Глава 18. Неправильный вопрос

У горя есть свой жизненный цикл.

Многие люди говорили мне, что начинали приходить в себя после трагедии примерно через семь лет, и для меня это тоже было так. К 2006 году я стала чувствовать себя лучше. Я скучала по Дилану не меньше, чем прежде, и не было часа, когда бы я с болью и грустью не думала о его жертвах и их родных. Но я уже не плакала каждый день и не брела по миру, как зомби. После того, как юридические ограничения были сняты, я стала узнавать, не смогу ли я помочь лучше понять самоубийство, если расскажу свою историю.

Работая в организации по предупреждению самоубийств, я встретила еще двух людей, родные которых совершили убийства, а затем покончили с собой. Нам очень помогли разговоры друг с другом. Большинство людей, родные которых покончили с собой, борются с горем, виной и отвращением, но когда член твоей семьи убивает в последние минуты своей жизни, это меняет и его образ в твоем сознании, и то, как ты будешь его оплакивать. Ты никогда не перестаешь задаваться вопросом, не из-за тебя ли он сделал то, что сделал. А внимание средств массовой информации может быть очень травмирующим.

Другие, пережившие то же, что и я, также считали, что в их потере главным было самоубийство, а общественность воспринимала происшедшее исключительно как убийства. Мы хотели показать, что самоубийство в сочетании с убийством — это проявление суицидальных наклонностей, и помочь людям понять, что предупреждение самоубийств — это и предотвращение убийств. Поэтому, когда я узнала, что в университете Колорадо в Боулдере проходит конференция под названием «Насилие приходит в колледж», я решила организовать коллективную дискуссию по самоубийствам, связанным с убийствами.

На Тома мое погружение в предупреждение самоубийств и сообщество людей, чьи родные покончили с собой, нагоняло депрессию, а мое изучение самоубийств, связанных с убийствами, раздражало еще сильнее. (Он называл нашу коллективную дискуссию «собранием семейки Аддамс[23]»). Полагаю, муж считал, что я отказываюсь двигаться вперед, и иногда я задавалась вопросом, не прав ли он. Я собрала целую библиотеку книг о психике подростков, самоубийствах, самоубийствах, связанных с убийствами, и биологии насилия, находя в них неуютную правду и неудобную реальность.

С одной стороны, это было, наверное, что-то вроде покаяния, а с другой — самозащита. Если я найду самое плохое, то оно уже никогда не сможет застать меня врасплох. Но в глубине всего этого было просто импульсивное желание понять, как ребенок, который вырос в нашем доме, мог сделать такое?

Я хотела говорить о Дилане как о своем сыне. Я хотела встать и сказать людям, что как бы я ни горевала и жалела о тех, кого он убил и ранил, я все еще люблю его. К сожалению, я еще не была готова к этому.

За несколько недель до моего участия в дискуссии я поехала с подругой посмотреть на выступление ее дочери в спектакле, который ставился в колледже. Мы должны были провести прекрасные выходные, но когда я оказалась в кампусе в окружении молодых людей, что-то внутри меня оборвалось. Я первый раз была в колледже после нашего визита в университет Аризоны с Диланом, и как только я видела высокого худого мальчика, наслаждающегося своей студенческой жизнью, мое сердце останавливалось.

Когда я шла через прекрасный университетский городок, у меня началась паническая атака — первая с тех пор, как мы давали показания под присягой. Еще один приступ произошел во время представления, и еще — во время обеда. Переключая каналы в своем номере в гостинице, откуда на следующее утро меня должны были забрать друзья, я набрела на «Я буду плакать завтра», биографический фильм о судьбе певицы Лилиан Рот, вышедший в 1955 году. Пока Рот в изображении Сьюзен Хэйуорд переживала спровоцированный алкоголем нервный срыв, у меня случился такой сильный панический приступ, что мне показалось: он меня убьет.

После этих выходных начался ужасный период. Было такое ощущение, словно акселератор у меня в голове застрял в нижнем положении. Если раньше во время панической атаки я боялась смерти, то теперь я думала о страхе. Я стала бояться того, что я испугаюсь.

Приступ мог начаться из-за чего угодно. Проезжаю мимо службы коронера, куда забрали тело Дилана: бум! Смотрю старый фильм, где ковбой бросает шашку динамита в сарай: бум! Красные цветы на кусте: бум! Желудочно-кишечный тракт всегда был моей ахиллесовой пятой, и теперь я боялась есть из-за постоянных расстройств пищеварения, которые появились вместе с паническими атаками.

Поскольку приступы начинались из-за вещей, которые напоминали мне о смерти Дилана, мой психотерапевт посчитал их началом посттравматического расстройства. Насчет лечения у нее не было сомнений: я должна была принимать прописанные мне транквилизаторы. Но я боялась к ним привыкнуть, поэтому пила только половину или четверть таблетки — достаточно, чтобы приглушить тревожность, но недостаточно, чтобы вернуть себе ощущение полноценной жизни и позволить мозгу остановить свою сумасшедшую гонку. Кроме того, я чувствовала, что мое страдание указывает на какой-то жизненно важный изъян. «Прекрати все это! — злобно приказывала я себе. — Соберись! Ты должна подумать и найти какой-то выход».

Мой психотерапевт считал, что я не готова к участию в дискуссии. Но меня вынуждали выполнять свои обязательства, неважно, какой ценой, а мое необъяснимое желание публично продемонстрировать свою «нормальность» еще усиливало давление. Я хотела показать, что страх не управляет мной. И в попытках доказать это загнала себя в ловушку.

Чем ближе становился день дискуссии, тем сильнее и чаще делались панические атаки. Однажды вечером по пути домой ощущения были такими острыми, что я боялась: из-за меня сейчас случится авария. До этого я никогда по-настоящему не думала о самоубийстве, но теперь смотрела на пассажирское кресло и думала: «Если бы здесь сейчас лежал пистолет, я бы взяла его и прекратила бы это все». Я покрепче вцепилась в руль и четко сказала себе: «Так больше продолжаться не может».

Я прошла через выступление на коллективной дискуссии — мне помогли. По совету психотерапевта подруга сделала запись моих ответов, поэтому я просто могла включить их воспроизведение, если не могла говорить. Закончилось все тем, что примерно половину времени звучала запись. Для всех, кто пришел на мероприятие, день был трудным, но, тем не менее, все прошло успешно: обсуждение результатов показало, что нам удалось изменить восприятие самоубийств, связанных с убийствами. Один из присутствующих назвал это «откровением». Другая женщина даже извинилась за то, как она думала о таких вещах раньше.

Я начала принимать транквилизаторы в предписанной мне дозировке, и с помощью препаратов, психотерапии и длинных прогулок изматывающие меня приступы, наконец, пошли на убыль.

Теперь я понимаю, что эта тревожность — расстройство мозга, с которым мне придется жить до конца моих дней. Даже когда ничего серьезного не происходит, приступ все равно может случиться. Из-за этой уязвимости я тщательно контролирую свою реакцию на стресс так же, как люди с высоким риском инсульта контролируют свое кровяное давление. Я занимаюсь медитацией, йогой и дыхательными упражнениями и делаю это каждый день. Если мне нужна помощь, я обращаюсь к психотерапевту и принимаю антидепрессанты. Со временем я стала прислушиваться к своей тревожности и воспринимать ее как показатель того, что что-то не так.

За годы после смерти сына расстояние между мной и Томом все увеличивалось, в итоге между нами не осталось ничего общего, и мы уже не могли протянуть хоть какую-то нить через эту пропасть. В 2014 году, после сорока трех лет брака, мы решили расстаться. Я приняла это решение, поняв, что мысль о том, чтобы сохранить эти отношения, пугает меня больше, чем их конец. Мы завершили наш брак, чтобы спасти нашу дружбу, и я верю, что мы всегда будем заботиться друг о друге. Я очень благодарна за это.

После того, как я выбралась из темного пугающего периода панических атак, я чувствовала себя как Дороти, осторожно вступающая в мультяшную страну Оз. Оказавшись в безопасности, я увидела, что мой собственный кризис принес мне в некотором роде прозрение. Он научил меня некоторым вещам, которые мне нужно было знать, чтобы лучше понять жизнь и смерть Дилана.

Всемирная организация здравоохранения определяет психическое здоровье как «состояние благополучия, при котором человек может реализовать свой собственный потенциал, справляться с обычными жизненными стрессами, продуктивно и плодотворно работать, а также вносить вклад в жизнь своего сообщества».

Мое тревожное расстройство показало мне, как чувствует себя человек, попавший в ловушку неправильно работающего сознания. Когда наш мозг разлаживается, мы не можем управлять собственными мыслями. Неважно, что я пыталась рассуждать разумно, у меня просто не было нужных для этого инструментов. Я впервые поняла, что значит не контролировать собственный мозг.

Это заставило меня очень сочувствовать тем, кому приходится так же страдать. Многие годы я пыталась понять, как Дилан мог сделать то, что сделал. Потом мой собственный мозг вышел из-под контроля, и я увидела мир с другой стороны зеркала, когда ты варишься в своем личном адском котле, и непрошеные мысли берут на себя контроль и заставляют действовать.

Самая грустная и страшная правда в том, что мы никогда не знаем, что мы (или кто-то из наших близких) страдает от серьезного расстройства мозга.

Когда я почувствовала себя лучше, я не могла поверить, какими исковерканными были некоторые мои мысли. Впервые я поняла, как Дилан мог думать, что он двигается в правильном направлении, когда все было совсем наоборот.

Я все еще не могу осознать то, что сделали Дилан и Эрик; я не могу понять, как вообще кто-то может сделать такую вещь, не говоря уж о моем сыне. Мне легко, хотя и больно, сочувствовать человеку, покончившему с собой, но Дилан убивал. Это не та вещь, к которой я когда-нибудь смогу привыкнуть или которую смогу забыть.

Был ли он злым? Я провела много времени в борьбе с этим вопросом и в конце концов решила, что нет, не был. Большинство людей считают, что самоубийство — это выбор самого человека, и насилие — тоже выбор, это можно контролировать. Тем не менее, из разговоров с теми, кто пережил попытку самоубийства, мы знаем, что их способность к принятию решений как-то меняется, и мы не слишком хорошо понимаем, как именно. В нашем разговоре психолог и исследователь самоубийств доктор Мэтью Нок из Гарварда использовал фразу, которая мне очень понравилась: «нарушение функции принятия решений». Если самоубийство кажется единственным выходом, чтобы прекратить существование, полное нестерпимой боли, является ли оно выражением свободной воли?

Конечно, Дилан не просто покончил с собой. Он совершил убийство, он убивал людей. Мы все чувствуем злобу, услышав только о фантазиях о том, чтобы кого-нибудь убить. Что же заставляет подавляющее большинство людей приходить в смятение и ужас от одной только мысли об убийстве? И почему некоторые могут пройти через это? Если кто-то решает причинить другим вред, то что же управляет этим выбором? Если то, что мы считаем злом, — это на самом деле отсутствие совести, то мы должны спросить, как это человек потерял связь со своей совестью.

Моя собственная борьба с болезнью как ничто другое доказала мне, что когда наши мысли надломлены, нам остается только отдаться на их милость. В последние месяцы своей жизни Дилан перечеркнул все моральные ценности, сопереживание и свою собственную совесть. Все, чему я его учила, поддерживает мою веру в то, что он был не в своем уме.

Заболевание мозга — это не индульгенция на любые поступки. Дилан виновен в тех преступлениях, которые совершил. Я уверена, что в конце жизни он понимал разницу между хорошим и плохим, а то, что он сделал, было очень плохим. Но мы не можем посвятить себя предупреждению жестокости, если не будем принимать в расчет, какую роль депрессия и неправильная работа мозга могут сыграть в решении совершить ее.

Конечно, я говорю рискованные вещи. Мысль о том, что люди с расстройствами мозга опасны — это один из самых вредных и распространенных мифов, который по большей части не соответствует действительности. Большинство людей с расстройствами и заболеваниями мозга не жестоки, но такие случаи бывают. Мы должны найти способ обсуждать вопросы здоровья мозга и жестокости открыто и никого не осуждая, и мы не сможем это сделать, если вначале не поговорим о предрассудках.

Возможно, вы можете назвать несколько олимпийских чемпионов и звезд-квотербеков[24], которые ломали ноги, или питчеров высшей лиги, которые перенесли операцию по восстановлению связок локтевого сустава. Но большинство из нас не может назвать знаменитостей, которые боролись — успешно — с депрессией или другим аффективным расстройством. Даже звезды боятся того, что потеряют работу или их будут считать опасными для их же детей. Богатство, власть и любовь публики не защищают от этого предрассудка.

Мой собственный опыт борьбы с тревожностью показал мне, как рискованно и стыдно рассказывать другим о подобной боли. Я считаю себя очень честным человеком — иногда даже чересчур. Но когда я проходила через панические атаки, я испытывала такой стыд и отвращение из-за того, что не могу справиться со своей проблемой, что шла на все, чтобы скрыть свой дефект. Боясь, что меня увидят слабой или ненадежной, я старалась изо всех сил, чтобы мои коллеги и друзья не видели моих приступов (или, по крайней мере, не поняли, насколько они серьезны).

И делать это было совсем нетрудно, хотя, как я считала, мой разум пытался убить меня. Я уверена, мои коллеги и случайные знакомые заметили, что не все хорошо: «Не показалась ли тебе Сью какой-то похудевшей, дрожащей, бледной, рассеянной?» Но у меня была очень хорошая причина, чтобы выглядеть будто в воду опущенной: «Ничего удивительного, что она кажется измученной — вспомни, через что она прошла!» Совсем как я когда-то говорила Тому: «У Дилана, должно быть, такие трудные предметы, он выглядит усталым» или «Конечно, он лучше поиграет на компьютере, чем сидеть с родителями, ведь он же подросток!»

Только когда я прошла через свой собственный психический кризис, я смогла увидеть, как он охватывал меня, словно коконом, изолируя от окружающих. Но этот опыт также помог мне почувствовать родственные связи с другими людьми, скрывающими свою ужасную боль внутри себя. Если люди обращаются за помощью, то чаще всего эти болезни поддаются лечению. Тем не менее, многие за лечением не обращаются, и одна из причин этого — предрассудки.

Если вы повредите колено, вы не будете ждать, пока не сможете ходить, а примите какие-то меры. Вы приложите лед, поднимете ногу кверху, пропустите тренировку, а потом, если через пару дней улучшения не наступит, вы запишетесь на прием к ортопеду. К сожалению, большинство людей не обращаются к специалистам по психическим заболеваниям, пока не окажутся в критической ситуации. Никто не ждет, что наши разбитые колени излечатся сами собой, но мы считаем, что сможем сами избавиться от боли у нас в голове.

Когда мое тревожное расстройство стало управляемым и я начала выбираться из этого зыбучего песка страхов, мне вдруг стало ясно как дважды два: любое психическое заболевание — это проблема со здоровьем, такая же, как болезнь сердца или порванная связка. Как и эти болезни, его можно вылечить. Но вначале заболевание нужно обнаружить и поставить диагноз. Каждый день маммограмма и обследование молочной железы помогают врачам находить и лечить такие случаи рака, которые пропустили бы пятьдесят лет назад. Я сама осталась жива именно благодаря этому и могу только надеяться, что когда-нибудь появятся по крайней мере такие же эффективные скрининги и профилактические процедуры в области психического здоровья.

Более того, мы должны их разработать. Как и многие другие болезни, заболевания мозга могут быть опасными, если их вовремя не распознать и не лечить. Человек, который скорее всего пострадает от инстинкта разрушения, — это тот, у кого этот инстинкт есть. В некоторых исключительных случаях люди также могут повести себя жестоко по отношению к другим. Это не стопроцентная вероятность, и даже не пятидесятипроцентная, но такое происходит. Без лечения болезнь может поразить и людей, страдающих от нее, и тех, кто рядом с ними.

Когда люди, борющиеся со своей болезнью, не могут получить доступ к лечению, которое им так нужно и которое может спасти им жизнь, повышается риск того, что они нанесут вред себе или другим. Самолечение с помощью наркотиков и алкоголя очень распространено, когда больные не получают правильного лечения и поддержки, а злоупотребление этими веществами — это еще один фактор, который существенно повышает вероятность насилия у людей с психическими заболеваниями.

Работая над этой книгой, каждый раз, когда я брала интервью у специалиста, я задавала один вопрос: «Если не принимать во внимание предрассудки, что бы вы сказали о зависимости между расстройствами мозга или психическими заболеваниями и насилием?» Доктор Кент Киель хорошо подвел итог всем этим разговорам: «Лучший способ уничтожить веру в то, что люди с психическими заболеваниями жестоки, — это помочь им, чтобы они не были жестокими».

Узнать о том, что человек готовится совершить акт насилия, очень сложно. Составление «психологического портрета» не работает. Но насилие можно предотвратить. Кстати, у специалистов по оценке угрозы есть пословица: «Предотвращение не означает предсказания». Тем не менее, для этого требуется повысить всесторонний доступ к выявлению заболеваний мозга.

Доктор Рейд Мелой, родоначальник этой области, проводит такую аналогию: кардиолог может не знать, у кого из его пациентов будет сердечный приступ, но если он знает о таких факторах риска, как, например, высокий холестерин у них всех, вероятность кардиологических явлений уменьшится. Она станет еще меньше, если врач обратит особое внимание на пациентов с повышенным риском — заядлых курильщиков или имеющих лишний вес, и станет совсем низкой, если он убедится, что пациенты, у которых уже были сердечные приступы, ведут здоровый образ жизни и принимают назначенные лекарства.

Подобная система уже работает в некоторых школах. На первом уровне у всех должен быть доступ к диагностике здоровья мозга и первой помощи, к программам по разрешению конфликтных ситуаций и к информации о предотвращении самоубийств. Партнерские коррекционные программы учат ребят без страхов и сомнений просить квалифицированных взрослых помочь их друзьям, если они вызывают беспокойство.

На второй уровень попадают дети, переживающие трудные времена, — те, которые потеряли одного из родителей, которых дразнят, над которыми издеваются, или ученики, которые относятся к группе риска. Например, геи, лесбиянки, бисексуалы и транссексуалы имеют гораздо больший риск подвергнуться издевательствам, поэтому могут понадобиться отдельные усилия, чтобы эти дети всегда могли обратиться за помощью.

Третий уровень оказывается задействован, когда отдельный ребенок вызывает некоторые сомнения. Возможно, у него какое-то эмоциональное расстройство, он говорил о самоубийстве или — как Дилан — написал работу о насилии или посвященную еще какой-нибудь тревожной теме. Такого ученика направляют к команде специально подготовленных учителей и других профессионалов, которые беседуют с ним, изучают странички ребенка в социальных сетях и другие материалы, говорят с друзьями, родителями, представителями местных правоохранительных органов, психологами и учителями.

Эти меры хороши не потому, что с помощью них можно поймать потенциальных школьных стрелков, но потому, что позволяют школьной администрации эффективно выделить подростков, сталкивающихся с различными проблемами: издевательствами в школе, расстройствами пищевого поведения, нанесением себе травм, недиагностированными нарушениями способности к обучению, злоупотреблением алкоголем и наркотиками, жестоким обращением дома и насилием со стороны ровесников (и это еще не весь список проблем). В редких случаях команда может обнаружить, что ученик строит конкретные планы нанести вред себе или другим, тогда могут быть подключены правоохранительные органы. В подавляющем большинстве таких случаев достаточно просто помочь ребенку.

«Люди, которые преднамеренно совершают насилие, делают это из-за какой-то лежащей в глубине проблемы, — сказала мне доктор Рандаццо. — Часто это проблемы с психикой. Обычно их можно решить, если вовремя обнаружить и эффективно лечить. Улучшение охраны психического здоровья бесспорно может помочь предотвращению насилия».

Если мы серьезно хотим предупреждать случаи насилия, мы также должны понимать, какую цену платит общество за легкую доступность огнестрельного оружия. Дилан сделал то, что он сделал, не потому, что смог купить ружья, но чрезвычайно опасно, что такие смертельно опасные приспособления легко доступны уязвимым людям, стоящим на грани. Мы уже видели, к чему это приводит, и должны принимать эти риски в расчет, когда говорим о том, как сделать наше общество здоровее и безопаснее.

Когда происходят такие трагедии, как в Колумбайн, Виргинском технологическом институте или начальной школе Сэнди-Хук, первый вопрос, который задает каждый, — «Почему?» Возможно, это неправильный вопрос. Я подошла к тому, чтобы считать, что куда лучшим вопросом будет «Как?»

Пытаясь объяснить, почему что-то произошло, мы можем прийти к тому, чтобы закончить поисками простых ответов, а не решений, предусматривающих конкретные действия. Только человек в бедственном положении и со склонностью к самоубийству может посчитать смерть лучшим выходом из неизбежных жизненных неурядиц. Для нас самих опасно рассматривать суицид как естественный ответ на разочарования, когда на самом деле это результат болезни.

Я думаю, что все это применимо к тому, что произошло в Колумбайн. Дилан во многих смыслах был уязвимым — безусловно, он был эмоционально незрел, имел депрессию, возможно, страдал от аффективного расстройства или расстройства личности. Мы с Томом не смогли распознать ничего из этого и не ограничивали вредно влияющие факторы — жестокие развлечения, дружбу с Эриком, — которые еще сильнее усугубляли ситуацию.

Если мы задаем вопрос «как», то это позволяет нам рассматривать падение к саморазрушению как процесс, каковым оно и является. Как кто-то проходит путь к тому, чтобы нанести вред самому себе или другим? Как мозг перекрывает доступ к своим собственным механизмам самоконтроля, самозащиты и совести? Как такое нарушение мышления может быть выявлено и скорректировано заранее? Как мы узнаем, каким будет самое эффективное лечение в конкретном месте и в определенное время и как можно быть уверенным, что оно доступно в любом медицинском учреждении?

Как долго мы будем отказываться признать, что психические заболевания — это вопросы здоровья, и нужно определить, каким меры нужно принять для того, чтобы справиться с ними?

Все эти проблемы срочно требуют нашего внимания. Вопрос «почему» только заставляет нас чувствовать безнадежность. Вопрос «как» указывает на путь вперед и показывает, что мы должны делать.

Как я слишком хорошо знаю, заболевания мозга — это не ситуация из разряда «мы против них». Каждый из нас может пострадать, и с большинством из нас — в разные периоды нашей жизни — это случится. Мы учим наших детей следить за своими зубами, правильно питаться и распоряжаться финансами. Но как много родителей учат детей контролировать состояние своего мозга или сами знают, как это сделать?

Я не знала, и больше всего в жизни я жалею о том, что не научила этому Дилана.