Глава 9. Жизнь в горе

Цитата из газетной статьи о пациентах, страдающих раком: «Люди, которые хорошо справляются со своей болезнью, создают в своем сознании место, где они здоровы, и живут в этом месте». Это именно то, что мы делаем. Том провел такую аналогию: это как если бы торнадо разрушило наш дом, и мы могли бы жить только в одной его части. Вот на что похожа жизнь в горе. Ты пребываешь в этом маленьком месте, где только и можешь функционировать.

Запись в дневнике, август 1999 года

Клайв Стейплз Льюис, писатель и богослов, начал свое прекрасное размышление о смерти своей жены «Исследуя скорбь» словами: «Мне никогда не говорили, что скорбь так похожа на страх».

Годы спустя эти слова все еще больно ранят меня со всей силой неопровержимой правды. Любая смерть любимого, а особенно смерть ребенка, потрясает человека до самых основ. Как писал писатель Айрис Болтон, переживший самоубийство близкого человека: «Я считал себя, своих детей, всех своих родных бессмертными, думал, что трагедии случаются только с другими». Нам приходится верить в это для того, чтобы жить, а неожиданно появившаяся правда может быть ужасающей. Для меня непостижимость смерти Дилана увеличивала это ощущение нестабильности основ мироздания, потому что перечеркивала все, что я считала истинным о своей жизни, о своей семье и о себе самой.

Одна из студенток, с которой я работала еще в общественном колледже, рассказала мне о том, что было самым трудным в ее жизни как человека с ограниченными возможностями.

— Все в первую очередь видят во мне инвалида, — сказала она мне. — Для них я прежде всего человек с ампутированной конечностью, а уж потом — личность.

В тот момент я была благодарна ей за это откровение, потому что знала, что оно поможет мне в работе. Но только после Колумбайн я узнала, что именно оно означает. Теперь на меня всегда будут смотреть как на мать, которая вырастила убийцу, и никто — в том числе и я сама — никогда не будет воспринимать меня как кого-то другого.

Хотя мне было уже пятьдесят, в первые месяцы после Колумбайн я тяжело переживала смерть своих собственных родителей. Я была счастлива, что они не дожили до этого времени и не увидели, во что превратилась моя жизнь, но по-детски тосковала по их присутствию в моей жизни.

Мой отец умер, когда мне было восемнадцать, но маму я потеряла в тридцать восемь, и я привыкла полагаться на нее уже после того, как сама стала взрослой. На ее похоронах мои брат, сестра и я вспоминали нашу мать как путеводную звезду, отдавая дань ее бесценному дару — она помогала нам найти наши ориентиры в жизни даже в самых сложных обстоятельствах. Я полагаю, что именно поэтому в годы, прошедшие после Колумбайн, я вижу ее во сне так же часто, как и Дилана.

В одном сне, который я видела вскоре после трагедии, была ночь и дул холодный ветер. Я искала свою машину на огромной парковке, держа на руках Дилана, примерно двухлетнего. Я пыталась завернуть его в одеяло, чтобы согреть, одновременно бегая взад и вперед через ряды машин и со все возрастающим отчаянием высматривая свою машину. Огромные тяжелые пакеты, наполненные бумагами, оттягивали мне руки, поэтому было так тяжело нести Дилана, что я боялась уронить его на асфальт.

Как раз в тот момент, когда он начал выскальзывать из моих рук, вперед вышла моя мать. Она сказала:

— Отдай мне пакеты и позаботься о своем сыне.

По одному она забирала тяжелые сумки, врезающиеся мне в руки, и теперь я могла крепко держать Дилана и завернуть его в одеяло. Я нашла нашу машину и усадила сына в его автокресло, пока моя мама стояла рядом и держала пакеты, которые забрала у меня. Тут я проснулась.

Этот сон указал мне на правильную дорогу. Бумаги в пакетах символизировали все, что отвлекало меня от моего горя: беспокойство о судебных процессах, финансовые соображения, страх увидеть свое имя в газете, тысячи писем, счетов, заметок и юридических документов, наполняющих наше убежище огромным страхом и неотложными обязанностями. Ничего удивительного, что я не могла справиться с постоянными угрозами в средствах массовой информации, ненавистью и обвинениями всего мира, а к этому еще добавлялось постоянное беспокойство о том, что что-нибудь ужасное случится с Байроном. Наша финансовая ситуация стала полностью катастрофической и такой сложной, что, казалось, мы никогда не выберемся из этой ямы.

Но мама была права. Я должна была сосредоточиться на своей скорби по Дилану и его жертвам и не обращать внимания на все остальное.

Это было трудно. Даже если бы горе не вывело меня из строя, сама тяжесть административных забот о том, с чем мы имели дело, полностью сокрушила бы меня. Через месяц после трагедии мы с Томом все еще, как призраки, слонялись по комнатам пустого дома, угнетенные нашей потерей и угрызениями совести, замученные одними и теми же мыслями: «Я скучаю по Дилану. Как он мог сделать такую ужасную вещь? Я не могу поверить, что никогда больше его не увижу. Как кто-то, кого я так любила, мог хладнокровно убивать людей? Других детей? Если бы я только знала, я бы сделала все, что угодно, чтобы остановить его. Как только он мог сделать такую вещь?»

И затем непременно наваливалось чувство невозможности и непоправимости утраты: «Как так может быть, что я больше никогда не почувствую его шершавую щеку рядом с моей?»

Временами нас встряхивало приступами какой-то неуемной энергии, если не новым пониманием того, что сделал Дилан, то множеством последствий его действий, которые разрушали дом, жизнь и семью, которым мы посвятили целых двадцать семь лет своей жизни. Хотя Гари Лозов явно оценивал свои услуги дешевле, чем они того стоили, первый полученный нами счет просто потряс нас. Мы не имели никакого понятия, как мы будем его оплачивать. В этот момент моя мама смогла нам помочь. Перед своей смертью в 1987 году, когда мальчики еще были маленькими, она оформила страхование жизни для них обоих. Мы получили деньги по двум полисам Дилана, и их как раз хватило для оплаты того первого счета.

Хотя это была только капля в море, нам еще долгие годы предстояло оплачивать юридические счета. Том попытался начать консалтинговый бизнес в нефтяной отрасли, но возможностей было очень мало, и те, которые появлялись, тут же исчезали, когда потенциальные инвесторы понимали, что имеют дело с отцом одного из стрелков в Колумбайн.

Наша страховая компания потребовала время, чтобы решить, будут ли они вообще оплачивать наши юридические расходы. Когда они, наконец, согласились, мы узнали, что услуги Гари они в любом случае не покроют. Это было сокрушительное известие, потому что для нас Гари уже ощущался скорее как друг, которому можно доверять, чем как поверенный. Мы воспринимали его как островок спокойствия в море безумия. Начинать заново с посторонними людьми было трудно, но наши новые адвокаты Фрэнк Паттерсон и Грег Кей сочувствовали нам и были терпеливы, когда мы показывали им семейные фотографии и рассказывали о нашей жизни с Диланом. Мне было нужно, чтобы они воспринимали нас как семью, чтобы они узнали Дилана. Вскоре мы привыкли к нашим новым поверенным.

Но даже с их помощью каждый день приносил целую гору невразумительных бумаг и множество решений, которые угнетали еще сильнее, потому что мы не могли полностью понять их значение. Против нас подали иски все. Были судебные процессы против подруги Дилана Робин, которая купила три единицы оружия из четырех, и против Марка Мейнеса, который продал им четвертый пистолет. Были процессы, возбужденные против компаний, которые произвели оружие, и против компании, которая изготовила антидепрессант Эрика. Были процессы против управления шерифа, округа и полиции. Против нас было одновременно подано тридцать шесть исков. Наши адвокаты были очень дотошными и делали все, что могли, чтобы объяснить нам, что происходит, но сложность нашей юридической ситуации превосходила все мои возможности воспринять ее.

Если быть честной, то, хотя наши адвокаты очень старались, мне все время думалось: «Да кого это вообще заботит?» К тому же, если все эти процессы обеспечат родителей деньгами, чтобы заботиться о тяжело раненых детях, я только порадуюсь. Но никакие иски не вернут назад погибших детей. Они не вернут Дейва Сандерса, учителя, который был застрелен. Иски не дадут нам возможность сделать тысячу вещей по-другому и не дадут нам объяснения того, как случилось немыслимое. И они не вернут Дилана назад.

Вчерашний день был ужасен. После того, как мне потребовалось четыре с половиной часа, чтобы встать с постели, остаток дня был не лучше. Я плакала, плакала и никак не могла собраться. В полдень я говорила с С. и сказала ей, что не могу вернуться на работу, хотя только что сказала ей, что могу.

Запись в дневнике, май 1999 года

Через месяц после Колумбайн я разговаривала по телефону со Сьюзи, моим методистом с работы. Она очень обо мне заботилась, постоянно проверяя, как я себя чувствую и время от времени привозя еду или растение, к которому были привязаны записки с пожеланиями от моих коллег. (Годы накопленных дней больничного и неиспользованных дней отпуска в системе государственных общественных колледжей были единственной причиной того, что мое место все еще оставалось за мной.)

Я, как всегда, плакала. Сьюзи некоторое время послушала мои всхлипывания, а потом сказала:

— Думаю, тебе надо вернуться на работу.

Эта мысль заставила меня замолчать. Вернуться на работу — это было невозможно, немыслимо. Как я могла думать о чем-то еще, кроме Дилана и катастрофы, которую он устроил? Как я могла выйти из своего безопасного дома и лицом к лицу встретиться с людьми, которые не знали Дилана так, как знала его я, не любили так, как я любила.

— Я не могу, — сказала я.

Она стала мягко настаивать. Да, мы должны проработать все детали, но это будет хорошо для меня, и моим коллегам нужна моя помощь.

— Что, если я запущу проект, по которому ты сможешь работать из дома? Что-нибудь без жестких сроков, чтобы ты могла работать со своей скоростью?

У меня сил не было протестовать. Легче было согласиться, чем пытаться остановить ее.

Безобидная посылка, которую Сьюзи прислала позднее на той же неделе, простояла нераспакованной несколько дней. Когда я начала, я могла провести за работой от силы час в день, а часто не делала даже этого. Возвращение на работу по-настоящему казалось полностью безнадежным.

Но мне нужна была та часть моей жизни, в которой я не являлась матерью Дилана, и работа над проектом, который может быть завершен, тоже интересовала меня. Моя личная жизнь начала ощущаться как прочная и неприступная. Ничего не надо было решать, понимать или заканчивать. Рабочий проект, даже при таких очень компромиссных условиях, мог быть сделан, и он мог быть сделан хорошо. Поэтому я держалась за эту маленькую работу, хотя в некоторые дни мне требовался час, чтобы написать одно законченное предложение.

В конце концов, я поняла, что не могу сделать работу как полагается без сотрудничества с моей командой. Как и надеялась моя методистка, маленький проект вернул меня к жизни, и я стала строить планы вернуться на работу, пока что на неполный день.

Я принимала это решение с трепетом. Работа была для меня относительно новой и, хотя мне нравились сердечные отношения с новыми коллегами, я никого из них хорошо не знала. Я волновалась, что они не представляют, каким на самом деле был мой сын и им не с чем сравнить его растиражированный образ, появляющейся в каждой газете и на каждом телеканале. Что же до меня, ну, я была матерью убийцы.

Я не могла вынести мысль о том, что сам факт моего присутствия будет травмировать моих коллег. Наше сообщество очень сильно пострадало, и отголоски этой трагедии достигли моей работы. Дети и другие члены семьи некоторых моих коллег были в школе во время стрельбы и только чудом смогли избежать смерти. Муж одной из коллег, школьный учитель, едва не был застрелен. Его близкий друг Дейв Сандерс умер в тот день. Дочь нашего администратора находилась в отделении интенсивной терапии с диагнозом «посттравматический стресс». Каждый день появлялись новые заголовки, оповещающие о ходе расследования, судебных исках или о множестве конфликтов, произошедших из-за доступа к информации. Даже если кто-то из моих коллег не знал никого в школе, как можно было ждать теплых разговоров, когда мы наткнемся друг на друга, зайдя выпить кофе в комнате отдыха? Откуда они могли знать, как теперь работать со мной?

К счастью, во главе системы общественных колледжей, где я работала, стоял выдающийся руководитель, который понимал всю сложность ситуации. Она хотела помочь мне почувствовать себя комфортно и одновременно убедиться в том, что мое присутствие не станет неразрешимой проблемой для других людей. За неделю до того, как я вернулась на работу, она разослала всему персоналу офиса письмо. Там было написано, что любой, кто озабочен перспективой работать вместе со мной, должен обратиться к руководителю. Полиция уже была на месте, чтобы помочь всем служащим иметь дело с потоком представителей средств массовой информации. Также имелся психолог, который будет к услугам любого, кому нужна поддержка. Несмотря на то, что было неприятно служить поводом для такого сообщения, я была глубоко благодарна нашей начальнице за ее мудрость.

Я встретилась с сотрудницей отдела кадров, чтобы предпринять меры по защите моей личности и безопасности. Я удивилась, когда она заговорила об адаптации, как будто мой случай был совершенно обыкновенным, как какое-нибудь хроническое заболевание или родственник, страдающий болезнью Альцгеймера. Мы попросили девушку на ресепшн скрывать информацию о моих звонках и стереть мое расписание с доски. Администратор предложила мне свой кабинет, чтобы я могла делать личные звонки за закрытой дверью. Я вытащила стоящую на моем рабочем месте табличку со своим именем из рамки и спрятала ее в ящик стола.

За день или два до моего возвращения начальница разослала еще одно письмо с напоминанием, где прозрачно намекала, что мои коллеги должны обеспечить мне достаточное личное пространство, чтобы я могла снова овладеть собой. Она мягко предупреждала людей, чтобы они не перегружали меня своим вниманием, хотя, возможно, им захочется выразить свои соболезнования. Я была благодарна ей и за эту мудрость этого решения.

Но несмотря на все эти приготовления мой первый день на работе был чрезвычайно волнующим. В моем сознании не было места ни для кого и ни для чего, кроме Дилана и того ужаса, который они с Эриком устроили. Я молилась, чтобы мне никто не встретился в лифте, и даже не столько потому, что мне было стыдно, а потому, что одно-единственное доброе слово или жест заставили бы меня заплакать. Я чувствовала, что если перестану контролировать себя в первый же день, то никогда не смогу снова владеть собой.

Некоторые коллеги работали с моего места в мое отсутствие, отвечая на телефонные звонки и прилагая все усилия, чтобы сохранять темп работы над проектами. Так я оказалась на привычном месте в роли незваного гостя. Бумаги, которые я видела первый раз в жизни, были свалены в углу стола. Пароль к моему компьютеру поменяли. Хуже всего был черный телефон, который казался мне чудовищем. Еще много месяцев спустя волна мучительного беспокойства накатывала на меня, когда я видела, что на нем горит красная лампочка автоответчика, указывающая на то, что было оставлено сообщение. Но в то первое утро никаких сообщений не было.

Не успела я оглянуться, как стали приходить люди. Некоторые говорили мне несколько теплых слов, приветствуя меня и выражая свою симпатию. Другие быстро обнимали меня.

Я опоздала на наше общее ежемесячное собрание работников. Все стулья были заняты, поэтому я присоединилась к тем, кто слушал, прислонясь к задней стене комнаты. Первый раз после трагедии я была в комнате, полной людей. Некоторых из них я не знала. Было очень трудно не думать о том, что все обращают внимание на меня, хотя они очень старались не смотреть открыто.

В те дни я еще чувствовала себя не очень хорошо, и оказалось, что просто стоять в зале собраний — это для меня слишком. Через несколько минут после начала собрания я стала задыхаться, и мои ноги задрожали от слабости. Я боялась, что если я сяду на пол, это будет выглядеть непрофессионально, а последнее, чего я хотела, — это привлекать к себе внимание. Но особого выбора у меня не было, и я сползла по стене на пол, стараясь получше прикрывать юбкой колени.

Кончилось все тем, что я села, скрестив ноги, за последним рядом стульев. Один из моих коллег посмотрел на меня и предложил свой стул. Это был очень любезный поступок — не такой значительный, чтобы смутить меня, но дающий мне понять, что меня замечают и обо мне заботятся. Я покачала головой: «Нет, спасибо, со мной все в порядке, оставайтесь на своем месте». Я провела остаток собрания на полу, присутствуя физически, но не участвуя ни в чем, разглядывая ноги сидящих ко мне спиной людей и слушая выступления, хотя я и не могла видеть говорящих.

Можно сказать, это была небольшая победа. Я хотела спрятаться, но оставалась там.

Я пробыла на работе с 9 до 14:30 и присутствовала на четырех собраниях.

Все это время я изо всех сил старалась выглядеть и вести себя нормально. Я была подавлена и утомлена. К концу дня я чувствовала себя так, как будто меня побили. Мне казалось, что голова у меня огромная, и в ней неясно вырисовываются какие-то смутные мысли.

Пытаться говорить нормальные слова, думать и вести себя как обычно было словно протаскивать верблюда сквозь игольное ушко. Никто не сможет понять, через что мне пришлось пройти и через что я прохожу сейчас. Все, что я могу, это просто приходить и слушать. Когда я села в машину после работы, я захлопнула дверь и разрыдалась.

Запись в дневнике, июнь 1999 года

Хотя в то время я этого не понимала, но возвращение на работу во многом помогло мне вернуться к нормальной жизни.

Прежде всего, оно позволило мне непосредственно ощущать сопереживание и симпатию других людей. Я плакала, когда меня обнимали, но научилась радоваться этим слезам и не сдерживать их. Было легче позволить себе скорбеть, а не подавлять горе. Мои коллеги нашли золотую середину: с одной стороны, они не вторгались в мое личное пространство, а с другой — показывали свое сочувствие и доброту, когда только могли. Сомневаюсь, что они когда-нибудь поймут, как сильно мне помогли.

В июле одна из моих коллег подошла к моему рабочему месту. Она дала понять, что выступает от имени всех наших сотрудников. В руках женщины был самый изысканный букет из высушенных цветов, который я когда-либо видела. Мы не очень хорошо друг друга знали, и она вела себя достаточно официально, когда говорила, что неважно, что сделал мой сын, он все равно остается моим ребенком, и каждый, у кого есть дети, понимает мою потерю. Я видела, что у нее нет ни капли любви к Дилану, и, возможно, она не понимала, почему я его люблю, но она пыталась найти взаимопонимание. От переполнившей меня благодарности к этой женщине я даже не могла говорить.

Позднее, уже осенью, у нас проходила распродажа авторских украшений в комнате отдыха, и я купила пару брошек, украшенных рождественскими узорами, чтобы подарить их друзьям. Я выписала чек и открыла бумажник, чтобы показать удостоверение личности, но женщина, сидящая за кассой, сказала, что в этом нет необходимости. «Верно, — сказала я, засовывая свои водительские права обратно, — потому что кто же в этом мире осмелится выдавать себя за меня?» Это был черный юмор, с помощью которого я поддерживала себя в те дни. Таким странным способом я старалась помочь женщине успокоиться. Но на ее лице было видно неподдельную печаль.

Никто из тех, с кем я работала, не общался с прессой, хотя звонили им постоянно. Один репортер сумел провести девушку, работающую на ресепшен, попросив соединить его с моим методистом. В возбуждении он накинулся на Сьюзи:

— Ну почему никто не желает поговорить о Сью Клиболд?!

— Никто не хочет говорить, потому что все вокруг — хорошие люди, — резко ответила она, и это было чистой правдой.

Если вернуться к моей первой неделе, то тогда я могла думать только о Дилане. По утрам я почти всю свою длинную дорогу до центра города обливалась слезами, одновременно радуясь, что у меня есть время, когда я могу остаться одна и отдаться воспоминаниям, пока не наступил момент, когда я должна выбросить сына из головы, чтобы нормально вести себя в течение дня. Последнее, что я делала каждое утро перед тем, как выйти из машины, — это смотрела на себя в зеркало и вытирала мокрые дорожки слез на щеках.

Несмотря на терпение моих коллег и мои усилия вести себя профессионально, я была просто развалиной. Я страдала от застенчивости, совсем как в далеком отрочестве. Поскольку из-за стресса у меня возникла хроническая болезнь кишечника, я боялась есть, чтобы в случае приступа не оказаться далеко от туалета. Я делала все что могла, чтобы понизить уровень тревожности. Я даже перестала заводить будильник, потому что из-за его звона я могла дрожать целый час. Но все это не особенно помогало.

Один мой друг однажды сказал, что наш мозг «в горе» работает как старый компьютер, на котором запускают слишком сложную программу — он трудится изо всех сил, спотыкается и зависает над самыми простыми вычислениями. Так и мне нужно было приложить большое усилие, чтобы просто услышать, что говорят другие. Моя способность к концентрации внимания полностью исчезла, и мысли о моей собственной ситуации и Дилане, проносящиеся у меня в голове, уносили меня в мой собственный мир.

Я делала много заметок, но никакие способы работать эффективнее не компенсировали нехватку внимания. Я все еще краснею, вспоминая первое собрание, которое я провела после трагедии. Я попросила всех по очереди представиться и немного рассказать о том, что они делают. Когда все закончили, я, сама того не желая, попросила всех представиться и рассказать о себе — еще раз. Косые взгляды и неуютное поскрипывание стульев указали мне на мою ошибку, но сделать я уже ничего не могла, оставалось только, запинаясь, выдавить из себя извинения.

Мне потребовалось много времени, чтобы вернуться к работе на полный день. Так же, как вечерние прогулки помогали мне восстановить физические силы, я должна была находиться среди других людей, чтобы вновь обрести здравый рассудок. Работа была для меня в некотором роде реабилитацией, безопасной средой, где я могла восстановить свою личность и проработать свой уникальный горький опыт. Семьи жертв не выходили у меня из головы. Особенно часто я думала, как им, должно быть, трудно пытаться вновь жить жизнью, которая хоть как-то напоминает нормальную, после того, что сделал Дилан.

Со временем мои постоянные страдания начали казаться почти комичными. Когда я вставала, из моих блокнотов, календарей, перчаток и карманов выпадали скомканные носовые платки. У меня всегда можно было одолжить пачку бумажных носовых платков. У тебя началась сезонная аллергия? Спроси Сью, у нее всегда есть салфетки.

Я надеялась на доброту окружающих, и по большей части так и было. Мне даже казалось, что я не заслуживаю такого отношения к себе. Но не все вокруг были добрыми и понимающими, и это тоже было нормально. Отрицание очевидного, с которым я жила, — особенно вера в то, что Дилана принудили участвовать в бойне, или в то, что он сам никого не убивал, — было естественной реакцией, но с этим пора было заканчивать. Вернуться в мир означало столкнуться с ненормальностью того, что сделал Дилан.

Я чувствовала, что некоторые люди, с которыми я работаю, осуждают меня, злятся, и им больно от моего присутствия. Друзья говорили мне, когда кто-то плохо отзывался обо мне за спиной. Некоторые избегали меня или так или иначе выступали против меня. Один из таких случаев остался у меня в памяти не потому, что был самым сокрушительным или катастрофическим, но потому, что тогда было четко высказано то, чего я больше всего боялась услышать от людей вокруг.

Я отправилась в маленькую сельскую старшую школу недалеко от Денвера, чтобы проверить работу по программе профессионального обучения, которую финансировало наше ведомство. Оказаться в старшей школе было для меня трудно, и во время всего визита я едва сдерживала слезы. Особенно тяжело стало, когда мы вошли в большой компьютерный класс, где работала группа веселых и счастливых ребят.

Мы познакомились с преподавателем, молодым человеком, ненамного старше своих учеников, и я похвалила его успешную работу по нашей программе. Услышав мою фамилию, он напряженно посмотрел мне в лицо. Когда один из нашей команды сделал молодому учителю комплимент по поводу того, как он хорошо поддерживает так много компьютеров в рабочем состоянии, он сказал:

— Ну, постепенно ты узнаешь каждую машину все лучше и лучше. Кроме того, это как быть хорошим родителем.

Сказав это, он отвернулся от человека, задавшего вопрос, посмотрел мне прямо в глаза и продолжил:

— Если ты хороший родитель, то просто знаешь, чем занимаются твои дети.

Такие случаи больно ранили, и я возненавидела их. Но как бы мне ни хотелось спастись бегством каждый раз, когда затрагивалась тема Колумбайн, я не могла провести всю свою жизнь, избегая встреч, где могли прозвучать слова, которые я не хотела слышать. Я не могла не встречаться вообще ни с кем, чтобы избежать ситуаций, которые могли меня расстроить. Несмотря на жуткий водоворот эмоций, в котором я жила, я была не единственным человеком, которому было больно. Мне нужно было не дрогнув посмотреть на то, что совершил Дилан, и принять то, как его ужасный, жестокий выбор отозвался на жизни других людей. Каждый раз, когда я приходила в себя после неудобной ситуации, я делала еще один шаг к тому, чтобы принять все, что сделал Дилан, полностью. Независимо от того, поддерживали меня люди или осуждали, возвращение на работу вернуло меня в общество, которое мой сын пытался разрушить.

Мне всегда было важно мнение других людей, а теперь их одобрение стало для меня первостепенным. Я была уверена, что мое поведение оценивают, осуждают, используют для того, чтобы объяснить, почему Дилан стал убивать и калечить людей. Если раньше я была только слегка одержима своей работой, то теперь переживала период жестокого перфекционизма. Я не должна была совершать никаких ошибок, не позволять никакого непонимания. Я должна была находить в тексте каждую опечатку и выполнять любой проект лучше, чем требовалось, и в кратчайшие сроки. Мне не достаточно было быть просто компетентным, обыкновенным сотрудником. Я должна была убедить других, что это не я была причиной сумасшествия моего сына. Если я делала хотя бы маленькую ошибку, то она меня так огорчала, что я просто не могла работать дальше. Когда кто-то задавал мне вопрос, мне казалось, что меня критикуют. Сидя за рулем, я волновалась, что могу случайно, из-за своей рассеянности повредить кому-то или вообще убить человека, подтвердив то, в чем весь мир и так был убежден, — что я недостойна того воздуха, которым дышу.

Я смотрела на фотографии счастливых семей, стоящие на столах моих коллег, и задавалась вопросом: «Что они такого сделали, чего не сделала я?» В то же время мне хотелось защитить себя, и я жаждала показать людям, что Дилан был любим, что я была хорошей матерью, что, несмотря на нашу близость, я и понятия не имела, что он что-то планирует, и что у меня не было и малейшего подозрения, что он вообще способен на такое варварство.

Конечно, я приписывала окружающим все те отрицательные чувства, которые были у меня самой по отношению к себе. Я, сама не зная об этом, вырастила убийцу, человека с такими шаткими моральными нормами, что он совершил кровавые бесчинства. Я была глупой, наивной, слишком доверчивой. Я даже не была одной из тех «крутых» родительниц, которые вместе с детьми курят травку или знакомят их со своими «крутыми» бойфрендами. Нет, я была из тех родителей, которые собирают всю семью за ужином и хотят познакомиться с друзьями детей и их родителями, прежде чем разрешат провести ночь в чужом доме. Ну и что хорошего из этого вышло?

Я вспоминала, как в те времена, когда он еще и в школу не ходил, повезла Дилана обратно в продуктовый магазин, чтобы он вернул грошовое пирожное, которое взял, не заплатив. Как я была благодарна, когда продавец спокойно принял извинения сына и взял пирожное из его маленькой руки, вместо того, чтобы поощрить эту кражу и разрешить оставить сладкое себе. Я думала о всех тех случаях, когда звонила матерям, в домах которых Дилан оставался ночевать, и спрашивала, какой фильм они сегодня планируют смотреть. Не один раз я просила изменить выбор в пользу менее жестокой картины. Зачем я старалась ограничить рамки жестокости, когда весь мир может увидеть, с каким треском провалились мои попытки защитить своего сына и многих других детей?

Двадцать лет я подписывала разрешения пойти на экскурсию, устраивала замысловатую охоту за пасхальными яйцами и проверяла, есть ли у моих мальчиков кроссовки по размеру. Это были краеугольные камни моей жизни, вокруг которых я выстраивала работу, рисование и семейную жизнь. Теперь мне приходилось спрашивать, а был ли во всем этом какой-то смысл?

Возможно, вообще нельзя вырастить детей, ни о чем не сожалея. Но после того, как твой ребенок стал убийцей и покончил с собой, вина и сомнение в правильности своих решений становятся твоими постоянными неприятными спутниками. Вечером, возвращаясь с работы, я маниакально перелистывала семейные альбомы. Там были путешествия на молочную ферму, в музей естественной истории, поездки в парк — обычные вехи счастливого детства ребенка из среднего класса. Я с облегчением видела, что на многих фотографиях мы обнимаем, щекочем, прижимаем к себе или как-то еще прикасаемся к Дилану. Я предавалась мечтам, как буду останавливать незнакомцев на улице и показывать им альбомы: «Вот, видите! Я не сумасшедшая! Посмотрите, как счастливы мы были!»

Но вид руки Дилана, обнимающей Тома за шею, когда он улыбался и махал мне в камеру, снова и снова заставлял проливаться казавшиеся бесконечными потоки слез.

В старом кинофильме «Газовый свет» герой Шарля Буайе пытается свести с ума свою жену, которую играет Ингрид Бергман. Он перевешивает картины, перекладывает ювелирные украшения, прячет некоторые предметы в ее сумочку, а потом объявляет их украденными. Это срабатывает: когда его жена больше не может доверять своему восприятию реальности, она начинает срываться. В те дни я часто думала о «Газовом свете», пытаясь заново собрать осколки своей личности. Я думала, что была хорошей матерью. Я любила своего сына и гордилась им. Ничего из того, что я замечала, пока Дилан был жив, не заставляло меня думать, что у него есть сколько-нибудь значительные проблемы. Даже оглядываясь назад я не могла увидеть каких-то явных, кричащих признаков этого. Внутренний конфликт нарастал все сильнее.

«Если ты хороший родитель, то просто знаешь, чем занимаются твои дети». Слова того учителя терзали меня сильнее, чем задевала самая жестокая брань. И не потому, что я в них не верила, а потому, что верила.

Том все время задается вопросом, воссоединимся ли мы с ним когда-нибудь. Эта мысль постоянно у него в голове. Он говорит, что чувствовал бы себя спокойнее, если бы знал, что когда-нибудь увидит его снова. Я много думала о том, где Дилан сейчас, даст ли ему то зло, которое он совершил, упокоиться в мире, под покровительством Господа. Я надеюсь, что для него найдется Божье прощение, потому что он был ребенком.

Запись в дневнике, май 1999 года

Моя подруга Шэрон, ребенок которой покончил с собой, настоятельно советовала мне найти группу поддержки для переживших самоубийство близкого человека.

Я отчаянно хотела быть среди людей, которые могли меня выслушать, отнестись с симпатией и не осуждать, но я не могла представить, как зайду в комнату, где сидят незнакомцы, и начну говорить о том, что сделали Дилан и Эрик. Куда хуже было то, что, как говорил Гари Лозов, если иски, поданные против нас, дойдут до суда, то те, кто посещал группу поддержки, могут быть вызваны в качестве свидетелей. Я чувствовала, что и так уже принесла людям много горя.

Изоляция была ужасна. Уровень моего беспокойства просто зашкаливал, и я чувствовала себя оторванной от всего мира. Мы не должны были общаться с семьей Харрисов. Единственным человеком, который мог понять, через что мне приходится проходить, был Том, но пропасть, появившаяся между нами в первые дни после трагедии, становилась все шире.

Конечно, так часто бывает. Хотя статистика, возможно, преувеличивает вероятность развода после смерти ребенка, у многих семей возникают значительные проблемы. Одна из причин, на которую часто ссылаются специалисты, — это то, что мужчины и женщины по-разному переживают свою потерю. Мужчины больше склонны оплакивать потерю того, кем мог бы стать ребенок, а женщины горюют о том ребенке, которого помнят.

Эта пропасть на самом деле существовала для нас. Я постоянно перебирала воспоминания о том, как Дилан был младенцем, малышом, маленьким мальчиком, подростком, а Том был сосредоточен на том, чего Дилан уже никогда не сделает, потому что мертв. Это ориентированность на потерянное будущее Дилана раздражала меня, как будто Том даже после смерти давил на Дилана и заставлял его оправдывать отцовские ожидания. То, из-за чего мы ссорились тогда, кажется мне сейчас неважным. Мы были брошены в центр ужасного шторма, прочно связанные с друг другом, но иногда казалось, что куда лучше быть одному, чем с кем-то еще.

Наши механизмы приспособления к трудной ситуации тоже часто противоречили друг другу. Я всегда была более социальным и общительным человеком, а Том предпочитал одиночество. Произошедшая трагедия только подчеркнула наши отличия. Хотя мне было тяжело, когда на меня смотрели с ненавистью или осуждали, но мое возвращение к миру также дало мне возможность видеть проявления доброты и щедрости. Взаимодействие с другими людьми означало и то, что с отрицанием очевидного придется покончить. Неприятный разговор мог ранить мои чувства и на время заставить отступить назад, но, в конечном счете, я видела: то, что я поддерживаю контакты с окружающим миром, помогает мне примириться с реальностью.

В то время, как я заставляла себя вернуться в мир, Том все больше и больше уединялся. Я хотела распахнуть все двери, а Том — занять круговую оборону. Я все более и более чувствовала, что я оставляю его внутри этого круга одного.

Всю дорогу до работы я плакала и напевала грустные песни. Я едва могла идти и двигалась очень медленно. То, как я себя чувствовала, лучше всего описать словами «иногда мне кажется, что я почти умерла». Я добралась до работы, села за свой стол и заплакала. Я подумала, что могу вернуться домой, потому что не могу работать, но вдруг поняла, что дома будет только хуже. Каким-то образом я включилась в рабочий процесс, и в конце концов тяжесть ушла, и я начала сосредотачиваться на том, что делала.

Запись в дневнике, август 1999 года

Моя жизнь разделилась на две непересекающиеся сферы: мучительное смятение моей личной жизни и тихий порядок на работе.

Я все лучше могла сосредоточиться. Я начала погружаться в дела так, что забывала, с чем мне приходиться бороться, — на минуту, на две, на три и даже на четверть часа. Эти минуты были для меня настоящим даром небес. Они не только давали мне передышку, но возвращали меня к той Сьюзен, какой я была до трагедии, — надежному, толковому человеку, который мог существенно помочь делу.

Точно так же, как наши друзья рассказывали о своих подростковых бедах и проступках, мои коллеги начали делиться своим собственным позором и потерями. Снова и снова я понимала, что в том мире, с которым я теперь неразрывно связана, очень много страдания и боли.

Сын одного моего коллеги отбывал срок за попытку убийства. Другая коллега рассказала о своей депрессии, мыслях о самоубийстве и госпитализации в психиатрическую клинику. Эти истории одновременно говорили об уважении ко мне и были предостережением. Когда коллеги доверяли мне свою собственную боль, это напоминало о том, что мои проблемы, даже такие громадные и вездесущие, как я их чувствовала, были только моими проблемами. Другие люди тоже страдали. С ними происходили ужасные вещи, но они продолжали жить.

Еще хорошо было то, что я могу дать кому-то поддержку. Конечно, это была очень слабая поддержка, ведь я не могла сказать ничего значительного, да и кто бы захотел выслушивать советы от матери убийцы? Но я могла поддержать человека, просто выслушав его, и я слушала.

Я записала в своем дневнике:

Я узнала две важные вещи. Первая — на свете очень много добрых и хороших людей. И вторая — очень многие люди страдают и продолжают жить, с гордо поднятой головой глядя в будущее. Эти люди, в конечном счете, могут поддержать других. Надеюсь, я тоже когда-нибудь смогу кому-то помочь.

Это будет длинный путь.

Когда я начала сдирать с себя, как кожицу с лука, тоненькие слои, составляющие мою личность, я увидела, как тесно всю свою жизнь была связана со своим эго. Я всегда хотела нравиться и получала удовольствие от того, что была активным членом общества. Я выбрала работу, с помощью которой могла помогать другим. Ощущение удовлетворения от того, что я делаю, было для меня всегда важнее, чем зарабатывать деньги. Я очень гордилась своими сыновьями, семьей, которую создали мы с Томом, и тем, что была хорошей матерью. После Колумбайн ничего из этого списка не осталось. Я была не просто плохой матерью, я была самой худшей матерью на свете, про которую открыто писали ненавистные заметки на первой странице местной газеты. Поскольку меня больше не могли любить и уважать, единственное, на что мне оставалось надеяться, так только на то, что люди, окружающие меня, найдут хоть капельку сострадания в своем ужасе и осуждении.

Мне был брошен просто невероятный вызов. Я никогда по-настоящему не смогу перешагнуть через то, что сделал Дилан. События в Колумбайн Хай и роль в них моего сына, как клеймо, стали неотъемлемой частью того человека, которым я была. Чтобы выжить, я должна была найти способ жить в этой новой реальности.

Я не могла ничего поделать с тем, что весь остальной мир будет думать обо мне, кроме как покончить со своей собственной жизнью. Моей самой большой надеждой было то, что я смогу связать воедино старую Сьюзен с новой.