1940

1940

Профессор Карпович^{1}

Уэст Уордсборо

30 августа 1940

Мой дорогой мистер Уилсон,

написать Вам мне посоветовал мой двоюродный брат Николай.^{2} Сейчас я живу у друзей в Вермонте (здесь в основном лишь золотарник да ветер), но в середине сентября буду в Нью-Йорке. Мой адрес: 1326, Мэдисон-авеню, тел. At. 97186.

С искренним приветом[46]

В. Набоков.

__________________________

40 Ист-49-я стрит

Нью-Йорк

12 ноября 1940

Дорогой Набоков,

рецензия на Руставели^{3} великолепна и очень занимательна. В дальнейшем, когда будете писать рецензии в «Нью рипаблик», ставьте сверху, как у нас принято, название книги и автора. А также число страниц и стоимость издания. Вкладываю для примера рецензию. И еще одно: пожалуйста, воздержитесь от каламбуров,^{4} к чему, я вижу, у Вас есть некоторая склонность. В серьезной журналистике они здесь не в чести. Кроме того, выражение I for one[47] в рецензиях обычно не употребляется. Лучше просто сказать: I или, если хотите выразиться сильнее, for myself либо for my part.

Позвоните — можем опять вместе пообедать. Надеюсь, вы на меня не в обиде за то, что я пошел к Гринбергам,^{5} хотя Вы меня пригласили раньше. В Нью-Йорке мы обычно бываем только по средам, и я счел, что у Гринбергов увижусь одновременно и с Вами, и с Истменами.^{6} Перед Гринбергами я в долгу: его мать и сестра очень тепло приняли меня в Москве.

Искренне Ваш

Эдмунд Уилсон.

__________________________

40 Ист-49-я стрит

Нью-Йорк

12 декабря 1940

Дорогой Набоков,

как идут дела с «Моцартом и Сальери»? Прикладываю чек в качестве аванса за эту работу. Ваше Приглашение на казнь меня озадачило, и, боюсь, пока не подучу русский, лучше мне довольствоваться Толстым. Это все равно что сразу после Теккерея взяться за Вирджинию Вулф.

С наилучшими пожеланиями

Эдмунд Уилсон.

__________________________

В. Набоков

35 Вест 87-я улица

Нью-Йорк

15 декабря 1940 г.[48]

Дорогой Уилсон,

это будет очень длинное письмо. Прежде всего позвольте поблагодарить Вас за чек. Приятно жить наконец в стране, где есть спрос на подобные вещи. Посылаю Вам вторую сцену, хотя моя борьба с «ватиканским убийцей»)^{7} еще не закончена: затолкаешь голову — вылезет корма, и наоборот.

Посылаю Вам также рецензию на «Духоборов». Если Вы сочтете последнее предложение (по поводу «грязи» и «мрази») легковесным, можете его снять.^{8}

Хочу поговорить с Вами о Вашей книге^{9}. Я получил большое удовольствие, книга прекрасно сделана, замечательная широта взгляда, лишь две-три соломинки расхожего радикализма прилипли к Вашему свободному одеянию. Строгие судьи в Москве заклеймят Вас (меня уже заклеймили) как «безответственного[49] эклектика», а за Ваши «разъяснения» темных мест в марксизме (стр. 187 и другие) Вам бы крепко досталось от Маркса. Мне кажется, что Вы напрасно так упростили его идею. Без всей этой невнятицы и абракадабры, без этого шаманства, злонамеренных умолчаний и притягательной белиберды марксизм уже не марксизм. Парадокс, не оставляющий камня на камне от марксизма и ему подобных грез об Идеальном Государстве, состоит в том, что автор первого проекта такого государства со временем может стать его первым тираном. В Вашем гносеологическом экскурсе есть на это намек, но я-то считаю, что это вопрос вопросов. Личные прихоти правителя говорят о соответствующем периоде больше и лучше, чем пошлые рассуждения на тему классовых битв и т. п., а отдельные вопиющие ошибки математического и исторического порядка в «Капитале» и разного рода капиталоидах, будучи синтезированы революцией, порождают бессмысленную и кровавую жестокость. В книге все это есть, но, мне кажется, следовало сказать об этом более определенно. Вы набрасываетесь на марксизм с такой яростью, что выбиваете из-под него табуретку, и он остается в подвешенном состоянии. Между прочим, Вы ошибаетесь, полагая, что в основе гегелевской триады лежит треугольник с фаллическим подтекстом (невольно вспоминается Фрейд, который всерьез утверждал, что дети играют в мяч, потому что мальчикам мячи напоминают материнскую грудь, а девочкам — отцовские шарики). На самом деле триада (как там к ней ни относись) воплощает в себе идею круга, простейший пример: Вы возвращаетесь (синтез) в исходную точку (теза) после посещения антиподов (антитеза) с представлением о земном шаре как о родном городишке, чьи границы неожиданно раздвинулись.

Природа умеет обманывать так артистично, что некая реальность, оборачивающаяся в конце концов для большинства людей величайшим злом или величайшим благом, на самом деле оказывается неожиданной подменой этой реальности, которая не должна была привести ни к всеобщему процветанию, ни к общему упадку. Как бы Энгельс помрачнел при виде современной фабрики. Или электростанции. А еще ведь существуют землетрясения, и скользкие шкурки бананов, и несварение желудка.

Интересно, какая статистика позволяет Вам утверждать, что Тьер^{10} уничтожил больше людей, чем Великий Террор? Я возражаю против такой оговорки по двум причинам. Хотя с христианской, равно как и с математической, точки зрения тысяча душ, загубленных на поле брани сто лет назад, приравниваются к тысяче душ, загубленных на поле брани сегодня, почему-то в первом случае историк определяет это как «убийство», а во втором как «отдельные потери». И потом нельзя сравнивать безалаберное, хотя и отвратительное, подавление беспорядков с системой планового уничтожения. Кстати, раз уж мы заговорили о Великом Терроре: знаете ли Вы, что задолго до русской революции радикальные взгляды в книгоиздательском деле в России настолько укоренились, что сочинения Ленотра^{11} не могли бы появиться по-русски? Фактически у нас было две цензуры!

Я отметил в Вашем тексте несколько мелких огрехов: жестокость соответствует английскому cruelty, а не severity. А жесткость (без этого воющего О в середине) может переводиться как «severity» или лучше «harshness». Вы могли бы упомянуть, что Гапон был агентом-провокатором и умер смертью предателя (повешен социалистами-революционерами).^{12} Легенда о царе и царице, якобы «пытавшихся заключить мир с Германией», есть такая же фальшивка большевистской пропаганды, как легенда о Ленине, якобы пообещавшем Германии развалить Россию, есть фальшивка, пущенная его противниками.

Вот мы и подобрались к фигуре Ильича — что-то я зачесался сгоряча (извините). Боюсь, что для портрета его отца Вы взяли многовато небесной лазури по примеру советских биографов. Ульянов-старший, по свидетельству знавших его людей, был самым обыкновенным, примечательным разве своими либеральными воззрениями господином. Тысячи ему подобных основали тысячи подобных школ — это было своего рода соревнование.^{13} Атмосфера семьи Ульяновых (бесплатное обучение и прочее) ничем практически не отличалась от атмосферы любой другой либеральной семьи учителя или доктора и начала формироваться в начале 50-х годов. Моральная чистота и бескорыстие русских интеллигентов, в общем-то, не имеет аналогов на Западе. К какой бы партии они ни принадлежали, к большевикам или кадетам, народовольцам или анархистам, их быт на протяжении пятидесяти лет общественного движения определялся чувством долга, самопожертвованием, отзывчивостью, героизмом; это не было отличительными признаками касты. Я знаю случай, когда тайно собрались разные политические группировки для проведения совместного собрания, однако пришлось спешно разойтись, так как об этом стало известно Чека, и вот один из видных кадетов, рискуя жизнью, остался, чтобы предупредить какого-то меньшевика (человека малознакомого и к тому же принадлежащего к враждебной партии), который, судя по всему, опаздывал и мог попасть в руки чекистов.

Ваш Ульянов-p?re[50] — не личность, а тип. (Остальные же — совершенно живые люди.) Если бы к голубому и розовому Вы добавили немного сепии (как на других портретах), он вышел бы у Вас не столь «иконописным».

Что до его сына… Нет, даже магия Вашего стиля не заставила меня полюбить его, и я не узнал ничего нового по сравнению с когда-то прочитанными каноническими биографиями, которые Вы имели несчастье добросовестно взять за образец (как жаль, что Вы не заглянули в алдановского «Ленина»).^{14}

Воспоминания близких часто бывают невыносимо приторны, а бедной Крупской не хватало и юмора, и вкуса.^{15} Иронический читатель, дойдя до пассажа, где Ленин не выстрелил в лисицу, потому что она была «красивой», может в ответ бросить: «Жаль, что Россия ему такой не показалась».

Эта преувеличенная сердечность, этот взгляд с прищуринкой, этот мальчишеский смех и все такое прочее, чему умиляются его биографы, кажется мне особенно безвкусным. Вот эту атмосферу общего веселья, когда тебе подносят полное ведро обожания с лежащей на дне дохлой крысой, я воспроизвел в своем «Приглашении на казнь» (надеюсь, Вы его еще прочтете). Вас так радушно «приглашают», все будет исполнено в лучшем виде, только НЕ ПОДНИМАЙТЕ ШУМА (говорит заплечных дел мастер своему «клиенту»). Мой друг немец, не пропускавший ни одной смертной казни, рассказывал мне о палаче в Регенсбурге, который с топором в руке совершенно по-отечески опекал осужденного.

Другой чудовищный парадокс ленинизма заключается в том, что эти материалисты считали возможным пожертвовать жизнью миллионов конкретных людей ради гипотетических миллионов, которые когда-нибудь будут счастливы.

Кто мне понравился, так это Ваш Маркс. Вы замечательно тонко разбираете письма, которые он послал Энгельсу в связи со смертью его дамы сердца; даже жалко этого бурбона, пытающегося сгладить свою «оплошность» и делающего еще хуже. Вы так увлекательно рассказываете, что я не мог Вас остановить, а тем более остановиться. Вас не рассердили мои критические замечания по отдельным страницам? Мне казалось, было бы несправедливо по отношению к столь серьезной книге, если бы я не обнаружил перед Вами, какой вихрь мыслей поднял пропеллер раскрученного Вами сюжета,

С сердечным приветом

В. Набоков.