Глава 9. В Нижнем Новгороде

Глава 9. В Нижнем Новгороде

Решение ЦК о переводе в Нижний Новгород было как гром среди ясного неба. Надо было ехать в новый, незнакомый край, о котором я имел тогда лишь самые общие понятия, не выходящие за пределы школьного учебника по географии.

Уезжал я из Баку с большим сожалением — не хотелось покидать бакинских друзей, вместе с которыми было пережито много трудных испытаний, сроднивших нас как братьев по общей борьбе.

На пути к Москве нашему поезду, в котором ехали и возвращавшиеся со съезда народов Востока делегаты Коминтерна Бела Кун, Джон Рид и другие, давали «зеленую улицу». И тем не менее двигались мы очень медленно, и объяснялось это не только тогдашними скоростями на железных дорогах. В ряде районов, через которые приходилось проезжать, еще действовали остатки белогвардейских банд, обстреливавших поезда и надолго прерывавших их движение. Узнав о наших путевых трудностях, Серго Орджоникидзе, находившийся тогда временно на Кубани, выслал для сопровождения бронепоезд.

Приехав в Москву, я уже не стал просить приема у Ленина, считая это неуместным и нетактичным. С выпиской из решения Оргбюро ЦК направился в Секретариат ЦК к Крестинскому, чтобы получить у него необходимую информацию и указания. Пришел я в приемную, попросил доложить, чтобы меня принял. Я полагал, что раз доложили, что прибыл, сразу же меня Крестинский и примет. Но секретарь, доложив ему, вышла. Заходит к нему один работник аппарата, другой я молчу, не возмущаюсь.

Крестинский знал, что ЦК назначил меня председателем Нижегородского губкома. Около получаса я ждал, потом начал возмущаться про себя: почему меня заставляют ждать, что это такое — демонстрация? У меня все кипело внутри, молодой был, не привык к таким вещам. Смотрел злыми глазами на тех, кто заходил к Крестинскому. Вдруг через полчаса Крестинский сам выходит из кабинета: «А, товарищ Микоян, вы приехали из Баку, очень рад». Под руку ввел меня в кабинет. Это еще больше меня возмутило. Я был с ним официален, спросил только, что нужно делать. Он сказал, что нужно ехать в Нижний. Ничего конкретного сказать не мог. Минут пять был у него. Я высказал желание ознакомиться с некоторыми материалами. Он порекомендовал: «Зайдите к заведующим отделами, поговорите с ними». Кроме того, Крестинский предложил мне задержаться в Москве, чтобы присутствовать на IX Всероссийской партийной конференции, которая должна была открыться на следующий день. «Перед отъездом в Нижний это, пожалуй, будет для вас очень полезно», — сказал он.

Это предложение меня очень обрадовало. Хотелось вновь увидеть и услышать Ленина. Уж он-то, конечно, будет говорить о самом главном.

IX Всероссийская партийная конференция проходила 22-25 сентября 1920 г. в Свердловском зале Кремля. Ленин выступил с политическим отчетом Центрального Комитета партии. С тех пор прошло 55 лет, но я хорошо помню, что именно благодаря выступлениям Ленина и великому его умению создавать вокруг себя атмосферу доверия, взаимного уважения, сплочения и единства делегаты конференции разъезжались тогда по домам с каким-то приподнятым настроением.

Конечно, причины, вызывавшие идейные разногласия, нельзя было устранить так быстро. Но заботливое и бережное отношение Ленина к партийным кадрам, в том числе заблуждавшимся, ошибавшимся, которое так отчетливо проявилось на той конференции, раскрыло для многих из нас еще одну замечательную грань облика Ленина как вождя партии.

Споря с оппозиционерами, он использовал все возможные средства и меры товарищеского воздействия, чтобы сохранить их для партии.

Вот почему примерно через месяц, 26 октября 1920 года, он пишет проект постановления Политбюро ЦК партии, в котором считает необходимым «как особое задание Контрольной комиссии рекомендовать внимательно-индивидуализирующее отношение, часто даже прямое своего рода лечение по отношению к представителям так называемой оппозиции, потерпевшим психологический кризис в связи с неудачами в их советской или партийной карьере».

Эти строки нельзя читать без волнения. В них умение Ленина сочетать партийную принципиальность с бережным и внимательным отношением к тем коммунистам, которые в тот или другой период революции ошибались и, заблуждаясь, расходились с партией. В этом и заключалась суть ленинского отношения к партийным кадрам. Каким контрастом ему стало сталинское отношение к людям через каких-нибудь десять лет!

Помню, как внимательно слушал Ленин Луначарского и всех выступавших депутатов. На его лице можно было увидеть какое-то особое внутреннее удовлетворение от того, что и как говорил Луначарский.

После этого памятного выступления Луначарского я встретился с ним и с Максимом Горьким в домашней обстановке у вдовы Степана Шаумяна — Екатерины Сергеевны.

Инициатором встречи был легендарный Камо. Незадолго до этого он познакомился с Алексеем Максимовичем и сразу проникся к нему горячей симпатией. Горький ответил Камо взаимностью. Не случайно один из самых лучших очерков, в котором талантливо воссоздан обаятельный образ Камо, написан именно Алексеем Максимовичем. С Луначарским Камо связывала старая дружба.

В те трудные, холодные и голодные дни Камо решил порадовать друзей и по кавказскому обычаю лучше угостить их. Он знал, какие вкусные армянские блюда умела готовить Екатерина Сергеевна. Как-то он пришел к ней и сказал: «Если я достану все, что нужно, вы приготовите нам хороший плов и свои тающие во рту слоеные пирожки?» Екатерина Сергеевна, конечно, согласилась, но с недоумением спросила: «Камо, а где же ты достанешь продукты?»

Не знаю, где и как, но Камо раздобыл рис, мясо, масло, муку. У друзей, только что приехавших из-за границы, он достал даже две бутылки французского коньяка.

И вот в назначенный день, взяв у Авеля Енукидзе машину, Камо стал свозить гостей к Екатерине Сергеевне. Сначала Алексея Максимовича и Луначарского, потом Миху Цхакая, Филиппа Махарадзе и Сергея Яковлевича Аллилуева. Немного позже приехал и Енукидзе.

Присутствие Горького на квартире семьи Шаумяна не было случайным. Дело в том, что Шаумян любил и очень высоко ценил Горького. В работе Лондонского съезда партии участвовали как Шаумян, так и Горький. Несомненно, они там встречались. Горькому хорошо была известна выдающаяся роль в революции члена ЦК и чрезвычайного комиссара Кавказа Шаумяна как при царском режиме, так и после его свержения и его трагическая участь. Поэтому Горький питал симпатию к семье Шаумяна.

Пока Камо собирал гостей, Алексей Максимович и Анатолий Васильевич сидели в комнате и оживленно беседовали. Тут же были Лев Шаумян и я. Горький неторопливо и, как всегда, обстоятельно говорил о молодых писателях и внимательно прислушивался к рассказам Луначарского о литературных делах. Надо сказать, что к Анатолию Васильевичу Горький относился с большой теплотой и уважением.

В их разговоре я не участвовал, пока ко мне не обратился с вопросом Горький: «Вы, кажется, недавно с Кавказа? Что там происходит в литературной жизни?»

Откровенно говоря, я смутился, так как ничего не мог ему ответить: мне тогда не приходилось близко сталкиваться с литераторами. Выручил Лев Шаумян, рассказав о Василии Каменском, Сергее Городецком, Рюрике Ивневе, с которыми он встречался в Тифлисе. Шаумян говорил, что эти поэты часто выступают с лекциями, читают свои стихи, в общем, ведут себя очень достойно и, судя по всему, настроены вполне просоветски.

Тут Екатерина Сергеевна пригласила всех к столу, на котором была расставлена самая разномастная посуда: тарелки, кружки, чашки, стаканы разных цветов и размеров — словом, все, что только удалось ей собрать у соседей.

Вечер прошел очень оживленно и интересно. В течение нескольких часов я внимательно слушал и присматривался к Горькому и Луначарскому, впервые встретившись с ними, да еще в такой непринужденной обстановке. Оба они произвели на меня огромное впечатление, правда, каждый по-своему. Поразили прежде всего и своей эрудицией, и каким-то особым обаянием. Таких людей нельзя было не полюбить.

Последние годы Анатолий Васильевич часто и тяжело болел: у него обнаружилось серьезное заболевание сердца и глаз.

В августе 1933 г., когда ему стало лучше, он был назначен первым полномочным представителем СССР в Испании. Но по дороге в Мадрид неожиданно обострилась болезнь сердца, и Луначарский был вынужден задержаться во Франции. А в декабре 1933 г. с юга Франции, из города Ментоны, к нам пришла печальная весть, что Анатолий Васильевич Луначарский скончался.

Нельзя без волнения читать переписку Анатолия Васильевича со своим единственным сыном (тоже, кстати, Анатолием), опубликованную в «Комсомольской правде». Это на редкость задушевные письма самого близкого друга, любящего и нежного отца, умного и проникновенного воспитателя, педагога.

Сын с честью пронес по жизни эстафету, принятую из рук отца. Будучи человеком широко образованным, совсем еще молодым, он успел проявить себя талантливым литератором. С началом Великой Отечественной войны, молодой писатель комсомолец Анатолий Луначарский добровольцем ушел на фронт. Участник обороны Севастополя, он потом неоднократно находился в опаснейших военных операциях под Новороссийском. За боевые заслуги военное командование наградило Анатолия Луначарского медалью «За оборону Севастополя» и орденом Отечественной войны II степени.

Однако своевременно получить эти награды Анатолий Луначарский не смог: долгое время он считался пропавшим без вести, и только спустя некоторое время удалось установить, что он погиб смертью храбрых в сентябре 1943 г. при высадке десанта морской пехоты в районе Новороссийска.

Обо всем этом я узнал в 1965 г., когда в дни всенародного празднования двадцатилетия Дня Победы над фашизмом мне пришлось как Председателю Президиума Верховного Совета СССР в торжественной обстановке вручать правительственные награды А.А.Луначарского его семье — вдове Елене Ефимовне и дочери Анне Анатольевне Луначарским.

На IX Всероссийской партийной конференции я впервые встретился с Молотовым. Незадолго до этого его отозвали из Нижнего Новгорода, где он был председателем губисполкома, и перевели в Донбасс, там его избрали секретарем губкома.

Мы познакомились. Я сказал, что направлен в Нижегородский губком, и попросил рассказать об обстановке в Нижнем.

Там крупная партийная организация, рассказывал Молотов, в основном состоящая из рабочих. Почти все члены губкома — дореволюционные коммунисты, тоже из рабочих. Но обстановка сложная, резко проявляются местнические настроения: работников из других губерний принимать не желают. Среди партийцев немало случаев морального разложения, злоупотребления спиртными напитками, несмотря на «сухой закон» (тогда в стране были еще полностью запрещены производство и продажа спиртных напитков). В заключение Молотов сказал, что работать в Нижнем мне будет трудно.

То, что он рассказал, показалось мне тогда чем-то противоестественным. В моем сознании как-то не укладывалось, чтобы в организации, состоящей из рабочих, среди коммунистов могла сложиться столь безрадостная обстановка. Но, конечно, возражать я не стал, решил сам во всем разобраться на месте.

* * *

Приехал я в Нижний Новгород в самом начале октября 1920 г. Поезд пришел днем. Телеграммы я никому не давал, и встречать меня было некому. Подхватив чемодан, в котором лежало все мое немудреное «хозяйство», сунув под мышку подушку, завернутую в байковое одеяло, я вышел на привокзальную площадь. Вокруг озабоченные, куда-то спешащие люди. Транспорта никакого не видно. Спрашиваю, где находится губком. Говорят — в кремле. Указали дорогу, и я направился по мощенной булыжником улице — навстречу своей новой жизни.

Шел мимо неприглядных, приземистых, теснившихся друг к другу домов. На их фоне ярким пятном выделялось бывшее здание ярмарки на берегу Оки. На другой стороне реки сверкали купола церквей. У причалов стояли пароходы, баржи. Через Оку наведен разводной понтонный мост. Я шел по его разбитому деревянному настилу, опасаясь, как бы не провалиться в воду. Несколько раз переспрашивал дорогу: путь неблизкий, а транспорта так я и не встретил.

Кремль казался неприступным, как будто только что выдержал осаду. Мимо прошел отряд красноармейцев. Вид у них изможденный и какой-то потрепанный: кто в сапогах, кто в лаптях и обмотках.

Губком помещался на первом этаже большого белого здания, которое громко называлось Дворцом Свободы (бывший дом нижегородского губернатора). Пришел к секретарю губкома Кремницкому. Сложил в уголок пожитки, представился. Подал выписку из решения ЦК партии, пояснив, что ЦК направил меня для работы в президиуме Нижегородского губкома.

Кремницкий поздоровался и спокойно сообщил, что пленум губкома ликвидировал пост председателя губкома и вместо президиума организовал бюро губкома, секретарем которого остался он, Кремницкий, что все посты в бюро губкома заняты. Вот тебе и раз!

Видимо, не желая иметь во главе губкома нового для них работника из Центра и в то же время не рискуя пойти на прямое нарушение решения ЦК партии, местные руководители прибегли к хитрости в виде «организационной перестройки». Сделать это было довольно легко, так как в те времена не существовало единой организационной структуры местных руководящих партийных органов.

Местные руководители рассчитывали, что, оказавшись перед таким фактом, я не соглашусь на работу меньшего масштаба и уеду обратно в распоряжение ЦК, а руководство партийной организацией останется по-прежнему в руках сложившейся местной группировки.

Я заявил Кремницкому, что вопрос о моей работе должен решаться бюро и пленумом губкома, исходя из постановления ЦК, и какое бы решение принято ни было, уезжать из Нижнего не собираюсь. Говоря все это, мысленно я расценивал складывающуюся обстановку примерно следующим образом: если соглашусь с Кремницким, значит, окажусь действительно бюрократом, каким он, очевидно, и рассчитывал меня увидеть; он решит, что я гоняюсь за высокими постами, а коль скоро место председателя губкома не существует и меня не изберут в бюро губкома, то я не останусь здесь и уеду. При таком положении я оказался бы действительно в роли зазнавшегося бюрократа, каким никогда не был и каких органически не терплю. Поэтому я решил настаивать, чтобы мне дали любую партийную работу, и ни при каких условиях не уезжать из Нижнего, так как такой отъезд представлялся мне просто позорным.

Кремницкий, не ожидавший такой реакции, растерялся и смог только сказать, что бюро губкома состоится через несколько дней.

На первых порах поместили меня в общежитии. Отнес я туда свои пожитки и задумался. Предстояли пять дней без дела — первый случай в моей взрослой жизни. Но я был молод, полон сил и юношеского задора. А кроме того, все случившееся считал делом весьма принципиальным. Поэтому, поразмыслив, решил не терять свободного времени и начать самостоятельно знакомиться с городом. Направился в кремль. Деревья сбросили почти весь свой летний наряд, и я шагал по осенним листьям, как по яркому восточному ковру. Вид с Откоса поразил своей красотой, необъятными голубыми далями, синеющей внизу Волгой. Нижний начинал мне нравиться.

А чем же живут люди этого города? Пошел в Горком партии, познакомился. Встретили меня там хорошо. «Нет ли, — спрашиваю, — каких поручений? Не нужен ли где оратор на политические темы?»

Райкомовцы обрадовались, сказали, что дело, конечно, найдется. Ораторов не хватает. Узнав, что я только с IX Всероссийской партконференции, все заинтересовались, что там происходило. И сразу предложили сегодня же выступить на совещании руководителей женотделов партийных комитетов.

После этого ходил я и в Береговой район. Смотрел на пароходы у пристаней. Грузчики носили с барж мешки, ящики, катили бочки. Доносился запах рыбы и соли. Зашел на «Миллиошку», где обитали портовые рабочие, и ужаснулся, как тяжело и скученно они там живут.

Побывал и в Канавине, и в Сормове. Заглянул в редакцию «Нижегородской коммуны». Много выступал на партийных и рабочих собраниях, рассказывал о IX партконференции. Хотя говорил я с довольно сильным кавказским акцентом, слушали внимательно. Однажды, после продолжительных аплодисментов, ко мне подошел один мой новый хороший знакомый и со смехом рассказал о реакции своего соседа, стоявшего в задних рядах: «Хорошо говорит человек, зажигательно! Жаль только, что не по-русски!» После этого эпизода я стал упорно работать над своими произношением и акцентом.

Так, еще до обсуждения и решения вопроса в губкоме я включился в практическую работу, встречался с коммунистами и беспартийными рабочими города, с их активом.

Наступил наконец и день 5 октября. Как только началось заседание бюро, стало ясно, что члены бюро уже знают от Кремницкого о нашем разговоре, о моей позиции и вопрос этот ими обсужден и предрешен. Одним словом, обстановка складывалась таким образом, что для меня в бюро губкома работы не было.

Все это меня возмутило, но я сдержался и спокойно сказал, что, не включая меня в работу бюро губкома, они фактически отменяют решение ЦК. Поэтому необходимо, чтобы губком сообщил о создавшемся положении в ЦК партии, решение которого о назначении в Нижний я, таким образом, не могу выполнить не по своей вине. «Сам этого делать я не буду», — решительно заявил я членам бюро и действительно ничего тогда не написал в ЦК.

Такая позиция, видимо, смутила губкомовских руководителей, и они решили вынести вопрос о пополнении состава губкома на окончательное решение своего пленума, приняв при этом такое постановление: «За выбытием тт. Кузнецова, Хахарева и Романова предложить губкому ввести тт. Фадеева, Батырева и Микояна, последнего согласно предложению ЦК». Такая оговорка свидетельствовала о желании местных руководителей «подставить» меня на выборах.

Когда через три дня на пленуме губкома стал обсуждаться вопрос «о пополнении бюро губкома», в поддержку моей кандидатуры выступили и очень уважаемый в Нижнем старый член партии Таганов, и молодой секретарь Городского райкома, член губкома Иконников. Но четыре члена бюро губкома (Челышев, Ханов, Храмов и Воробьев) высказались против моего избрания, ссылаясь на то, что мне будет дана другая работа. При голосовании из десяти членов пленума губкома только двое поддержали мою кандидатуру.

Правда, на этом же заседании меня кооптировали в состав членов губкома и рекомендовали в состав президиума губисполкома. Таганов и Иконников внесли даже предложение о моем назначении председателем губисполкома, поскольку эта должность была тогда свободна. Однако и на этот пост местные руководители имели свою кандидатуру — Ханова. При голосовании я опять получил два голоса, и Ханов стал председателем губисполкома.

Помню, как поразило меня, приехавшего с Кавказа, отсутствие у нижегородских руководителей чувства элементарного гостеприимства. Мне не предоставили ни квартиры, ни даже комнаты в гостинице. Меня явно хотели выжить. Какое-то время я ночевал в общежитии для приезжих, где получил койку в общей комнате. Уже потом, как члену президиума губисполкома, мне выделили служебную комнату в здании губисполкома, куда я и перебрался из общежития. Здесь работал и тут же ночевал, используя стол вместо кровати, как когда-то в Баку. Только через месяц мне наконец-то предоставили хорошую комнату в доме бывшего нижегородского губернатора, где в квартире с общей кухней и ванной жили пять других работников губкома и губисполкома (Таганов, Карклин, Залкинд, Троицкий и Столбов).

Мое настроение тех дней хорошо передает письмо, посланное мною 14 октября 1920 г. Екатерине Сергеевне Шаумян. (Мне приятно отметить, что это и другие письма бережно хранились Екатериной Сергеевной. В день моего семидесятипятилетия сын Шаумяна Сергей подарил мне их, доставив большую радость.) «Как и следовало ожидать, — писал я, — здешние «верхи» сразу же заняли ко мне скрыто враждебную позицию как к «назначенному генералу», который хочет ими «верховодить». И в общем создалась очень неприятная обстановка. В первые дни мне никакой работы не давали, и после десятидневных размышлений они решили, пользуясь решениями последней Всероссийской конференции о назначенстве, вопреки направлению ЦК дать мне такое место, где бы я не мог влиять и руководить партийной работой. Они назначили меня в президиум губисполкома. И если целых десять дней у меня не было почти никакой работы, то за последние два-три дня дел появилось много: мне дали самые важные и трудные отделы губисполкома — совнархоз, финансовый, продовольственный и земельный отделы, а также гублеском, губтоп и пр. Работаю, посмотрим, что из этого выйдет».

На меня возложили также руководство губернской газетой, проведение кампании «помощь фронту», а в начале ноября назначили заведующим агитпропотделом губкома, поручили вдобавок руководство союзом молодежи и национальным отделом.

Ни от каких обязанностей, которые мне предлагали, я не отказывался, только удивлялся, что за человек Ханов! Все экономические отрасли работы исполкома он взвалил на мои плечи. Работой ЧК и губвоенкома руководило непосредственно бюро губкома. Отдел образования возглавлял член губкома Таганов — учитель, хорошо знающий свое дело. Самому же Ханову практических дел, по существу, не оставалось.

Я предполагал тогда, что он перегружает меня или для того, чтобы иметь козла отпущения на случай обнаружения недостатков в работе, или по своей лености, о чем ходили слухи, а возможно, что и по двум этим причинам, вместе взятым.

Как бы то ни было, но я, что называется, с головой окунулся во всю эту груду порученных дел. Со многими из них я столкнулся тогда впервые. Не чувствуя себя достаточно подготовленным, чтобы решать их самостоятельно, а тем более с ходу, я — в особенности в первое время — старался больше прислушиваться к тому, что предлагали практические работники. Работал с увлечением, чувствуя, как обогащает меня эта кипучая многосторонняя деятельность. И хотя проработал в губисполкоме сравнительно недолго, но должен сказать, что приобрел там довольно большой практический опыт хозяйственного руководства, который во многом пригодился в дальнейшем.

Приближалась третья годовщина Октябрьской революции. Положение в Нижнем было тяжелое. С продовольствием было очень трудно. В Баку, например, я не видел такой нехватки продуктов питания. И все же, повторяю, основной костяк канавинских, сормовских и других рабочих губернии твердо стоял за Советы — за свою власть. Они работали в заводских цехах по полторы и по две смены подряд. Зачастую они выходили еще и на воскресники. В ту пору можно было увидеть такие объявления в газете: «Назначается воскресник по распилке дров для детских домов. Всем ячейкам РКП Городского райкома в полном составе прибыть в воскресенье к 9 часам утра в помещение Горрайкома, где будут даны пилы, топоры и назначения на работу».

Было в те дни и холодно и голодно. Не хватало сил. А затянут какую-нибудь революционную песню или шутник какой-нибудь развеселит людей — вроде и сил прибывает и будто теплей становится. Навсегда запомнил я эту бодрость духа, стойкость и революционную сознательность нижегородских рабочих.

Напряженное положение создалось в ту осень и в военном гарнизоне. В казармах находилось свыше 50 тыс. красноармейцев. Это были войска Запасной армии республики и Приволжского военного округа. Среди них почти 17 тыс. бывшие дезертиры, вновь возвращенные в армию.

Плохо было со снабжением гарнизона: в первую очередь довольствие шло в действующую армию. В казармах невероятная теснота, скученность, не хватало матрацев, постоянные перебои с кипятком, освещением. Не все были обеспечены теплой одеждой и особенно обувью, даже лаптей не хватало. Все это вызывало среди красноармейцев сильное недовольство. А командование во главе с начальником гарнизона губвоенкомом Ительсоном, не считаясь ни с чем, внедряло солдатскую муштру, систематически проводило длительные и утомительные учения на холоде, не сообразуясь с физическими возможностями бойцов.

Положение становилось все более напряженным. Вскоре после моего приезда в Нижний на бюро губкома был поставлен вопрос «О настроениях в гарнизоне». Чтобы усилить политическое влияние в Запасной армии, губком решил использовать самые разнообразные формы агитации. В октябре для красноармейцев была организована «живая газета». В ней участвовали многие работники губкома и губисполкома, журналисты из «Нижегородской коммуны», артисты городского театра. Однако наладить положение в гарнизоне не удавалось. Условия жизни красноармейцев оставались тяжелыми. Звучали все более тревожные речи. В казармах появились рукописные прокламации против большевистских Советов.

В этих сложных условиях Городской райком партии по своей инициативе решил провести районную беспартийную конференцию. Этим немедленно воспользовались эсеры и меньшевики. Они выдвинули делегатами на конференцию наиболее недовольных, предварительно подготовив их.

Конференция открылась 31 октября в здании городского театра (ныне Театр драмы имени Горького). Я наблюдал, с какой угрюмой сосредоточенностью посланцы красноармейских частей заполняли зал. По тому, как они занимали ложи, амфитеатр, балкон, размещаясь какими-то кучками, чувствовалась невидимая рука «дирижера».

Открывая конференцию, секретарь Горрайкома Иконников никак не предполагал, что произойдет дальше. В ответ на его предложение о составе президиума зал зловеще зашумел. Раздались выкрики: «Большевиков не надо!» В результате в президиум избрали только беспартийных, но среди них, как потом выяснилось, оказались и меньшевики.

Однако это не помешало выступить с докладом о текущем моменте и о помощи фронту стойкому большевику Шмелеву. Шмелев — умный оратор. Говорил он просто, доходчиво, со своеобразным нижегородским говорком. Вслед за ним на сцену один за другим стали подниматься заранее подготовленные меньшевиками и эсерами делегаты от частей. Они выходили в потрепанных шинелях, в лаптях.

Все ораторы приводили вопиющие факты из жизни своего гарнизона. Они говорили, что красноармейцы не получают установленных норм продовольствия, обуви и одежды. Многие казармы не отапливаются, в окнах нет стекол. Спят зачастую на голых нарах, без тюфяков. Помещения переполнены, бездействует водопровод, бойцы не имеют возможности вымыться в бане, госпитали забиты больными.

Обстановка в зале накалялась. С мест то и дело раздавались злобные выкрики. Когда Иконников предложил продолжить конференцию в один из ближайших дней, раздался свист, топот ног. Из амфитеатра кричали, чтоб немедленно голосовалась резолюция по докладу.

Первой на голосование шла резолюция, предложенная Горрайкомом. Она не прошла. После этого президиум поставил на голосование следующую резолюцию: «Заслушав доклад о текущем моменте, районная беспартийная конференция постановляет: принимая во внимание положение страны, требовать прекращения войны и роспуска армии, а борьбу с врагами вести словами, а не оружием».

Мы, небольшая группа большевиков, сидели в зале все вместе и впервые так близко — лицом к лицу — столкнулись с ситуацией, когда коммунисты потеряли политическое влияние на представителей гарнизона, а эсеры и меньшевики сумели повести конференцию за собой и добиться принятия резолюции, направленной фактически против нашей линии.

Во время перерыва, когда мы обсуждали все эти вопросы, председатель губисполкома Ханов, не отличавшийся особой политической дальнозоркостью, внес предложение дать команду чекистам оцепить зал, провести проверку делегатов, арестовать смутьянов, а саму конференцию считать распущенной. И я, и Иконников, и другие товарищи категорически отвергли его предложение.

Члены губкома и президиума губисполкома решили немедленно обратиться к рабочим города, чтобы, опираясь на их помощь, оказать воздействие на красноармейскую массу гарнизона. Обращение встретило самый дружный отклик и поддержку. На заводах подобрали коммунистов, наиболее подготовленных для массовой политической работы. Многих из них направили в казармы вместе с женами, чтобы помочь привести в порядок казарменные помещения, организовать уборку, стирку, застеклить окна, наладить питание, отопление. Подобрали хороших, знающих, вдумчивых пропагандистов, которые смогли бы добиться необходимого перелома в настроениях.

3 ноября зал театра заполнили делегаты гарнизона. Но среди них появились уже и новые люди из частей, которые не присылали своих представителей на первое заседание, и посланцы заводов, работавшие в казармах. Общая обстановка на конференции была уже не так накалена, как в первый день. Рабочие поделились своими впечатлениями о посещении казарм, рассказали о том, что сделано для улучшения быта красноармейцев.

В настроениях большинства делегатов конференции уже наметился определенный перелом. Мы решили дать возможность высказаться всем, кто хотел: это, несомненно, внесло определенное успокоение. Заседание продолжалось несколько часов.

Когда приступили к голосованию новой резолюции, откуда-то из зала в президиум поступила записка без подписи, с поправками явно антибольшевистского направления. Красноармейцы зашумели: «Кто предлагает? Пусть выйдет на сцену!»

И тогда около стола президиума появился человек, один вид которого решил исход «поединка». Перед голодными, оборванными людьми стоял субъект в шляпе и галошах. Ему не дали сказать ни слова, раздались свист и крики: «Долой! Снимай шляпу! Скидывай галоши!» Значительным большинством голосов отвергли его поправку и приняли новую резолюцию. Мы победили, но успокаиваться было рано: предстояло сделать еще очень многое, чтобы по-настоящему нормализовать положение в гарнизоне.