Глава 19. Вспышка внутрипартийной борьбы. Избрание в Политбюро

Глава 19. Вспышка внутрипартийной борьбы. Избрание в Политбюро

Летом 1925 г. я с женой и двумя малыми детьми был в доме отдыха «Мухалатка», который находится недалеко от Фороса в сторону Ялты. Я застал там Дзержинского с женой, Фрунзе с женой, которая была больна туберкулезом, старого революционера Феликса Кона с женой и некоторых других. Фрунзе был страстным охотником, поэтому он вскоре уехал в Азербайджан, в ленкоранские степи. Он рассказывал, что там были замечательные места для охоты.

С Дзержинским до этого я был знаком по деловым встречам. Здесь же мы сблизились, виделись ежедневно, гуляли в замечательном парке вокруг дома отдыха. Во время прогулок много беседовали. Настроение у всех было хорошее, отдыхали отлично.

Совершили мы с Дзержинским и два путешествия по Крыму. Один раз на машинах мы поехали через Ялту в Бахчисарай. В другой раз посетили винодельческий завод «Массандра».

Теперь это очень большой комбинат с новым производственным корпусом. Тогда же был маленький, но достаточно знаменитый качеством своих вин завод. При ознакомлении с заводом дирекция и виноделы пригласили нас на дегустацию вин. Там был старый винодел Егоров, который и сейчас работает. Ему уже 90 лет. Он работал виноделом еще при князе Голицыне, ведая винодельческими имениями царя.

Всей программы дегустации мы не выполнили, хотя давали нам неполные бокалы вина. Но сортов вин было много, так что ударило нам в голову. Поблагодарив хозяев, мы уехали. Наше настроение было настолько веселым, что Дзержинский даже запел. До этого я не знал, что Дзержинский так хорошо поет. Товарищи его поддержали.

По вечерам в доме отдыха мы иногда играли в «дурачка». Оказывается, Дзержинский этой игре еще в тюрьме научился. Она отвлекала от всяких мыслей, и Дзержинский очень увлекался ее смешной стороной. Мы играли с ним в одной паре. Он из цветной бумаги сделал корону для «дурачка» и с большим удовольствием надевал ее на голову проигравшего. Когда же оставались в «дурачках» мы, а это случалось не раз, он также с хохотом, но уже с меньшим удовольствием надевал этот колпак на себя или на меня. В этой непринужденной обстановке мы забывались, вели себя как дети.

Зная крайнее переутомление друг друга, избегали разговоров, касающихся политики и работы, чтобы дать отдых голове и нервной системе.

Но как-то, гуляя по аллеям парка, чувствуя хорошее настроение Дзержинского и пользуясь доверительными отношениями, которые сложились между нами во время этого отпуска, я спросил его: как это могло случиться, что он в декабре 1920 г. подписал среди прочих членов ЦК платформу Троцкого о профсоюзах? Этот вопрос давно был у меня в голове, но я стеснялся спросить. В свое время он попросил меня выступить с докладом об этой платформе перед сотрудниками ВЧК, считая неудобным выступать самому, ибо ВЧК должно было быть информировано с позиций большинства ЦК, а с его стороны это было бы беспринципно. На этот раз я рискнул задать ему этот вопрос.

Он добродушно ответил: «Сам не могу объяснить и простить себе этого шага. Вы, наверное, обратили внимание, что я ни разу нигде не выступал в поддержку этой платформы и не выступал против платформы Ленина. Я даже уговорил своих товарищей-коммунистов ВЧК не допустить дискуссии, чтобы не расколоть организацию этого тонкого органа государства по линии фракционных платформ. Это вам хорошо известно».

Из его дальнейшего рассказа я понял, что психологически это случилось так: он видел развал на транспорте, расхлябанность, отсутствие дисциплины, воровство, смычку со спекулянтами и мешочниками и считал, что нужна твердая рука и жесткие меры, иначе не наладится дело, без которого мы не можем выйти из трудностей. Его также оттолкнул лозунг «рабочей оппозиции» об анархической демократии, ведь это, по существу, вело к еще большему беспорядку. К тому же в тот момент, когда он подписал платформу Троцкого, еще не было выступления самого Ленина в конце декабря во фракции коммунистов на заседании Совета, не было еще «платформы десяти», которую подписал Ленин и другие члены ЦК. Только после выступления Ленина он почувствовал свою ошибку, непонимание момента.

«Надо отдать должное Ленину, — сказал Дзержинский. — Он ничего мне не говорил, видимо понимая, что это случайность с моей стороны. И несмотря на отсутствие моего официального выступления с отказом от этой платформы, Ленин мне полностью доверял, и я не чувствовал никаких признаков недовольства с его стороны к ВЧК».

Так Ленин вел себя и до съезда и после съезда. «Больше того, — говорил Дзержинский, — Ленин предпринял шаг, для него совершенно неожиданный и даже, казалось бы, невероятный: он добился снятия Троцкого с поста народного комиссара путей сообщения из-за его неправильных методов руководства, неправильного отношения к массам и на этот пост назначил меня, оставив за мной и ВЧК». Видимо, Ленин нутром чувствовал случайность подписи Дзержинского под платформой.

Дзержинский уезжал с отдыха окрепшим, успокоенным.

Мы действительно хорошо отдыхали. Тогда еще не было таких острых политических проблем в партии, которые волновали позже. И хотя в нашей памяти свежи были впечатления от потрясшего нас горя, когда мы потеряли Ленина, мы были удовлетворены тем, что ленинские идеи все глубже проникали в народные массы, что ленинская линия одержала победу над троцкистской линией, что партия объединилась и все руководящие деятели партии (кроме Троцкого и его сторонников) сплоченно проводили ленинскую линию построения социализма в стране.

Дзержинский очень высоко ставил вопрос единства партии на ленинской основе. На уроках оппозиции Троцкого он еще глубже убедился в значении этого единства.

Осенью 1925 г. в Москве сначала в узком кругу Зиновьев и Каменев подняли знамя левой оппозиции. Разногласия в руководстве партии между Зиновьевым и Каменевым, с одной стороны, и Сталиным, Рыковым, Бухариным — с другой, расширялись, но не выходили наружу. Это дело подогревалось больше Зиновьевым, который чувствовал, что почва все больше уходит из-под его ног. Он старался закрепить свое положение в руководстве. Его целиком поддерживала Ленинградская партийная организация, которой он руководил. Москва шла за Каменевым, поскольку Каменев руководил Московской партийной организацией. В то время Зиновьев выпустил книгу-брошюру, где он писал, что «приложил ухо к земле и услышал голос истории». Это было началом полемики с ЦК в завуалированном виде. Одно из заседаний ЦК было посвящено обсуждению этого вопроса.

Тогда собрались члены ЦК, около 50 человек, кроме троцкистов, в зале Оргбюро ЦК. Там был маленький стол для президиума. Председательствовал Рыков, Сталин сидел рядом.

Началась дискуссия вокруг этой книги Зиновьева. В ходе дискуссии Рыков выступил неожиданно очень резко и грубо против Зиновьева и его группы, заявив, что они раскольники, подрывают единство партии и ее руководства. В этом случае, говорил он, чем раньше они уйдут из руководства партии, тем лучше.

Для того времени были еще характерны товарищеские отношения между оппозиционной группой и членами ЦК. Выступление Рыкова прозвучало настолько резко, обидно и вызывающе, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Харитонов, Лашевич и некоторые другие — к ним присоединилась и Надежда Константиновна Крупская, которая стала вдруг поддерживать Зиновьева и Каменева, — заявили: «...Если нас так игнорируют, то мы уходим». И демонстративно ушли с этого заседания.

На всех тех членов ЦК, которые хотели сохранить единство, их уход произвел действие шока. Наиболее чувствительный и эмоциональный Орджоникидзе даже разрыдался. Он выступил против Рыкова и со словами «Что ты делаешь?» бросился из зала в другую комнату. Я вышел за ним, чтобы его успокоить. Через несколько минут мне удалось это сделать, и мы вернулись на заседание.

Рыков и Сталин не ожидали такой реакции Серго и других членов ЦК. Серго, конечно, понимал, что Рыков это сделал не без ведома Сталина. Видимо, они заранее сговорились.

Члены ЦК потребовали послать группу товарищей — членов ЦК к Зиновьеву с приглашением вернуться на заседание Зиновьеву и всей группе. Была назначена делегация, в которую вошли Петровский, Шкирятов и я.

Зиновьев и другие ушли с заседания возбужденные, удрученные. Я думал, что мы застанем их в таком же подавленном состоянии, обеспокоенными тем, что случилось. Когда же мы пришли (они были все в секретариате Зиновьева в Кремле), то увидели, что они весело настроены, рассказывали что-то смешное, на столе чай, фрукты. Я был удивлен. Мне тогда показалось, что Зиновьев артистически сыграл удрученность и возмущение, а здесь, поскольку сошел со сцены, перестал притворяться. Все это произвело на меня неприятное впечатление. Но, видимо, все же они были очень рады, что мы за ними пришли сразу согласились вернуться. На этот раз разрыв удалось залатать. Примирились. Договорились не обострять положение, сохранить единство. Но на душе было неспокойно.

Дзержинский, может быть, лучше других видел, что дело идет к расколу. Он не терпел Зиновьева и Каменева, считал их очень опасными для партии и, видимо, предвидел, что дело может кончиться плохо. Он считал, что они играют такую же роль, как это было в условиях кризиса Советской власти во время Кронштадтского восстания в 1921 г.

Человек эмоциональный, вспыльчивый, Дзержинский на заседании молчал, сдерживая свое возмущение, но чувствовалось, что он мог взорваться в любую минуту. Когда после заседания он в тесной раздевалке оказался рядом с Надеждой Константиновной, то не выдержал и сказал: «Вам, Надежда Константиновна, должно быть очень стыдно как жене Ленина в такое время идти вместе с современными кронштадтцами. Это — настоящий Кронштадт». Это было сказано таким взволнованным тоном и так сильно, что никто не проронил ни слова: ни мы, ни Надежда Константиновна. Продолжали одеваться и так же молча разошлись в очень удрученном состоянии.

После этого заседания мы зашли к Сталину. В разговоре я спросил, чем болен Рудзутак, серьезна ли болезнь, так как на заседании его не было. Сталин ответил, что Рудзутак фактически не болен. Он нарочно не пошел на это заседание, потому что Зиновьев и Каменев уговаривали его занять пост Генсека. Они считали, что на этом заседании им удастся взять верх и избрать нового Генсека. По всему видно, что Рудзутак с этим согласился и не пришел на заседание, чтобы не быть в неловком положении, не участвовать в споре ни с одной, ни с другой стороной, сохранив таким образом «объективность», создать благоприятную атмосферу для своего избрания на пост Генсека как человека, входившего в состав Политбюро, а не «группировщика».

Я не уверен, знал ли Сталин это или предполагал. Скорее всего, предполагал такой вариант. Однако в последующем Рудзутак держался старой позиции и поддерживал Сталина, не проявляя колебаний в борьбе с оппозицией. Я не помню, чтобы Сталин когда-либо делал ему упрек по поводу его «дипломатической болезни», когда он не явился на совещание.

* * *

Шел к концу 1925-й год... Атмосфера внутри партии постепенно накалялась. Меня это удивляло, потому что у нас на Юге России было ощущение радости за успехи в развитии края. Мы были настроены оптимистично, а в Москве гремели споры и дискуссии так, как будто бы нас преследовали одни неудачи. В конце декабря, когда моя жена ждала третьего ребенка, я был в Москве. И узнал я о его рождении 20 декабря 1925 г. не от нее, а от других людей. И сразу же послал ей письмо:

Дорогая Ашхен!

Почему ты мне не сообщила, что благополучно родила ребенка? Мне сообщили Фаня Зосимовна и Позерн, которому написала жена. Молодчина ты. Рожаешь здорово и все красноармейцев-кавалеристов. Опасался, что ты не возьмешь моего жалованья из крайкома. Я уже послал телеграмму, чтобы занесли домой.

Здесь мы здорово истрепались. Почти не спали и все время были заняты горячими прениями и заседаниями.

Твой А.Микоян.

25/XII 25 г.

Москва

Объединенный Пленум ЦК и ЦКК в июле 1926 г. был последним партийным форумом, в котором принимал участие Ф.Э.Дзержинский. Это было время, когда старая троцкистская оппозиция объединилась с новой зиновьевской в одну группировку, развернувшую борьбу против ЦК партии и Сталина.

На пленуме было 11 членов ЦК, входивших в этот троцкистско-зиновьевский блок, что предопределило прямые столкновения по ряду острых политических вопросов, по которым на предыдущем Пленуме ЦК оппозиция получила отпор и по которым партийная линия была точно сформулирована. Дзержинский участвовал в обсуждении первого вопроса — о хлебозаготовках. Тогда вокруг этого вопроса сосредоточивался весь комплекс экономических и политических противоречий.

По поручению Политбюро ЦК Каменев как нарком внутренней и внешней торговли и кандидат в члены Политбюро делал основной доклад по первому вопросу. Это обязывало его не выражать свои личные оппозиционные взгляды, а проводить линию партии. Он сделал деловой доклад, однако в оттенках его выступления была видна его оппозиционная душа — преобладала критика хозяйственного положения в стране, политики партии.

Сразу же после Каменева выступил Пятаков, заместитель Председателя ВСНХ Дзержинского и участник троцкистско-зиновьевской группировки. Произвольно используя финансово-хозяйственные расчеты, он пытался доказать, что деревня богатеет чрезмерно, и в этом он видел большую опасность для дела революции; привел много фактов и данных ВСНХ, на основании которых он хотел показать неправильность политики партии в хозяйственной области, продемонстрировать ее неудачи в этом деле.

Дзeржинский был раздражен речью Каменева. Hо особенно его возмутило выступление Пятакова, который фактически сделал содоклад (он говорил почти 40 минут, то есть почти столько же, сколько и основной докладчик). От кого он сделал доклад? От ВСНХ? Не может быть, потому что с Дзержинским Пятаков свое выступление не согласовывал, хотя и должен был это сделать. Получилось, что он сделал содоклад от оппозиции.

Это было настолько неожиданно для честного, искреннего Дзержинского, не выносившего фальши и политического интриганства (а именно этим было пропитано все выступление Пятакова), что вывело его из душевного равновесия. Его особенно возмутило, что с такой речью выступил его заместитель, которому он доверял и с которым работал без разногласий.

Мы сидели с Дзержинским рядом около трибуны. Он мне стал говорить, что больше Пятакова замом терпеть не сможет, нужен новый человек, и просил меня согласиться занять этот пост. Я, считаясь с возбужденным состоянием Дзержинского, спокойно возразил ему, что не подхожу для этой работы, так как не знаю промышленности, буду плохим помощником в этом деле, что можно найти более опытного товарища. Он с этим согласился, но сказал, что вернется к этому разговору после выступления.

Выступление Дзержинского было резким, острым — он не мог говорить спокойно. Речь его прерывалась частыми репликами со стороны оппозиции Пятакова, Каменева, Троцкого. Дзержинский доказал, что все те доводы, которые приводила оппозиция, основаны не на фактических данных, а на желании во что бы то ни стало помешать той творческой работе, которую ведут пленум и Политбюро. Его крайне возмутила реплика Каменева, который, используя самокритику Дзержинского, крикнул: «Вот Дзержинский 45 млн рублей напрасно засадил в металлопромышленность».

После Дзержинского с резкими речами против Каменева и Пятакова выступили Рудзутак и Рыков. Они оба приводили многочисленные убедительные факты совершенно неудовлетворительной работы Наркомторга, который, как они доказали, не справлялся с возложенными на него обязанностями. Особенно обстоятельно раскритиковал установки оппозиции Рыков.

Это не остановило Каменева. В своем заключительном слове он снова допустил грубые нападки на Дзержинского, который очень близко к сердцу принял эти выпады. Дзержинский почувствовал себя плохо и, не дождавшись конца заседания, вынужден был с нашей помощью перебраться в соседнюю комнату, где лежал некоторое время. Вызвали врачей. Часа через полтора ему стало получше, и он пошел домой.

А через час после этого его не стало...

Членам ЦК и ЦКК, собравшимся на вечернее заседание, было объявлено о смерти Дзержинского. Заседание было прервано, работа пленума приостановлена.

22 июля состоялись похороны Дзержинского. Весь состав объединенного пленума провожал гроб с телом Дзержинского от Дома Союзов на Красную площадь...

Разросшаяся фракционная деятельность Зиновьева привела к решению вывести его из состава членов Политбюро ЦК. Троцкий же был оставлен в его составе, потому что тогда он внешне держал себя более лояльно, хотя и не отказался от своих позиций. Каменев, переведенный в январе 1926 г. из членов Политбюро в кандидаты, также был оставлен в этом положении.

Смерть кандидата в члены Политбюро ЦК Дзержинского и исключение из членов Политбюро Зиновьева поставили само Политбюро перед необходимостью избрать вместо них новых людей. Представитель ленинградской делегации Комаров, наверное, по согласованию со Сталиным и Рыковым внес предложение перевести из кандидатов в члены Политбюро Рудзутака и выбрать не двух, а пять новых кандидатов в Политбюро, включив в состав кандидатов товарищей с мест, а именно: Орджоникидзе, Кирова, Андреева, Микояна и Кагановича.

Я сразу же взял слово и высказался против своей кандидатуры, мотивируя тем, что не гожусь для этой роли. «Есть более старые и заслуженные члены ЦК, а я не подготовлен к этой работе и прошу вместо меня избрать другого», — говорил я. Вслед за мной Каганович также предложил отвести его кандидатуру с той же мотивировкой.

Комаров, настаивая на своем предложении, заявил: «Мы считаем, что в такой трудный момент, когда партии угрожает раскол, нужно увязать работу Политбюро с местами, что лучше предохранит нашу партию от раскола. Именно поэтому в число кандидатов должны быть введены руководители наиболее крупных промышленных центров, а товарищи Микоян и Каганович являются как раз представителями таких центров». Я подал реплику, что край, который я представляю, не является промышленным центром, поэтому прошу отвести мою кандидатуру.

Председательствующий Рыков взял слово в поддержку предложения Комарова, заявив, что, несомненно, нужно избрать новых людей и что Комаров не сделал никакой ошибки, когда из поколения молодежи выбрал лучших товарищей. Поэтому он предложил «оставить всех названных товарищей кандидатами в члены Политбюро ЦК, а Орджоникидзе, который также хотел выступить, слова не давать, потому что ничего нового он не скажет, ибо, конечно, собирается тоже отвести свою кандидатуру».

Предложение Комарова было принято.