Истоки

O tempora, o mores!

О времена, о нравы!

(Цицерон)

Чтобы разобраться в моем характере и причинах многих перипетий, в которые я попадал, надо рассказать о моей родословной. Ею я горжусь и никогда о ней не забывал.

Мой прадед по материнской линии, Иван Яковлевич Древицкий, происходил из крестьян Бахмачского уезда Екатеринославской губернии. Ему посчастливилось стать одним из первооткрывателей в теперешнем Донбассе угля и каменной соли. На этом он и разбогател. По справке Ростовского областного архива и документам КГБ (см. ниже) в конце прошлого века он был причислен к купеческому сословию, став купцом 1-ой гильдии, а затем потомственным почетным гражданином. В Таганроге он владел пароходством (один из шести его пароходов ходил по Азовскому и Черному морям, по крайней мере, до 60-х годов нынешнего столетия), угольными шахтами близ станции Мушкетово, акциями соляных копий и другими процентными бумагами, имением под Юзовкой, пристанью в Ростове-на-Дону и домом в Таганроге (дом уцелел до сих пор, Николаевская ул. 3). Его состояние оценивалось приблизительно в 800 тыс. руб. Он был членом таганрогской городской управы и биржевого купеческого общества. Умер Иван Яковлевич относительно молодым в 1912 году. Детали завещания не известны. Поэтому не удалось найти документов о разделе имущества.

Прабабку звали Ксенией Михайловной. Происхождения её я не знаю. Помнится, дед говорил мне о том, что она происходила из обедневших дворян.

Дед, Яков Иванович, был старшим из детей (он родился в мае 1881 года). Из его трех братьев в младенчестве умерли двое и до зрелых лет дожил лишь один, Сергей. Кроме того, были три сестры. Одна из них умерла в 1964 году, а других я не знал.

Учиться деда почему-то определили в Мариупольскую гимназию, хотя его брат и сестры учились в Таганроге. Судя по обрывкам сведений, жил дед у чужих людей, что не могло не отразиться на его успехах. Тем не менее, гимназию он закончил. В характеристике, написанной по окончании курса, директор так писал о нем: "Юноша скромный и тихий, не без способностей и вообще натура от природы не без задатков. К сожалению, первоначальное образование его было не из удачных, а младшие и средние классы гимназии им проведены в средах, не особенно благоприятных для духовного воспитания и развития (на квартирах). К восьмому классу оказался с малым запасом знаний и оставлен на повторный курс. Урок оказался благотворным: в настоящее время этот юноша резко и значительно изменился к лучшему, стал серьезно работать и заниматься и много уже сделал на пути к лучшему. Поддерживаемый в этом направлении, он может дать прекрасные результаты. К старшим был всегда почтителен, хотя иногда проявлял признаки строптивости и упрямства. С товарищами дружен".

После гимназии дед отправился в Варшаву поступать в тамошний Политехнический институт, но затем передумал и в 1901 году поступил на физико-математический факультет Новороссийского Университета в Одессе. В 1901 и1905 годах принимал участие в студенческих сходках.

В августе 1905 года дед обратился с прошением на имя ректора о переводе в Санкт-Петербургский Университет. Прошение мотивировалось семейными обстоятельствами (его две сестры обучались в Петербурге на курсах Лесгафта и жить там одни не могли). Разрешение было получено и дед продолжил образование на естественном отделении физико-математического факультета Санкт-Петербургского Университета, который он и закончил в 1907 году.

Еще в Мариуполе дед познакомился с моей бабушкой, Софьей Михайловной (очень красивой!), которая происходила из скромной, многодетной, еврейской семьи, и женился на ней.

По-видимому, семья деда считала его брак мезальянсом. Во всяком случае я никогда бабушки у родных деда не видел. Как я полагаю, немалую роль в этом отношении к бабушке играло не столько её скромное происхождение, сколько то, что она была еврейкой, хотя, конечно, для своего замужества ей надо было креститься.

Мама, Зинаида, родилась в Одессе, когда дед был студентом, 5 марта 1903 года, а в 1907 году родилась моя тетя, Оксана, умершая от туберкулеза в Саратове в 1929 году.

Где жил дед с семьей после отъезда из СПБ (после окончания Университета), я не знаю. Однако, судя по сохранившемуся маминому альбому (чисто гимназическому, с наивными стихами — посвящениями и рисунками), в 1915 году семья жила в Москве, куда перебрались все его сестры, уже замужние. У деда был доходный дом, уцелевший до сих пор (Неопалимовский пр.,10). Здесь же он стал одним из основателей Автомобильного клуба (или курсов?) и начал строить кислородный завод. Из Москвы же добровольцем он вместе с собственной машиной попал на Двинский фронт, где занимался ремонтом автомобилей (возглавлял мастерскую).

Очевидно, уже после Февральской революции, семья оказалась под Таганрогом, на принадлежавшем деду хуторе (разъезд Закадычный под Матвеевым курганом). Мама продолжала учиться и там. Её обучением руководила Е. С. Ордынская, с которой у нас сохранялись отношения до её смерти в конце 70-х годов. Была ли в том заслуга Е. С. Ордынской, не знаю, но мама говорила по-немецки и по-французски, неплохо играла на фортепьяно и рисовала. Затем, судя по маминым рассказам, им пришлось много ездить по Украине, что было сопряжено с большой опасностью (бандитизм, Махно) и какое-то она жила в Екатеринославле. Основной причиной этих странствований были попытки уйти от "красных", послужившие потом, при первом аресте (см. ниже), поводом для обвинения деда в сотрудничестве с украинскими националистами. Однако гимназию мама кончила в Москве в начале 20-х годов, а в 1923 году она вышла замуж за моего отца, Домарадского Валериана Владимировича, который был на 15 лет старше мамы. Этот брак также был встречен без восторга.

Я появился на свет в декабре 1925 года. Тогда мои родители жили на частной квартире в Староконюшенном переулке, недалеко от дома в Кривоарбатском переулке, принадлежавшем сестре деда. В раннем детстве я перенес полиомиелит и полгода пролежал в гипсе. Последствия его остались на всю жизнь.

О моем отце я знаю очень мало. Родился он в 1888 году в Царстве Польском, в Кельцах. Каково его происхождение, кем были его родители, осталось для меня тайной. Больше того, как звали моего деда и бабушку я узнал из справки КГБ (на справки КГБ мне придется ссылаться еще не один раз!). В последующем папина семья оказалась в Сувалках, что на границе с теперешней Литвой, где папа окончил гимназию, а перед самым началом Первой мировой войны папа был уже в Петрограде, учился на Высших коммерческих курсах и закончил их в 1914 году. Война оборвала его связь с родителями, о судьбе которых он так ничего и не узнал.

Возвращаясь к вопросу о том, кем был мой дед, Владимир Федорович, могу лишь процитировать справку КГБ. В ней говорится, что "Владимир Федорович работал кассиром банка, затем был "гласным" судьей" (где, не указано). С другой стороны, у Д. Мордовцева в "Лжедимитрии" несколько раз упоминается "пан Домарацкий", шляхтич сандомирского воеводы Юрия Мнишека. Кстати, книги Мордовцева были у нас дома, откуда мальчишкой я об этом впервые и узнал. Возможно, что после Октябрьской Революции отец, боясь репрессий, русифицировал фамилию (подтверждением этого является справка трибунала, выписку из которой я привожу ниже). Я знаю также, что в 1921–1922 годах папа несколько раз посещал миссию Литвы в Москве (Сувалки после передела границ вошли в состав Литвы), пытаясь получить "право выезда туда для розыска родственников, однако ему было отказано, так как он являлся сыном русского чиновника".

Папа всегда относился ко мне очень прохладно и, лишь когда уже я стал студентом, у него появился ко мне какой-то интерес. Причину такого отношения ко мне я так и не узнал. В разговорах со мной он всегда был очень сдержан. Поэтому ничего о себе и о своих родителях он мне не рассказывал. Он даже не говорил мне ничего о своей прежней жизни. Никаких документов после него не осталось. У меня сохранилась лишь крошечная карточка, которую мне позднее увеличили. На ней папа изображен в своем кабинете за огромной пишущей машинкой, когда еще до Революции он работал в Экибастузе, где, судя по документам, был "секретарем и заведующим общим отделом угольных копий и заводов Киргизского Горнопромышленного общества".

Папа был верующим человеком, и я помню, что когда мы жили на даче под Москвой, он часто с мамой ходил в церковь. Мама же, тем не менее, осталась атеисткой до конца дней, как и дед. Родных у папы не было. Был только двоюродный дядя в Москве, Домарадский Михаил Моисеевич, следы которого затерялись, но и о нем я знаю лишь из упоминавшейся справки КГБ. Не было у папы и друзей. Гости у нас никогда не бывали. Только иногда по выходным (в 30-х годах были "выходные"; воскресенья были отменены).

В 1927 году отец, дед, его брат и муж сестры Марии были арестованы. Против них было выдвинуто обвинение по статьям 58-5, 58–10 и 58–18. Папе было предъявлено обвинение в шпионаже в пользу Литвы! Деду инкриминировали то, что он "находился у белых (у гетмана Украины Скоропадского) до конца ликвидации таковых, имел связь с заграницей, поддерживал знакомства с иностранцами, собирал и допускал у себя на квартире сборища, сопровождавшиеся антисоветскими выпадами" (выписка из уголовного дела No. 49400). В конечном итоге, через три месяца все арестованные из под стражи были освобождены, но Постановлением Особого совещания при Коллегии ГПУ лишены права проживания в ряде городов СССР ("-6") и пограничных губерниях сроком на 3 года (тогда это был максимальный срок высылки). По какой-то причине папа и дед избрали Саратов. В деле есть просьбы моих родных отсрочить выезд из-за болезни тети, но в этом было отказано. Таким образом, с двух лет и затем почти 30 лет я жил в этом городе. Снова в Москву я попал лишь в 1973 году, когда мне было уже почти 50 лет.

Чтобы к этому больше не возвращаться, скажу, что в то время исчезла Александра, одна из сестер деда (умерла?), мужа которой расстреляли красные во время Гражданской войны. Позднее исчез и её сын, мамин кузен Николай Гапонов; он был арестован в 1927 году вместе с другими родственниками и, после освобождения из под стражи, со своим дядей Сергеем Ивановичем Древицким, в свое время служившим в Добровольческой Армии, обосновался в Свердловске. Еще одна сестра деда, Анна, вместе со своими близкими оказалась за границей, кажется в Югославии. Так что от некогда большой семьи остались дед, его брат Сергей и сестра Мария, о которой я упоминал. Кстати, местом ссылки её муж, Седин Иван Алексеевич, подполковник, участник русско-японской войны избрал Ярославль, откуда он был родом. Их дочь, Татьяна, бывшая на несколько лет моложе моей мамы, в 1929 году познакомилась в Москве с индусом, вышла за него замуж и уехала в Индию. Я видел их в Москве дважды в середине или конце 30-х годов. В последующем Татьяна "ударилась" в индуизм, но много лет была активным членом Общества индийско-советской дружбы. На одной из фотографий я видел её на приеме рядом с Хрущевым. Снимок был сделан во время его визита в Индию. Татьяна приезжала в Москву еще раз, когда умерла её мать. На похороны она опоздала. Марию Ивановну похоронили моя мама и жена. Я же, как член Партии и директор режимного противочумного института в Ростове, на похороны не приехал, побоявшись встречи с Татьяной. Ведь о том, что у меня есть родственники за границей в анкетах я никогда не писал, как не писал и том, что в моей семье были репрессированные. Дом Марии Ивановны в Кривоарбатском переулке, который каким-то образом все годы Советской власти оставался её собственностью, отошёл городу (думаю, что не без помощи Татьяны) и стал частью поликлиники 4-ого Главного управления МЗ СССР. Это особенно интересно, так как вся собственность деда после Революции была экспроприирована, а после высылки его из Москвы была потеряна и квартира в Земледельческом переулке (насколько я знаю, в ней поселился бывший управляющий делами деда).

Еще один штрих, характеризующий те времена. Относительно недавно я получил из Управления КГБ по Москве и Московской области фотографии и кое-какие документы, изъятые у деда при аресте в 1927 году. Среди них было письмо, отправленное дедом уже из Саратова брату в Свердловск. В этом письме дед выражал беспокойство поведением Оксаны, младшей дочери, болевшей туберкулезом, от которого она вскоре и умерла (я об этом говорил). Каким образом это письмо, отправленное из Саратова, могло оказаться в Московском ГПУ? Следили за ним даже в Саратове, на почте? Какой же нужен был штат!

Насколько я знаю, поначалу в Саратове нам пришлось нелегко. Болтались по частным квартирам. Дед как "лишенец" был безработным и зарабатывал разными поделками: мастерил игрушки, составлял головоломки (одна из них хранится у меня до сих пор). Мама делала искусственные цветы и занималась вышивкой (её "Астры" висят у нас в квартире). Что касается отца, то он организовал первые в Саратове курсы стенографии, преподаванием которой, потом уже с мамой, он занимался до самой смерти. Наконец, чисто случайно в 1930 году папе удалось получить жактовскую квартиру, две комнаты по 12 м2 (Нижняя ул., 34), в типичном саратовском деревянном, полутороэтажном домике, в котором из удобств был только водопровод. Даже в то время казалось, что дом вот-вот рухнет и я не перестаю удивляться, как это он сохранился до наших дней!

В 1930 году кончился срок ссылки и дед уехал в Москву, где устроился инженером на заводе "Сжатый газ", получив там казенную квартиру. Родителям пришлось остаться в Саратове (ведь в Москве у них не было ни кола, ни двора). В этом же году случилось несчастье. Пытаясь сесть в неостановившийся на остановке трамвай, мама сорвалась с подножки и сломала себе позвоночник, оставшись на всю жизнь инвалидом. Дед забрал меня в Москву. Сначала я жил у каких-то его родственников, а потом у бабушкиной сестры Фаины Михайловны Фогель, на Солянке. Здесь мне исполнилось 5 лет и меня устроили в детский сад. Детский сад находился там, где теперь размещена Военная Академия, на задворках Академии медицинских наук, членом которой я состою уже 25 лет. Так уж получилось, что теперь я работаю совсем рядом и каждый день хожу мимо бывшего детского сада и дома, в котором меня приютили.

Я ничего не говорил пока о бабушке. Объясняется это тем, что где она была в то время, я не знаю. В Саратов она приехала вместе с нами и младшую дочь она похоронила в Саратове. Но что было потом? Почему-то она вернула свою девичью фамилию, Ротенберг, сохранив её до самой смерти в 1952 году. Может быть она хотела уменьшить вероятность репрессий? Если так, то это выглядит весьма наивно, поскольку скрыться от ГПУ таким образом вряд ли кто-нибудь смог!

По профессии бабушка была педагогом. Соответствующую науку, наряду с евгеникой и некоторыми другими, тогда объявили "реакционной", "буржуазной" и бабушке, а ей уже было за 40 лет, пришлось переучиваться. Где она закончила педагогический институт и на что жила, не знаю. В Саратове она появилась вновь в середине 30-х годов немного позже деда. До самой пенсии (в начале войны) она преподавала в младших классах одной из престижных школ Саратова и была на хорошем счету.

Дед устроился поверителем в Палате мер и весов, при которой он получил небольшую комнату с кухней без всяких удобств, но с прекрасным видом на Волгу.

Наступили тревожные времена. Почти каждый день мы узнавали о чьих-то арестах. Я не помню ни одной знакомой семьи, в которой кого-нибудь не посадили. Сажали всех подряд. Например, посадили нашего соседа по квартире (он где-то торговал), отца моего друга (парикмахера), сына нашей домработницы (работал на товарной станции), мужа маминой родственницы и подруги детства, каким-то образом оказавшейся также в Саратове (работал на заводе "Комбайнов", не выпустившем ни одного комбайна) и мужа её дочери (известного в городе затейника; тогда была такая профессия). Каждый ночной стук в дверь рождал страх и мог означать несчастье. Естественно, что отец всего боялся. Этим-то, очевидно, и объяснялись его скрытность и странности, о которых я говорил выше. Наконец, дело дошло и до нас. В начале ноября 1938 года снова арестовали деда. Опять статья 58–10. На этот раз — 5 лет лагерей.

Позднее мы узнали от адвоката, что причиной ареста деда явился заместитель его начальника, некий Зиновьев. Однако существо обвинения осталось неизвестным. Самым удивительным для нас стало то, что у деда с этим человеком были прекрасные отношения, а я дружил с его племянниками. Поэтому поверить в предательство Зиновьева мы так и не смогли. Через несколько лет, после смерти деда, во время войны, когда мы по настоящему голодали, Зиновьев и его жена помогали нам чем могли. То ли он пытался таким образом загладить свою, скорее всего невольную вину (как НКВД получало тогда нужные показания, хорошо известны), то ли действительно был ни при чем и действовал из благородных побуждений. В свою очередь, я, уже будучи на последнем куре медицинского института, ухаживал за ним в больнице, куда он попал по поводу рака. Сам Зиновьев и особенно его жена были очень интересными людьми, от разговоров с которыми я получал огромное удовольствие. У них была большая библиотека и с многими авторами, ставшими доступными только теперь, я познакомися именно благодаря этой чете.

Я помню деда с руками за спиной под конвоем вооруженных солдат, закрытые двери зала заседания суда, томительное ожидание приговора, а затем холодное, темное декабрьское утро в очереди на свидание в тюрьме перед отправкой деда в лагерь, в Пугачев. Больше его я не видел. В лагере он заболел (обострился туберкулез). В одном из редких писем дед просил прислать ему книги по медицине. Последнее письмо от него было получено нами уже в Кзыл-Орде, в конце декабря 1942 года. Тогда же мы получили от начальства лагеря телеграмму с предложением забрать деда, но из-за военного положения бабушка не смогла за ним поехать, да это вряд ли было бы целесообразно; дед умер в самом начале января 1943 года. Поскольку квартира, в которой жили дед и бабушка была ведомственной, сразу же после ареста деда бабушку выселили и с тех пор она жила с нами. Трагично сложилась и судьба брата деда. 31 мая 1944 года приговором военного трибунала Свердловской железной дороги он был осужден по части 2 статьи 58–10 УК РСФСР с санкцией статьи 58-2 к десяти годам лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях, с поражением в правах сроком на три года и конфискацией имущества. В сентябре месяце того же года он умер от "дистрофии" (справка Управления КГБ по Свердловской области No. 16/ Д-243 от 23. 06. 88). С его женой, влачившей жалкое полуголодное существование со своей сестрой, я позднее встречался несколько раз в Одессе. В общем, как говориться, "всем сестрам досталось по серьгам".

В 80-х годах, когда началась "перестройка", я занялся проблемой реабилитации моих близких. На это в общем ушло более двух лет и накопилась гора бумаг. Иногда в одно и то же место приходилось писать по несколько раз, а письма пересылались из одной инстанции в другую. Особенно этим отличался Саратов. У меня не было уверенности, что я добьюсь положительных результатов, тем более по делам почти 60-летней давности, Но оказывается, в наших "правоохранительных" органах ни одна бумага не пропадает!

Сначала я поднял вопрос о реабилитации отца и решен он был "Военным трибуналом Ордена Ленина Московского военного округа" 30 октября 1987 года. Характерна формулировка: "Постановление от 2 сентября 1927 года в отношении Доморацкого (Домарадского) В. В. отменено и дело о нем прекращено за отсутствием состава преступления. Доморацкий (Домарадский) Валериан Владимирович по данному делу реабилитирован". Получается так, что если бы не мое обращение, то отца продолжали бы считать виновным?

Что касается деда, то я попытался реабилитировать его по второму делу, как более позднему. На месте, в Саратове его рассматривать не стали и переслали мое заявление в Прокуратуру РСФСР. Последняя внесла протест на приговор суда в Президиум Верховного суда РСФСР. Решением Верховного суда "…приговор Саратовского областного суда от 3 сентября 1939 года был отменен и "…дело производством прекращено за отсутствием состава преступления". Проще решился вопрос о реабилитации Сергея Ивановича (решение о реабилитации было принято Свердловским областным судом). Итак, надо было доказывать то, что доказательств не требовало! Я пытался также выяснить, где могила деда. Однако, после долгой переписки, из Саратова мне сообщили, что никаких дел по этому поводу не сохранилось, так как "исправительно-трудовая колония No. 7," где умер дед, "расформирована". Оставался еще вопрос — узнать хотя бы что-то о родителях отца. Это, как мне казалось, можно было бы сделать в Польше. Рискуя навлечь на себя неприятности (по месту моей работы нам запрещалось без разрешения режимной службы общаться с иностранцами), я обратился в Консульство Польской Республики, откуда получил ответ о том, что "несмотря на тщательные розыски, в числе жителей города Сувалки не удалось обнаружить потомков Ваших родственников" и совет, привлечь к поискам редакцию журнала "Пшиязнь" ("Дружба"). Журнал опубликовал мое обращение, на которое откликнулись два человека из Кельц и Сувалок. Однако результат оказался неутешительным. Тем не менее, я очень благодарен этим людям. Респондентка из Сувалок даже прислала мне открытку с видами этого города!

Все мои поиски сильно затрудняют два обстоятельства. Во-первых, никого из близких родных у меня не осталось. Во-вторых, мама перед смертью уничтожила даже те немногие документы, включая ряд фотографий, которые у неё хранились. Видимо, воспоминания о прошлом и страх не оставлял её до последних минут, хотя она умерла в 1980 году, когда уже всё самое страшное (или почти всё) в общем было позади.