Глава 10

Глава 10

Мэйдзин Хонинбо родился в 1874 году и несколько дней назад скромно, как и подобает во время войны, отпраздновал своё шестидесятипятилетние в узком кругу. Перед началом второго игрового дня он заметил: “Интересно, кому больше лет? Павильону Коёкан или мне?”.

Он рассказал, что в этом самом зале играли такие знаменитости прошлого века, как Мурасэ Сюхо, мастер восьмого дана, и Мэйдзин Хонинбо Сюсай.

Игра второго дня велась на втором этаже в зеле, выдержанном в стиле конца прошлого века: от раздвижной перегородки до подъемного окна – все было украшено изображениями осенних листьев в соответствии с названием: Коёкан – Дворец осенней листвы. Один угол был отгорожен золоченой ширмой, тоже расписанной осенними листьями в духе школы Огаты Корина. В нише стояли живые цветы аралии и маргаритки. Из зала площадью в тридцать метров была видна другая комната, поменьше, там тоже стоял огромный букет. Было видно, что маргаритки в том букете немного привяли. Иногда в комнату заходила девушка, подстриженная под пажа, она приносила очередную порцию чая. Больше туда никто не входил.

Отражение белого веера Мэйдзина беззвучно двигалось по чёрному лакированному подносу с охлажденной водой. Из корреспондентов присутствовал только я один.

Отакэ Седьмой дан был одет в кимоно с гербами из двухслойного шелка хабутаэ, поверх которого была накидка хаори из полупрозрачного шелка. Мэйдзин сегодня одет не так парадно. На нём хаори с вышитыми гербами, и доска сегодня уже другая.

Накануне чёрные и белые сделали лишь по одному ходу – ведь это была лишь церемония открытия, а настоящая игра начинается, можно сказать, только сегодня. Отакэ Седьмой дан сейчас думает над третьим ходом, он то щелкает веером, то сцепляет руки за спиной, то водружает веер на колено, ставит на него руку и подпирает ладонью щеку. Вдруг я замечаю, что дыхание Мэйдзина становится шумным. Он разводит плечи пошире и делает глубокие мощнеё вдохи. При этом никаких признаков недомогания. Слышатся глубокие, равномерные волны дыхания. Мне показалось, что он внутренне напрягся и сосредоточился, словно в него вселилось нечто. Сам Мэйдзин, похоже, не замечал, что с ним происходило, и у меня вновь стеснило грудь.

Все это, однако, длилось недолго. Дыхание Мэйдзина постепенно становилось тише и незаметно стало таким же спокойным, как и прежде. Мне пришло в голову, что может быть, таким путем проявил себя боевой дух Мэйдзина, учуявший сражение. А может быть, мне довелось увидеть, как на Мэйдзина сошло вдохновение, или ещё больше – увидеть его гения. Наконец, может быть, это был миг внутреннего сосредоточения, и я наблюдал вхождение в состояние самадхи, когда человек отрешается от собственного Я. Но как знать, может быть в этом как раз и состоял секрет непобедимости Мэйдзина.

Отакэ Седьмой дан перед тем, как сесть за доску, церемонно поприветствовал Мэйдзина, а затем сказал:

– Сэнсэй, извините, боюсь, что мне придется часто отлучаться во время игры...

Мэйдзин в ответ проворчал: “Мне тоже. Я и ночью встаю раза три...”.

Это было забавно, потому что характеры Седьмого дана и Мэйдзина были совсем несхожи.

Когда я, да и не только я, работаю за столом, то часто пью чай и бесконечно бегаю в туалет, а иногда случается со мной и “медвежья болезнь”. У Отакэ все это было доведено до крайности. И весной, и осенью на квалификационных турнирах Ассоциации Отакэ ставил возле себя огромный чайник и большими глотками все время пил дешёвый чай. Ву Циньюань, мастер Шестого дана, излюбленный партнер Отакэ, тоже во время игры часто отлучался в туалет. Я как-то подсчитал: за те несколько часов, пока длилась партия, он вставал больше десяти раз. Хотя Ву Циньюань и не пил чай в таких количествах, как Отакэ, но все равно каждый раз из комнаты доносились характерные звуки.

Иногда можно было видеть, как Отакэ ещё в коридоре начинает развязывать пояс.

Подумав шесть минут, чёрные делают третий ход и тут же:

– Извините, пожалуйста!

Отакэ быстро встал. После пятого хода он снова встал: – Извините, пожалуйста!

Мэйдзин достал из рукава кимоно сигарету и медленно раскурил её, думая над пятым ходом. Отакэ, то прятал руки в карманы, то скрещивал их перед собой, иногда складывал их на коленях, то снимал с доски невидимые пылинки, и даже перевернул поставленный противником белый камень лицевой стороной вверх. Если в белых камнях лицевая и оборотная стороны различаются, то лицевой считается та сторона раковины хамагури, на которой нет узора, однако, на это мало кто обращает внимание. Но только не Отакэ. Седьмой дан время от времени, когда Мэйдзин ставил белый камень обратной стороной вверх, аккуратно брал его и переворачивал.

Об игре с Мэйдзином Отакэ как-то раз полушутя отозвался так:

– Сэнсэй молчит, и я, хочешь – не хочешь, втягиваюсь в эту молчанку. Какое уж тут настроение. И ещё:

– Для меня чем больше шума – тем лучше. От тишины я устаю.

У Седьмого дана была привычка во время игры все время шутить: часто не слишком удачно, но иногда выходило остроумно, однако Мэйдзин делал вид, что не слышит, и ничего не отвечал. От такого “боя с тенью” у Седьмого дана пропадал задор и он, играя с Мэйдзином, держался тише обычного.

Может быть достоинство, которым дышит фигура профессионала за доской, приходит с возрастом, или, может быть, сейчас молодые игроки меньше обращают внимания на свои манеры? Как бы там ни было, но Отакэ за доской производил странное впечатление: он все время подергивался, делал какие-то непонятные жесты. Однако сильнеё всех меня поразил как-то один молодой игрок четвёртого дана, участник квалификационного турнира Ассоциации. Пока его противник обдумывал свой ход, этот четвертый дан разложил у себя на коленях литературный журнал и, как ни в чем не бывало, читал какой-то роман. Когда противник делал ход, он ненадолго отрывался от книги и делал ответный ход. Когда же противник вновь начинал думать, он снова углублялся в свое чтение. Говорили, что противник был до предела возмущен такой бесцеремонностью. Впоследствии я слышал, что этот Четвёртый дан вскоре сошел с ума. Может, и в той злополучной игре уже давало себя знать его душевное заболевание, и он просто не мог спокойно ждать, когда противник сделает ход?

Отакэ Седьмой дан и его друг Ву Циньюань однажды обратились к гадателю с вопросом, что нужно для победы в Го? Говорят, он им ответил так: “Выключайте сознание, пока противник думает”.

Онода шестой дан, арбитр в прощальной партии Мэйдзина Хонинбо, несколько лет спустя, незадолго до своей смерти, вдруг разгромил всех противников на большом квалификационном турнире Отэай, устраиваемом Ассоциацией Го. Его игра была блестящей, а я бы даже сказал – пугающе великолепной. И за доской он держался не так, как обычно: при ходе противника тихо сидел с закрытыми глазами. Потом он объяснял, что в это время старался побороть в себе жажду победы. После турнира он почти сразу лег в больницу, где вскоре скончался от рака желудка, о котором и сам не подозревал. Точно так же Кубомацу Шестой дан, у которого одно время учился Отакэ. Незадолго до смерти он показал выдающиеся результаты в турнире Отэай.

Мэйдзин и Отакэ были несхожи между собой во всем: по-разному они вели себя в напряженные моменты, разными были у них и неподвижность, и жесты, и нервные реакции, непохожими были и выражения лиц. Когда Мэйдзин погружался в игру, он не только не отлучался в туалет, но и вообще, казалось, забывал обо всем. Как идет партия, обычно можно понять по лицам и поведению игроков, но, глядя на Мэйдзина нельзя било понять ничего. Впрочем, игра Седьмого дана тоже не носила отпечатка его нервозности, наоборот, была исполнена силы – таков был его игровой стиль.

Отакэ по характеру был тугодум и ему вечно не хватало времени, но когда он попадал в цейтнот, и секундант начинал вести отсчёт времени (даётся минута на ход), то Отакэ за считанные минуты успевал сделать и сто, и сто шестьдесят ходов. Его необычайное самообладание в такие минуты действовало на противника устрашающе.

Непоседливость Седьмого дана, наверное, настраивала его на сражение и, должно быть, играла ту же роль, что и глубокое дыхание Мэйдзина. Однако когда я глядел на узкие покатые плечи Мэйдзина, у меня щемило сердце. И вовсе не в жалости здесь дело. Я чувствовал себя так, словно украдкой подсмотрел запретную для посторонних тайну – приход вдохновения, в чем не отдавал себе отчета, видимо, и сам Мэйдзин.

Правда, когда я потом вспомнил об этом, то мои ощущения показались мне надуманными. Может быть, у Мэйдзина уже тогда начались боли в груди. Чем дальше продвигалась партия, тем стремительнее развивалась его сердечная болезнь. Может быть, как раз тогда и проявились её первые признаки. Я не знал, что у Мэйдзина больное сердце, и поэтому моё преклонение перед ним, пусть неосознанно, но могло представить в воображении все именно так.

Впрочем, возможно, в то время и сам Мэйдзин ничего не знал о своей болезни. Может быть, он не замечал и того, как он дышит. Но как бы там ни было, по его виду нельзя было догадаться ни о болезни, ни о возможных приступах, и ни разу он не прижал руку к груди, как это часто делают сердечники.

Над пятым ходом черных Отакэ думал двадцать минут, а Мэйдзин на шестой ход затратил сорок одну минуту. В этой партии он впервые надолго задумался. Сегодня в четыре часа пополудни нужно было записать ход. Седьмой дан свой одиннадцатый ход сделал без двух минут четыре, и теперь, если Мэйдзин за оставшиеся две минуты не сделает ход, то партия будет отложена при его ходе.

Двенадцатый ход белых Мэйдзин записал в четыре двадцать две.

Утреннее небо стало понемногу темнеть. Это потемнение оказалось предвестником сильного ливня, который позже вызвал наводнения на огромной территории от Токио до Осака.