбивают эту борьбу противоположностей. Партия становится безжизненной машиной, если в ней пропадают внутренние разногласия.

Бехлер командовал батальоном. Его уважали товарищи и подчиненные, и он безоговорочно разделял официальный оптимизм, который распространяли среди солдат в Сталинграде, до самых последних дней. Он был педантом, который по собственной инициативе взвешивал маленькие посылки своих солдат, чтобы обнаружить в них перевес хотя бы в два грамма. Говорили, что он был так же суров и к самому себе. Мир состоит из разных людей, напоминал я сам себе, и, если не считать подначек друг над другом при случае, мы всегда с ним довольно хорошо уживались.

В середине января мы прибыли на фронт в район реки Нарев. Нашим начальником, «Тюльпановым» на этом участке фронта, должен был стать подполковник Запозданский, которого Бехлер знал по прежней поездке на фронт. Бехлер с удовольствием рассказывал нам о «дипломатических» завтраках, которые тот для него устраивал. Однако я был неприятно удивлен, встретив толстого, похожего на медузу человека с непроницаемым лицом, в новеньком мундире нараспашку.

Нашей первой задачей было организовать конференцию с дивизионными инструкторами политотдела, на которой мы должны были отчитаться о политической работе, проведенной Национальным комитетом, обращаясь к восьмидесяти офицерам-коммунистам.

С надеждой и живым интересом мы начали собирать эту конференцию. Ведь нам открывалась возможность сделать что-то для улучшения понимания между немцами и русскими и узнать что-то по-настоящему новое о средних советских гражданах. Но вскоре нам пришлось разочароваться. Нас встретили ледяным молчанием, как врагов, и в такой холодной обстановке мы говорили о Национальном комитете и его задачах. Потом в наш адрес посыпались вопросы. С неприкрытой враждебностью нам задавали их один за другим: «Почему вы называете себя товарищами? У нас нет товарищей в Германии. Разве вы не читали статьи Эренбурга в газете „Правда“? Только еще не родившиеся дети и собаки в Германии являются невиновными… Итак, вы ждете от нас поддержки в работе? В работе реакционных генералов, которые еще вчера пороли своих рабов? Сколько евреев вы застрелили лично? Скольких женщин вы изнасиловали?»

Но мы оказались для них достойными соперниками и сумели преподать этим господам урок марксизма и интернационализма, в результате чего провокационные вопросы стали застревать у них в горле. Но это выбило из нас все силы. Если это не был запланированный маневр, чтобы заставить нас выговориться, то лучше бы мы готовились к взаимно приятному сотрудничеству с Советами в Германии. По сравнению с политической зрелостью тех восьмидесяти представителей «авангарда рабочего класса», Пуанкаре был прогрессивным, полным понимания деятелем. Но был ли какой-то толк в этих жалобах? События далеко опережали нас.

14 января началось новое русское зимнее наступление{102}.

Но не было никакой разницы в том, попали ли наши листовки в русские отхожие места или остались в наревских болотах между позициями противостоящих сторон, от судьбы в любом случае нельзя было уйти.

Я двигался сразу же за наступающими боевыми порядками русских войск на грузовике, который вскоре наполнился пленными. В нескольких случаях мне приходилось спасать их буквально в последнюю минуту от автоматов скорых на расправу советских солдат.

Двигаясь по болоту, я видел целые группы скошенных огнем солдат в немецкой форме, очевидно власовцев. Однако не на всех были значки восточных батальонов.

Иногда у небольших ферм или поселков были разбросаны пять, десять, а иногда и двадцать подбитых танков «Шерман» и Т-34. В таком поселке должно было находиться либо разбитое зенитное орудие, либо оставленный на улице танк, противотанковая пушка, несколько противотанковых гранатометов и несколько десятков{103} мертвых немцев, которые постарались продать свою жизнь как можно дороже.

Нам встретилась колонна пленных, двести или триста русских в немецких мундирах, окруженных красноармейцами с кнутами. Пленные были уже полностью раздеты, их рубашки и другая одежда лежали в куче позади колонны. Когда я стал разыскивать среди пленных немцев, один из солдат обратился ко мне по-немецки:

— Когда же нас расстреляют?

— Надеюсь, что никогда, — ответил я смущенно.

Солдат дернул плечами и указал на свои босые ноги в снегу и на свое нижнее белье.

— А я надеюсь, что скоро, — проговорил он, — было бы ужасно медленно замерзать до смерти.

Бехлер, я и еще пять антифашистов продолжили путь к окруженным войскам в районе Торна (Торунь). Однако, когда мы прибыли туда, немцев уже опрокинули. Фронт Рокоссовского (2-й Белорусский), опираясь левым флангом на Вислу, повернул на север и вошел в Восточную Пруссию. Уже пали Алленштейн (совр. Олыптын) и Эльбинг (Эльблонг). К юго-западу от Вислы Жуков (1-й Белорусский фронт), почти не встречая сопротивления{104}, наступал на Одер. Несколько дивизий его фронта также развернулись на север и по другой стороне реки Вислы двигались на Данциг (Гданьск). В результате между двумя советскими фронтами образовалась брешь, которую прикрывали всего несколько соединений. И все же положение беспорядочно перемещавшихся окруженных немецких войск казалось безнадежным. Между ними и главными силами немцев находилась Висла и широкая полоса земли, уже занятая русскими. Грауденц (Грудзёндз) был отрезан.

В большом автомобиле с громкоговорителем, где к тому же имелось несколько десятков тысяч листовок и писем генералов, написанных ими собственноручно, я двигался вслед за окруженными немецкими частями по пути их отступления. Дорогу, по которой они пытались уйти, на несколько десятков километров устилали мертвые тела и разрушенная техника. Прорыв был выполнен в той же манере, как это делалось в Черкассах: генералы и старшие командиры с танками и тяжелой техникой, способной двигаться, шли впереди, а тыловое имущество и части, которым приходилось следовать пешим ходом, были предоставлены собственной судьбе.

Но в один из вечеров на Висле что-то подсказало мне, что немцы не смогут идти дальше. С трудом мне удалось убедить русских, которые пришли со мной, и их командира, майора, награжденного орденом Ленина, воспользоваться громкоговорителем: их интересовали только трофеи и водка. Три или четыре раза мы пытались вступить в контакт с немецкими частями и добиться разрешения пройти в их расположение и поговорить с командирами. Но все, что мы нашли, было два заслона, оставленные на территории, где, по нашим предположениям, были немецкие войска, на прочесывание которой мы потратили несколько часов.

На следующее утро тайна раскрылась. Накануне вечером немцы захватили понтонный мост, построенный русскими через Вислу, и ушли на противоположный берег{105}. Но какой ценой? Обширная территория перед мостом площадью примерно полтора на два с половиной квадратных километра была покрыта разбитыми танками, автомобилями и другой техникой, усеяна рядами скорчившихся между ними мертвых тел. С высоких берегов Вислы артиллерия русских вела огонь прямой наводкой по колоннам, в которые немцы строились для переправы через реку.

Я забрался на дамбу и посмотрел вдоль реки на запад. Там не было видно никакого движения. Темные клубы дыма поднимались над руинами домов, после разрывов снарядов что-то горело, как казалось между низкими облаками и грязным снегом внизу. Мост жалобно скрипел и гнулся под тяжестью льда. Позади меня русские солдаты под командой майора собирали трофеи на мертвом поле. И только после того, как русская же артиллерия вдруг открыла огонь с высот неподалеку и снаряды с пронзительным стоном вонзились в землю и подняли в воздух несколько перевернутых машин, они бросили свое страшное занятие и поспешили обратно в Торн (Торунь), наверное, чтобы не упустить свою долю добычи и там.

* * *

В это время Бехлер оставался в штабе армии, занимаясь лагерями сбора военнопленных. У нас с ним не было времени на то, чтобы обменяться впечатлениями, потому что, как только мы вернулись, майор, не сочтя нужным никого предупреждать, отправил моих пятерых помощников в пункт, где сортировали пленных. В качестве извинения он заметил, что все они были трусами и очень небрежно относились к своим обязанностям. Они трижды делали попытки пересечь то, что считалось немецкими позициями. И трижды Красная армия снова брала их в плен. Их избивали и угрожали расстрелом, но все же они попробовали бы сделать это в четвертый раз, если бы я попросил об этом. Но я не хотел зря рисковать их жизнью.

На самом деле майор просто не хотел иметь при себе этих людей как возможных свидетелей. После того как его столько раз обвиняли в недисциплинированности, пьянстве и склочном характере, что очень мешало работе, я, наконец, пригрозил подать на него жалобу.

Когда наша попытка опротестовать решение майора об откомандировании наших товарищей провалилась, я попросил Бехлера без всякой команды немедленно вместе со мной вернуться в штаб фронта и пожаловаться Запозданскому на то, что мы лишились сотрудников. Бехлер считал, что такой самовольный поступок был бы чересчур сильной формой протеста, поэтому мы наконец решили, что я отправлюсь туда один, а он останется с армейским штабом в Торне (Торуни), куда нас прикомандировали, чтобы никто не мог нас обвинить.

Но Запозданский принял меня лишь на третий день после моего прибытия, а к тому времени Бехлер тоже успел вернуться в штаб фронта. В ответ на мои жалобы, очень в слабой форме поддержанные Бехлером, что невозможно работать с грабителями и мародерами, Запозданский отчитал меня за несдержанность и посоветовал мне брать пример с Бехлера. Поскольку Бехлер никак не поддержал меня, я оставил их двоих завтракать без меня.

Но даже тот эпизод теперь не имел никакого значения. В течение нескольких дней после моего возвращения в штаб фронта туда постепенно стали собираться все наши помощники из дивизий, вошедших на территорию Восточной Пруссии. Они видели конец Пруссии, настоящее вторжение гуннов. Они видели, как русские солдаты сжигали города и деревни, расстреливали военнопленных и гражданских, насиловали женщин, артиллерийским огнем превращали больницы в кладбища. Они видели, как те осушали целые бочки картофельной водки, бутыли с одеколоном, грабили, разрушали и жгли. Они видели и приказы новых оккупационных властей: все мужчины в возрасте от шестнадцати до пятидесяти пяти лет, члены гитлерюгенда и союза немецких девушек старше четырнадцати лет, все члены национал-социалистической партии и подчиненных ей организаций должны были явиться с двухдневным запасом продуктов в комендатуру. Не выполнившим это требование грозил расстрел. Они видели лагеря, в которые бросили этих людей и из которых их потом депортировали в Россию. Им пришлось наблюдать колонны беженцев, по которым вели огонь одновременно немецкая и советская артиллерия и трупы которых потом сбрасывали в рвы советские танки.

Им пришлось стать свидетелями картины массового уничтожения, какую никогда прежде не видели ни в одном месте в цивилизованном мире{106}. Немногие смогли сдержать слезы, рассказывая обо всем этом.

Я всегда боялся того дня, когда Красная армия начнет воевать на немецкой территории. Но то, что происходит здесь сейчас, превосходило даже то, что я мог только вообразить в своих самых черных ожиданиях.

Даже русские офицеры подтверждали рассказы моих товарищей. Они больше не могли контролировать своих солдат. Командиров, которые пытались остановить собственных подчиненных, просто расстреливали. Варварство достигло таких масштабов, что они боялись за боевой дух своих солдат.

Сегодня я слышал от Бехлера, что нас попросили собрать наших шестьдесят товарищей, вернувшихся с фронта, чтобы обсудить события в Восточной Пруссии.

В полном молчании мы отправились в соседнюю деревню, где разместили наших товарищей, и так же молча те собрались вокруг нас.

На нашей встрече присутствовали два советских офицера, несмотря на мою просьбу дать нам поговорить одним, чтобы эти люди могли высказаться свободно. Но возможно, это было даже к лучшему. В любом случае русские обо всем узнали бы от своих информаторов, которые здесь наверняка присутствовали, олицетворяя собой «большевистскую бдительность» на практике. Так же было и в Национальном комитете, и в антифашистской школе, и во всем Советском Союзе.

И вновь перед нами открылась картина безжалостного террора, развязанного в Восточной Пруссии. Я вдруг вспомнил, что прежде уже слышал о чем-то похожем. Четыре недели назад, когда только началось советское наступление, в лагере для военнопленных я познакомился с сыном фермера из района Голдапа. Он был командиром ячейки немецкого союза молодежи. Мы искали добровольцев, которых намеревались готовить в нашей школе прямо в прифронтовой полосе, поэтому только что прочитали лекцию о наших целях и намерениях перед группой из двадцати отобранных молодых людей. После лекции мы спросили каждого из них, готов ли он присоединиться к нашей работе. Согласились все, кроме того парня. Я запомнил его ответ:

— Еще несколько месяцев назад я состоял в союзе молодежи. Возможно, все то, что вы рассказываете о Третьем рейхе и его вождях, и является правдой. Время покажет это. Но я не могу за один вечер переметнуться с одной стороны на другую. А вы думаете, что советская сторона чем-то лучше? То, что они творят в захваченных осенью городах и поселках, мы воспринимаем гораздо хуже смерти. Мы, жители Восточной Пруссии, скорее умрем в бою, чем будем терпеть это без сопротивления.

Ничто не могло быть более смелым и недвусмысленным, чем то заявление, сделанное этим совсем мальчишкой в присутствии советского офицера. Но тогда я попытался преодолеть шок, вызванный его рассказом о поведении солдат Красной армии, убедив себя, что слова юноши были лишь отголоском обычной нацистской пропаганды.

Теперь у меня не было спасительной лазейки, куда я мог нырнуть, укрывшись от правды. Теперь нам предстоит предстать перед фактом, что то, о чем рассказывал парень, было правдой, пусть его рассказ и касался лишь небольшого участка на фронте.

После того как наши товарищи закончили рассказывать о своих впечатлениях, Бехлер поднялся со своего места и, не посоветовавшись со мной, начал, очевидно, заранее заготовленную речь. Скорее всего, он получил соответствующие инструкции от Запозданского:

— Товарищи, война с фашистскими захватчиками приближается к концу. Красная армия, армия самой прогрессивной страны в мире, армия социализма и интернационализма, пришла на немецкую землю, чтобы освободить народ Германии и весь мир из фашистского рабства.

Он продолжал в том же духе еще примерно двадцать минут, пока наконец не приступил к заключительной части выступления:

— Товарищи, тон, в котором вы говорите о поведении солдат Красной армии на немецкой территории, показывает, что вы все еще отравлены фашистским ядом, что вы начинаете сожалеть, когда преступления нацистов, которые привели Германию к катастрофе, наконец стали получать заслуженное возмездие. Это говорит о том, что вы готовы осудить Красную армию и начать антисоветскую кампанию в тот момент, когда война приблизилась к своему неизбежному концу. Это демонстрирует, что вы все еще поддаетесь фашистским провокациям, если готовы обвинить Красную армию в поджогах и убийствах, совершенных фашистскими «вервольфами»{107}. От имени Национального комитета и представителей Красной армии мой долг сделать вам суровый выговор и искренне предупредить. Я закрываю собрание.

Я почувствовал, как будто меня ударили по голове. Бехлер сошел с ума? Я резко шагнул вперед и начал говорить:

— Я не знаю, какие указания товарищ Бехлер получил от представителей Красной армии, но я знаю, что он говорит не от имени Национального комитета. Я хотел бы заявить вам нечто прямо противоположное тому, что вы только что услышали. Прежде всего, от имени Национального комитета я хотел бы поблагодарить вас за выполненную трудную работу и тяжелый конфликт в собственных умах, за все то, что вам довелось вынести, веря в будущее нашей родины, как вы все сейчас видите, без всякой надежды на признание и понимание ни одной из сторон. Должен сказать вам и то, что и сам глубоко шокирован тем, что в эти дни происходит в нашей стране. Должен напомнить вам о том, как многие из вас яростно нападали на меня в антифашистской школе, когда я пытался высказать свое мнение: Красную армию не следует считать воплощением всех человеческих и солдатских добродетелей. Ее солдаты в своем большинстве являются малоцивилизованными людьми, жестокими и примитивными крестьянами{108}. Если мы отказываемся признавать эти факты, если станем забывать, что еще тридцать лет назад 80 процентов населения Советского Союза все еще было неграмотным, что после Первой мировой войны советское население практически не знало нормальной мирной жизни, а знало только Гражданскую войну, голод, политический хаос и полную ломку всех жизненных укладов, а это не способствует формированию устойчивого мировоззрения справедливости и гуманизма, то у нас навсегда останется ложное впечатление о Советском Союзе. Неуклюжие попытки показать, что все несчастья, которым подверглась Восточная Пруссия, являются порождением антисоветизма, только демонстрируют еще раз, к какому полному политическому идиотизму может привести подобное отношение.

Сказав это, я попытался найти объяснение поведению солдат Красной армии: ожесточение в результате войны, взрыв ненависти после долгого наступления через собственную опустошенную землю, отчаянное и упорное сопротивление немецких войск, которые все еще наносили Красной армии тяжелые потери, необходимость активизировать пропаганду ненависти в момент, когда уставшие от войны советские солдаты подошли к границам своей страны и теперь должны были быть готовы к продолжению трудной борьбы. И наконец, тот гнев, которые эти солдаты должны были испытывать, увидев, что захватчики в свое время вторглись на их землю из страны, уровень жизни в которой должен был показаться им верхом роскоши. В заключение я сказал:

— Гитлер сам посеял плоды своей ненависти. Неудивительно, что, пока на немецкой земле продолжается бессмысленное с военной точки зрения сопротивление, мы также пожинаем урожай ненависти народа, по натуре доброго и мало подверженного агрессии, но не приученного контролировать внезапный всплеск эмоций. Нам часто приходилось видеть, как быстро русские переходят в своем настроении от доброты и симпатии к жестокости и безжалостности и наоборот. Если Бехлер хотел в своей речи напомнить, что это мы начали войну и поэтому должны подавить в себе обиду и злость за творящееся на наших глазах, что мы считаем несправедливым, прервать несчастную цепь взаимной ненависти и жажды мести, вычеркнуть из памяти прошлое, то в этом я с ним согласен. Но только в этом.

Обсуждения моей речи не последовало. Но один за другим мои товарищи после этого подходили ко мне, чтобы поблагодарить за ответ Бехлеру. Даже один из советских офицеров пожал мне руку и сказал:

— Вы повторили слова, что лежат в моем сердце. В то, что говорил Бехлер, поверить просто невозможно.

— Но он, несомненно, передавал указания вашего руководства, — ответил я.

Русский согласно пожал плечами:

— Да, конечно, я знаю.

В тот же вечер мне сказали, что меня отзывают обратно в Москву, вероятно, вызов пришел телеграфом. Подозреваю, что господам из штаба фронта не нравится мое присутствие здесь.

25 февраля 1945 г.

Я все еще нахожусь в штабе фронта. Русские все еще не нашли способа отправить меня и ставших здесь неудобными антифашистов обратно в Москву. В это время Бехлер с Запозданским начали пропагандистскую кампанию, направленную на окруженную в Грауденце группировку немецких войск. Бехлер в сопровождении двадцати выпускников нашей фронтовой школы отправился в Грауденц. Как обычно, эта поездка не была должным образом подготовлена. Не хватало обмундирования, оружия и документов. Никто ничего не знал об окруженной группировке, ее командирах, расположении частей в прифронтовой полосе, даже о минных полях. У наших людей не было шансов благополучно перейти фронт. Они обязательно попадут в руки полевой жандармерии окруженной армии. Но Бехлер проигнорировал все предупреждения с моей стороны. Нашими людьми решили рискнуть в совершенно безумной манере только для того, чтобы Запозданский смог доложить в Москву о своей «активной деятельности».

Сегодня из Грауденца вернулись четыре наблюдателя. Они пять раз пытались попасть в окруженные части. Но поскольку им не было даже позволено заглянуть в карту, они ничего не знали о положении на фронте, системе паролей в немецких частях, местонахождении минных полей. Большинство наших людей еще при совершении первых попыток были убиты или тяжело ранены и остались лежать между позициями. Только одна группа из четырех человек под командованием лейтенанта из Брегенца{109} вошла в расположение окруженной группировки. У лейтенанта были с собой письма Зейдлица, адресованные командирам немецких частей. Но на следующий день мы узнали от захваченных в плен солдат, что лейтенанта с его товарищами передали для казни эсэсовцам. Он не успел встретиться ни с одним из командиров полков. Русские отправили четырех выживших в лагерь военнопленных как трусов и предателей.

Мне пришлось иметь еще одну резкую беседу с русскими. Когда я предстал перед начальником нашей фронтовой школы, тот обвинил меня в подрыве морального духа солдат за мои советы не принимать участия в этом безумном рейде, путь откуда вел прямиком на небеса.

— Мы могли бы приказать антифашистам организовать захват командира группировки в Грауденце, — настаивал он.

— В таком случае вам будет проще просто расстрелять их всех на месте, — ответил я. — То, что вы делаете, это просто прямое убийство, бессмысленное убийство, и я доложу об этом в Москве.

И я вышел из комнаты, не отдавая чести.

Тот же молодой советский лейтенант, который выразил мне симпатию при других обстоятельствах, пошел за мной и попытался меня успокоить.

— Если бы вся Красная армия воевала так же плохо, как ее политотделы, мы давно уже проиграли бы эту войну, — проговорил он, — но здесь они работают особенно скверно.

Я обещал ему сделать все, что было в моих силах, для того, чтобы свернуть шею Запозданскому, особенно после того, как Бехлер пообещал в письменной форме поддержать мой рапорт. Но лейтенант смотрел на это скептически.

— Советую вам быть осторожным. Генерал Бурцев, начальник Запозданского в Москве, недавно побывал здесь. Его постоянно возили то на охоту на зайцев, то на банкет. Они близкие друзья. Вам не удастся справиться с ними.

3 марта 1945 г.

Обратный путь в Москву занял пять дней. Сопровождавшие нас на фронте шестнадцать человек почти падали под весом трофеев, которые два русских офицера, отправлявшиеся вместе с нами, везли себе и своим друзьям в Москве: мясные консервы, масло, рулоны ткани, скатерти, платья, чулки, инструменты, часы и украшения.

В Москве мы должны были доставить подношения тем, кто оказывал им покровительство. Поэтому нам пришлось побывать в квартирах у этих людей. Один из офицеров до войны был преподавателем школы-десятилетки. Он жил со своей матерью, женой, сестрой и дочерью в мрачной комнате площадью примерно шестнадцать квадратных метров с разбитой мебелью и пыльными растениями. Как эти пять человек могли поместиться в комнате с двумя кроватями и обитым потертым плюшевым диваном, так и осталось для меня загадкой. Из коридора в комнаты вело примерно десять дверей. И за каждой дверью жила целая семья, часто сразу три поколения родственников.

Мы с лейтенантом пообедали с одним из соседей. Комната была размером примерно в половину обычной берлинской ванной комнаты и была оборудована под мастерскую. Здесь стоял токарный станок, и весь пол был усыпан металлической стружкой. В комнате проживали два рабочих-токаря по металлу. Я спросил нашего хозяина о том, чем он обычно питается, поскольку меня поразил тот восторг, который он выразил по поводу появления на столе мясных консервов, которые принес лейтенант в качестве нашего взноса в общую трапезу. Это были те же консервы, что обычно выдавали в лагере офицерам-военнопленным. Я не мог понять этого. Мужчина не выглядел истощенным. Но даже с учетом умеренности русских, он не мог бы существовать на таком рационе, работая по двенадцать часов на заводе. Тогда наш хозяин указал на токарный станок и груду мусора в углу:

— Мы работаем и на себя. Мы продаем все, без чего можем обойтись, даже белье, чтобы что-то купить на черном рынке.

— А это не опасно? — спросил я, вспомнив о борьбе против спекулянтов и перекупщиков, о которой бесконечно упоминала газета «Правда».

Он пренебрежительно махнул рукой:

— Ничего. Каждый должен жить. И пока те, что наверху, тоже покупают что-то на черном рынке, иначе им самим придется голодать, нам ничего не грозит.

Пока продолжался тот разговор, лейтенант выглядел очень растерянным. Как офицер и член партии, он никогда не говорил со мной об этих вещах. Но сейчас он попытался вмешаться.

— Лучше об этом не говорить, — распорядился лейтенант, — он немец.

— Какая разница? — возразил сосед. — Он немец, а я — москвич. Нужда везде одинакова.

Жилище второго офицера было не лучше: чуть более светлая комната, здание не в таком запущенном состоянии, но все та же древняя мебель и скопление людей. Прежде я не замечал, что дела обстояли настолько плохо. А в газете «Правда» писали, что повсюду в Восточной Пруссии в квартирах рабочих стояла мебель, украденная из Советского Союза.

* * *

Наконец мы достигли нашей цели в Москве, здания Национального комитета. Но мы были удивлены оказанным нам там приемом. Нас заперли в камере. Сначала я подумал, что это было лишь бюрократической процедурой. Я знал, как сложно было получить разрешение даже на то, чтобы проехать через Москву и провести в городе всего несколько часов. Но о каждом нашем прибытии заблаговременно извещали комендатуру, и мы всегда имели на руках соответствующие документы. Не могло быть и речи о каких-то дополнительных препятствиях для того, чтобы мы могли попасть к Вайнерту. Но проходил час за часом. Никто не занимался нами. Наконец, не обращая внимания на команды и предостерегающие окрики охраны, я вышел из камеры, чтобы направиться туда, где располагались кабинеты руководства Национального комитета. На крики охранника сбежались часовые, которые попытались силой водворить меня обратно в камеру. Туда же сбежались члены Национального комитета, которые взволнованно пытались убедить меня сохранять спокойствие. Но я продолжал кричать и бороться с охранниками, пока наконец не предстал перед глазами Вайнерта. Полный негодования и злости, я коротко рассказал о наших впечатлениях от поездки на фронт и выразил протест по поводу происходившего там.

— Вы должны немедленно поговорить с нашими сотрудниками на фронте. Все они в крайней степени разочарованы той злобной несправедливостью, которой им отплатили за годы работы. Комитет взял на себя ответственность за этих людей, и он не может просто отбросить ее только потому, что продажный подполковник желает от них избавиться.

Вайнерт пообещал мне все организовать. Сначала мне пришлось переговорить с генералом Бурцевым. На столе стояла водка, икра, консервированные крабы, белый хлеб, холодные мясные закуски — одним словом, все, что в России обычно употребляют на закуску. Появился генерал с адъютантом, сыном известного художника-графи-ка Хейнриха Фоглера, умершего от голода во время ссылки в Среднюю Азию.

— Вы столкнулись со сложностями? — спросил меня генерал.

Это был неуклюжий грубый толстяк, щеки которого свисали на воротничок мундира. Перед встречей Вайнерт быстро рассказал мне о том, что генерал был когда-то стеклодувом. Он говорил об этом с гордостью, по-видимому, чтобы доказать, как быстро можно было подняться по карьерной лестнице в Советском Союзе.

— Я уверен, генерал, что вы согласитесь со мной, — ответил я, — наша работа на 2-м Белорусском фронте закончилась провалом.

— Я не имел в виду поездку на фронт. Я говорю о ваших трудностях здесь, в этом здании, — перебил меня генерал.

— Да, нас на несколько часов заперли в камере, и это было лишь последнее из долгой череды унижений, несправедливости и незаслуженных упреков, которым подвергли меня и моих товарищей. Думаю, что смогу представить вам по этому поводу подробный рапорт. И еще я хотел бы указать, что все это касается не только нас, но и той работы, которую мы должны были сделать и которую Бехлер до сих пор пытается выполнить.

Генерал снова перебил меня:

— Выпейте и поешьте, у вас была трудная поездка.

— Я так долго ждал, генерал, что могу еще подождать с едой. Я хотел бы заявить вам…

— Позже, позже, после того, как вы поедите. Отдохните сначала.

Во время еды, когда разговор вновь зашел об условиях на фронте, генерал неожиданно засобирался уходить.

— Мне нужно идти, мы договорим позже.

И прежде чем мне перевели эту фразу, он вышел.

— Зачем была нужна вся эта комедия? — спросил я Вайнерта. — Почему вы даже не попробовали поддержать меня при генерале? Вам ведь прекрасно известно все то, о чем я только что пытался говорить. Или вам не нравится слушать правду о том, что происходит на фронте и в Германии? Разве не противно то, что вы заставляете меня докладывать генералу о том, что вы знали еще полтора года назад, когда начали руководить нами, только теперь, за несколько недель до окончания войны? Почему вы не поговорили с сотрудниками с фронта? Если вы не верите мне, они расскажут вам такие вещи, что ваш доклад раскалится добела.

Вайнерт выслушал все это с невозмутимым выражением лица.

— Наших сотрудников пришлось отослать с фронта, — сказал он наконец. — Их доклад говорит о том, что они не только деморализованы, но, без сомнения, являются вражескими элементами. Что касается вашего рапорта, то Бехлер пишет прямо противоположное.

И он показал мне последний выпуск «Свободной Германии», где был большой фотоснимок Бехлера, статья на целую полосу о его «успехах» у Грауденца и пересказ беседы с комендантом крепости генералом Фрике, после того как тот был взят в плен. Я отложил газету:

— Ну, это всего лишь газета. Все мы знаем, как ведут себя немецкие генералы. Но где отчет Бехлера? Я говорю и от его имени. Мои жалобы — это и его жалобы. Так мы решили, и он явно дал мне понять, что нуждается в поддержке против Запозданского.

— У нас нет такого рапорта, — ответил Вайнерт.

— Это значит, что Запозданский просто изъял его, как, очевидно, и наши более ранние отчеты, — настаивал я.

— Ничего подобного, — возразил Вайнерт. — Есть рапорт о вашем отношении к тому, как ведет себя Красная армия, и из него ясно следует, что вы не годитесь для подобной работы.

— Слово одного человека ничего не значит, должны быть выслушаны обе стороны, товарищ Вайнерт. Если не соблюдать этот элементарный принцип, то я вообще был бы избавлен от многих проблем.

— Что ж, мы уже выслушали вас, — объявил Вайнерт, завершая наш разговор. — В рапорте на вас ничего не было преувеличено.

26 марта 1945 г.

Меня продержали под арестом в здании Национального комитета примерно в течение недели. Наверное, решали, что со мной делать. Наконец я вернулся в Лунево.

Конечно, после этого я стал гораздо более осторожным при составлении отчетов. Ведь один факт того, что я упомянул, будто творившееся в Германии должно на долгие годы вбить тяжелый клин в отношения между Германией и Советским Союзом, явился достаточной причиной для того, чтобы обвинить меня в антисоветской клевете на Красную армию.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.