1951

1951

10 марта 1951

Дорогой Кролик,

нет, я добросовестно перечитываю эти гоголевские истории (о чем ясно сказано в моей книге о Г.), и мое отношение к ним совершенно не меняется. Помню, что перечитывал «Вечера» в 1932-м или в 1933 году, когда писал статью о Гоголе по-русски — до сих пор пользуюсь ею на занятиях по русской литературе.

В курсе европейской словесности я прочел лекции об «Анне Карениной» и о «Смерти Джона, сына Илии» [ «Смерть Ивана Ильича» — А. Л.] (шутка) и собираюсь теперь провести изящное сравнение между «Джекилом и Хайдом» и «Превращением», в котором пальму первенства отдам «Превращению». Далее последуют: Чехов, Пруст и — частично — Джойс. Монкрифовский перевод Пруста ужасен, почти так же ужасен, как перевод «Анны» и «Эммы» [ «Анны Карениной» и «Госпожи Бовари». — А. Л.], но в чем-то еще безотраднее, ибо здесь мистер Монкриф бравирует son petit style ? lui.[184]

Ты получил два экземпляра «Убедительного доказательства», одно из них с d?dicace? Когда будет возможность, перешли мне, пожалуйста, уэллфлитский экземпляр обратно. А мое скверное письмо о твоем скверном русском стихотворении^{231} тоже получил? Ты будешь в Нью-Йорке в конце мая? Мы с Верой будем там в это время по причине и в связи с событиями, которые меня до упоминания о них в газетах просили не разглашать, но о которых, подозреваю, тебе должно быть известно.

Твой

В.

__________________________

24 марта 1951

Дорогой Кролик,

может, это и глупо (в свете того, как я всегда относился к критике своих книг), но твое письмо вызвало у меня острый приступ удовольствия.^{232} Мне бы очень хотелось получить письмо от Елены; пожалуйста, поблагодари ее от меня за теплое отношение к «Убедительному доказательству». Название я пытался придумать самое нейтральное, какое только бывает, и в этом смысле оно удачно. Но с тобой я согласен: дух книги это название не передает. В начале у меня были варианты «Speak, Mnemosyne» и «Rainbow Edge»[185] — но ведь никто не знает, кто такая Мнемозина (и как она произносится), да и «RE» не ассоциируется со стеклянным наконечником, как «The Prizmatic Bezel»[186] (из достославного «Себастьяна Найта»).

Английский издатель Голланц^{233} (ты знаешь это издательство?) хочет выпустить мою книгу, хотя название ему не нравится. Если бы Грин^{234} (первая страница его романа «Ничто» удивительна — произношу это слово с твоей интонацией) не использовал в названиях своих книг так много односложных слов, я бы предложил Голланцу «Clues» или «Mothing»!).[187]

В моей жизни последнее время происходили следующие события. Карпович, глава русского факультета в Гарварде, через год в весеннем семестре будет отсутствовать и предлагает мне вместо него вести курс русской литературы, поэтому в январе мы, может статься, переберемся в Кембридж (о чем в сверхразумном и сверхскучном Корнелле я думаю с огромной радостью). Есть в этом переезде и еще один плюс: мы окажемся гораздо ближе к вам пространственно. Ужасно хотим приехать на Кейп-Код.

«Лайф» хочет поместить фотографии, на которых я ловлю бабочек, а также самих бабочек на цветах или в грязи, и я стараюсь изо всех сил, чтобы эти фотографии носили строго научный характер, — раньше (с редкими западными экземплярами, которые частично я описывал сам) ничего подобного не делалось. Так вот, не вполне понимая, чем это может обернуться, они отправляют со мной на неделю в июле фотографа на богатый бабочками юго-запад Колорадо или в Аризону. Дмитрий сегодня в отличной вокальной форме; напевает басом по-французски из «La Juive»[188] и через минуту потащит меня на футбольное поле для усвоения практических и теоретических навыков игры.

Я решил, что ты — que sais-je?[189] — тайно повлиял на решение Американской академии, которая 25 мая в торжественной обстановке вручает мне награду. Абсолютно ничего про эту организацию не знаю и сначала спутал ее с какой-то марктвеновской шарашкиной конторой, которая в прошлом чуть было не заполучила мое имя. Однако меня заверили, что эта академия — настоящая. Сообщение о награде меня просили не разглашать, пока оно не появится в газетах.

Привет вам обоим от нас обоих.

В.

__________________________

№ 25 Уэст, 43-я стрит

26 марта 1951

Дорогой Володя,

Голланц — человек довольно умный, в книгах разбирается и печатает только то, во что верит; но издательство у него небольшое, поэтому много денег он тебе не даст. «Синий огонечек» он выпускает, но от другой моей книги отказался: на моих условиях он ее печатать не захотел, пришлось искать другого издателя.

Про твою академическую награду я ничего не знал и очень рад, что она досталась тебе. Несколько лет назад меня выбрали в Академию, но я отказался: там сидят сплошные посредственности. Хорошо в этой академии только одно: время от времени они дают деньги писателям. Возможно, дать тебе премию их надоумил Аллен Тейт — последнее время он очень активен. Не терпится поскорей увидеть номер «Лайфа» с фотографиями Набокова, за ловлей бабочек. Ужасно рад, что ты возвращаешься обратно в Кембридж.

Моя пьеса сейчас репетируется; премьера — 18 апреля.

Да, с жадностью, за один день, проглотил «УД» [ «Убедительное доказательство». — А. Л.]. В «Классиках и рекламе»[190] я не изменил того, что написал в 1944 году, — что твой английский мало в чем уступает английскому языку Конрада. Исправлять уже сказанное мне не хотелось, и я оставил все как было. Английский язык «УД» по меньшей мере не хуже конрадовского, а в чем-то и несравненно лучше. Думаю, придирчивая — под мелкую гребенку — стилистическая правка (временами возмутительно глупая) редакторов «Нью-Йоркера» пошла тебе на пользу. Я обратил внимание лишь на два предложения, которые показались мне по крайней мере сомнительными. Но со времени «Незаконнорожденных» твой язык, безусловно, стал не в пример более изящным и гибким. В этой книге твои симпатии старому режиму не кажутся мне, как это бывало в иных случаях, такими уж преувеличенными.

Привет Вере и Дмитрию.

ЭУ.

__________________________

802 Е. Сенека-стрит

Итака, Нью-Йорк

13 июня 1951

Дорогой Кролик,

<…> мне надоело, что мои книги погружены в тишину,^{235} как бриллианты в вату. Безумный энтузиазм, коим преисполнены письма ко мне частных лиц, до смешного несопоставим с полным отсутствием интереса, который проявляют к моим книгам мои глупые и неумелые издатели. И они такие обидчивые, эти издатели. После того как я со всей откровенностью высказал «Харперу и Харперу» свое суждение об идиотской рекламе, которую они состряпали к «Убедительному доказательству», они совершенно ко мне переменились и теперь с патологическим удовольствием мою книгу замалчивают. В результате моего гордого, безразличного и даже презрительного отношения к fata[191] моих творений, доблесть и честность в конечном счете так и не взяли верх над посредственностью и мелкотравчатостью. Напротив, я совершенно d?che,[192] погряз в финансовых проблемах, не могу избавиться от тяжкого и постылого (к тому же скверно оплачиваемого) академического рабства и т. д. «Нью-Йоркер» отказывается печатать лучший рассказ из всех, мною написанных,^{236} то же, что я пишу сейчас, наверняка будет отвергнуто всеми журналами без исключения. Но впредь je vais me tr?mousser,[193] буду деловит и хитер, буду посылать свои книги критикам, буду вписывать в контракты с издателями специальные пункты, согласно которым им придется раскошелиться на рекламу моих книг.

Мы складываем вещи: осенью у нас будет другой дом, поменьше, но удобнее. Отправляемся на запад в двадцатых числах сего месяца и, возможно, проведем июль поблизости от Теллурайда, на юго-западе Колорадо, где я собираюсь на природе изучить бабочку, которую описал в лаборатории. Беру с собой подробные записи, имеющие отношение к роману, который, сумей я полностью на нем сосредоточиться, был бы через год закончен. <…>

Твой

В.

__________________________

623, Хайленд-роуд

Итака

Первые числа сентября 1951 года

Дорогой Кролик,

я болен. Врачи говорят, что у меня нечто вроде солнечного удара. Ситуация идиотская: два месяца изо дня в день карабкаться по горам в Роки-маунтинз, без рубашки, в одних шортах — и рухнуть под вялыми лучами нью-йоркского солнца на подстриженном газоне. Высокая температура, боль в висках, бессонница и нескончаемый, великолепный и совершенно образцовый беспорядок в мыслях и фантазиях. <…>

В Гарварде зарплату мне будут платить вполне пристойную; помимо двух русских курсов, мне дают еще европейский роман (от Сервантеса до Флобера). Нынешние же мои обстоятельства хуже некуда, и это притом, что весной я взял у Романа в долг тысячу долларов. Нет ни одного журнала, который счел бы возможным напечатать или хотя бы понять (это относится и к «Нью-Йоркеру») мой последний рассказ, и коль скоро у меня нет ни малейшего желания идти навстречу «широкому читателю», мне предстоит оставаться в сфере, которую дураки называют «экспериментальной» литературой, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Здесь мне не доплачивают самым нелепым и оскорбительным образом. Люблю жаловаться — потому все это тебе и выкладываю.

Числа 17, если поправлюсь, отвезу Дмитрия в Гарвард. Не может ли так случиться, что вы с Еленой окажетесь в Кембридже между 17 и 20 сентября? Занятия у меня начинаются 21-го. Нам с Верой очень бы хотелось бросить на вас обоих хотя бы мимолетный взгляд.

С душевным приветом

В.