Начало пути

Мы детски веровали в счастье.

В науку, в правду и людей,

И смело всякое ненастье

Встречали грудью мы своей.

(С. Надсон)

Противочумный институт в Иркутске был основан в 1934 году А. М Скородумовым (род. в 1988 году), память о котором сотрудники института бережно хранят до сих пор. Судьба его, как и многих других сотрудников противочумной системы, сложилась трагично. В 1937 году он был арестован и погиб в застенках НКВД.

С 1939 года до смерти заместителем директора в институте работал Н. А. Гайский (1984–1947), успешно завершивший в нем, начатые еще до войны совместно с Б. Я. Эльбертом, опыты по получению живой туляремийной вакцины, которая помогла свести к минимуму заболеваемость туляремией людей в нашей стране. Н. А. Гайский похоронен во дворе института. Подобно А. М. Скородумову, Н. А. Гайский как заведующий противочумной лабораторией в селе Фурманово Уральской области был репрессирован. В 1930 году его признали виновным в преступлениях, предусмотренных тс. 58–11 УК РСФСФ, и приговорили к 5 годам лагерей. "Мотая" срок, Н. А. Гайский работал в качестве бактериолога в какой-то военной лаборатории.

Иркутский институт обслуживал огромную территорию, от Алтая до Сахалина, вполне оправдывая свое название "института Сибири и Дальнего Востока". Подобно другим противочумным институтам Советского Союза, он располагал сетью противочумных станций и отделений при станциях, расположенных в самых "горячих" точках. Наиболее значимыми из них были противочумные учреждения в Забайкалье, где вспышки чумы, известные со второй половины прошлого века, продолжались до 1930 года. Кстати, именно там, во время крупнейшей эпидемии легочной чумы в 1910–1911 годах, академик Д. К. Заболотный доказал роль тарбагана как одного из основных хранителя возбудителя чумы в природе, и хотя ко времени моего приезда в Иркутске тарбагана почти полностью истребили, а культуры чумного микроба не выделялись уже около десяти лет, этому очагу по-прежнему уделялось большое внимание. Небезынтересно, что основным методом борьбы с тарбаганом долгое время служила "затравка" его нор (бутанов) хлорпикрином.

С Забайкальем неразрывно связана деятельность замечательного человека И. С. Дудченко — основателя Читинской бактериологической лаборатории, официальное открытие которой состоялось 17 сентября 1913 года. Положением о лаборатории, утвержденным министром внутренних дел Максаковым, предусматривалось, что эта лаборатория имеет своей задачей разработку научных вопросов по чуме, холере и другим эпидемическим болезням и в то же время является центральным учреждением для производства бактериологических исследований Приморского края и Иркутского генерал-губернаторства. Жизнь И. С. Дудченко трагически оборвалась в ночь с 5 на 6 июня 1917 года. Во время подготовки к поездке в чумной очаг он и его 7 помощников были зверски убиты в здании баклаборатории (он из пистолета, а остальные задушены веревкой и все сброшены в подвал, затопленный водой).

На Дальнем Востоке природных очагов чумы нет, но в 1921 году чума была занесена в тогдашнюю Приморскую область и во Владивосток, как полагают, по Китайско — Восточной железной дороге из Забайкалья, вызвав гибель большого числа людей. Возможность новых заносов чумы не исключалась и в последующем, что вызывало необходимость сохранения там противочумных учреждений, выполнявших наблюдательные функции. Существование же подобных учреждений в Туве и на Горном Алтае обусловливалось наличием потенциальных природных очагов, а также возможностью заносов чумы грызунами из активных очагов Монголии.

Помимо чумы, Иркутский институт занимался туляремией, природные очаги которой разбросаны по всей Сибири, и бруцеллезом, представлявшим серьезную угрозу населению даже на Дальнем Востоке.

В середине 50-х годов Иркутский противочумный институт оказался в кризисной ситуации, поскольку прямой угрозы чумы на обслуживаемых им территориях в то время не было, а туляремией и бруцеллезом занимались также санэпидстанции. Поэтому в Москве стали вынашивать планы перепрофилирования института. Однако дело кончилось тем, что на противочумную систему вообще и на Иркутский институт в частности возложили методическое руководство недавно созданными отделами особо опасных инфекций при республиканских, краевых и областных санэпидстанциях. Кроме того, Иркутский институт сделали головным по лепре (в Иркутске был лепрозорий; лепра была и в Якутии), но эту функцию он выполнял относительно недолго; она отпала незаметно сама собой.

Иркутский институт был традиционно силен в области изучения природно очаговых заболеваний и располагал большим штатом прекрасных паразитологов и зоологов во главе с такими яркими личностями, как И. Ф. Жовтый и потомственный сибиряк Н. В. Некипелов. Что же касается различных аспектов современной микробиологии, то в этом отношении институт был намного слабее других противочумных институтов.

Все сказанное привело к тому, что к моменту моего перевода в Иркутск, в институте начались разброд и склоки. К тому же я был единственным доктором в институте. Поэтому большая часть сотрудников встретила меня хорошо, пообещав всяческую помощь и поддержку в наведении порядка. Кроме того, многие ожидали от меня новых веяний и оживления научной работы. И с жаром молодости, да еще подгоняемый честолюбием я с головой окунулся в дела.

Поскольку основной функцией института было поддержание противоэпидемического благополучия на огромных просторах страны, первой задачей, которую надо было решить, это найти эпидемиолога широкого профиля для заведования эпидотделом. После серии проб и ошибок, мне повезло и в институте появился В. А. Краминский, бывший до того начальником СЭО Дальневосточного военного округа. Создался мощный треугольник из моего заместителя И. Ф. Жовтого — паразитолога, Н. В. Некипелова — зоолога и В. А. Краминского, с которыми я мог не бояться нового для меня направления работы. И надо сказать, что они ни разу меня не подвели! Этот треугольник подпирали великолепные специалисты по туляремии (М. И. Анциферов) и бруцеллезу (А. Ф. Пинигин), а также Л. А. Тимофеева, заведовавшая микробиологической лабораторией.

Сразу же началось знакомство с нашей "периферией", доставлявшее мне огромное удовольствие. Я объездил Сибирь и Дальний Восток, причем побывал в таких местах, куда раньше не мечтал даже попасть. Но это были не увеселительные прогулки, а трудные, насыщенные встречами и деловыми разговорами поездки. Чтобы к этому не возвращаться, скажу, что результатом этих поездок стало выявление природных очагов чумы в Туве и на Горном Алтае, возможность наличия которых до того многие ставили под сомнение.

Но поездки не ограничивались лишь Сибирью и Дальним Востоком. Буквально через пару месяцев после перевода в Иркутск, я попал в Китай, причем не обычным путем, а через Урумчи (Синьцзянь). Вместе с Б. К. Фенюком (Саратов) и В. С. Петровым (Алма-Ата) мы объехали все основные природные очаги чумы Китая, вплоть до "крысиных" очагов на юге страны. Во многих городах Китая мы выступали с докладами и лекциями, на которых всегда присутствовало очень большое число слушателей (часть материалов была опубликована на китайском языке).

Эта поездка имела огромное значение, так как до того, о том, что делается по нашей линии в Китае, мы знали только понаслышке. Но, конечно, наибольшую пользу из неё извлекли мои коллеги, поскольку в области эпизоотологии я был тогда еще неофитом. Тем не менее, она многому научила и меня и оставила неизгладимое впечатление. Ведь мы увидели заоблачные высоты Наньшаня и озеро Кукунор, Джунгарскую пустыню, реки Янцзы и Хуанхэ, бескрайние рисовые поля и плантации сахарного тростника, мандариновые рощи и огромные города; посчастливилось увидеть также Ханчжоу ("на небе — рай, а на земле — Ханчжоу") и побывать на Великой китайской стене! Я не говорю уже о том, что это была моя первая заграничная поездка.

Помимо Китая, мне дважды довелось побывать в Монголии, противочумной службе которой наш институт оказывал постоянную методическую помощь. Особенно запомнилась вторая поездка, связанная с подозрением на легочную чуму в Улан-Баторе. В связи с этим я был вызван на прием к Молотову, бывшему тогда послом в Монголии. Его интересовала ситуация по чуме в этой стране и мне пришлось прочитать ему небольшую лекцию. Но главное было другое. Мне с моими товарищами представилась уникальная возможность познакомиться с рядом очагов чумы в Монголии. Сначала мы полетели в Баян-Хангор, а затем на автомобиле через Гоби-Алтай добрались до границы с Горным Алтаем.

Первая же поездка не обошлась без приключения. В Иркутске допустили какую-то ошибку с документами, в результате чего меня задержали в Кяхте как лицо, "пытавшееся незаконно пересечь границу" и вернули назад. Пришлось до Улан-Батора добираться самолетом. Как память о тех поездках у меня сохранилась деревянная, отделанная серебром пиала для кумыса, которую мне преподнесла Министр здравоохранения Монголии.

Другим направлением в моей работе в Иркутске стала организация новых лабораторий в частности биохимической и патофизиологической, а в качестве главного направления собственных исследований я выбрал изучение механизма действия чумного токсина. Итогом их явилась моя первая монография "Очерки патогенеза чумы", увидевшая свет уже после отъезда из Иркутска, а также два обзора, по крайней мере один из которых не утратил значения до сегодняшнего дня. С тех пор я многократно обращался к проблеме токсинов, только теперь она рассматривалась уже с общебиологических позиций и получила развитие в работах других авторов. В результате уже многие согласны, что у возбудителей многих инфекций, обитающих в окружающей среде, функции токсинов связаны с защитой их продуцентов от хищничества и антагонистического действия других микроорганизмов.

Помимо механизма развития (патогенеза) чумы мое внимание привлекли вопросы перекрёстного иммунитета, изучение которых послужили толчком к написанию пока единственной, во всяком случае в нашей стране, монографии "Проблемы перекрестного иммунитета" (М.,1973) и одноименной большой статьи, опубликованной в 1993 году. Как и прежде, я продолжаю считать, что этому направлению в борьбе с инфекционными заболеваниями принадлежит большое будущее, так как в ряде случаев без использования возможностей перекрестной иммунизации обойтись нельзя. Напомню, что её основы были заложены еще в конце XVIII века английским врачём Э. Дженнером, предложившим прививать против оспы человека вирус коровьей оспы.

С появлением В. А. Краминского институт начал заниматься также вирусологией, что другим противочумным учреждениям, кроме Ставропольского противочумного института, было не свойственно.

Еще одним нововведением стало производство холерного эндотоксина, которое из-за огромного количества необходимого для этого спирта привлекло внимание всей обслуги института! Люди не брезговали даже отработанным спиртом, из-за чего его стали сливать в емкости, зарытые в землю.

Тут же надо отметить, что при мне в институте прошла государственные испытания (под председательством В. М. Жданова) новая живая чумная вакцина, состоявшая из двух штаммов ("бивалентная" вакцина 1, 17"), один из которых (штамм 17) ранее был получен в институте. Предполагалось, что эта вакцина будет защищать от заражения возбудителем чумы разного происхождения. Однако она продержалась всего несколько лет, так как производство было слишком трудоёмко, а в процессе его штаммы постоянно диссоциировали. К тому же потом оказалось, что существенных преимуществ перед живой вакциной EV она не имеет.

Укажу также, что по моей инициативе институт одним из первых в стране начал разрабатывать технологию сушки питательных сред, которые, кстати, выпускает до сих пор.

Выше я отмечал, что в течение ряда лет, несмотря на большие усилия сотрудников Читинской противочумной станции, в Забайкальском очаге культуры чумного микроба выделить не удавалось. На этом основании стали говорить о его оздоровлении, Для проверки этого предположения там, в одном из наиболее неблагополучных в прошлом по чуме районов, в окрестности Торейских озер, на участке в 62000 га. было допущено восстановление численности тарбагана. и через четыре года от начала опытов культуры появились вновь! Это укрепило меня во мнении, что, вопреки существовавшим взглядам, ликвидировать природную очаговость инфекционных заболеваний, без нанесения непоправимого ущерба природе, вряд ли возможно, однако это "рубило сук", на котором зиждилась противочумная система. Но с научной точки зрения пробуждение очага чумы представляло огромный интерес, поскольку вновь привлекло внимание к вопросу о том, каким образом её возбудитель сохраняется в межэпизоотический период. В связи с тем, что выделенные в Гулжунге культуры оказались слабовирулентными, В. А. Краминским и мной была высказана гипотеза о роли таких штаммов в эпизоотологии чумы, и хотя в отношении других микроорганизмов она была сформулирована еще Франком Бернетом и разделяется многими зарубежными учеными, у нас она встретила ряд возражений. Сейчас на валидность этой гипотезы указывает большое число новых фактов, позволяющих устранить многие из тогдашних возражений.

Особой моей заслугой во время работы в Иркутске я считаю издательскую деятельность, в которой меня всегда поддерживали мои товарищи и, в первую очередь И. Ф. Жовтый, В. А. Краминский и Н. В. Некипелов. Чтобы это оценить, надо вспомнить, что еще в недалеком прошлом публикация работ являлась проблемой; пробиться в научные журналы считалось почти подвигом, особенно для работников периферии. Издание же "Вестника микробиологии" Институтом "Микроб" закончилось на 19 томе еще до войны, а выпуск трудов других институтов был большим событием. Лично я за все время работы в Саратове смог "протолкнуть" в журнал только одну статью! Из-за отсутствия публикаций после 1956 года, когда появилось новое правило ВАКа, на несколько лет были отложены защиты диссертаций (я же успел защититься буквально за месяц до этого). И дело было даже не в деньгах(они всегда в сметах были), а в слабости полиграфической базы, занятой печатанием только идеологической литературы, и в цензурных ограничениях. Кстати, было во всеуслышание заявлено, что "в Советском Союзе покончено с рядом инфекционных заболеваний", а в "ближайшие годы будут ликвидированные и другие". Поэтому секретились все случаи заболеваний чумой и холерой после 1938 года (вот как они ликвидировались!). Естественно поэтому, что все были заинтересованы в оживлении издательской деятельности и с колоссальными трудностями мне удалось этого добиться. Одним за другим вышло несколько томов "Известий Иркутского противочумного института", в первом из которых я опубликовал все мои статьи, составивших основу докторской диссертации. Может быть я поступил не очень этично, но благодаря этому практически первые работы по биохимии чумного микроба увидели свет. Затем ситуация еще больше осложнилась (стали урезать деньги на издательскую деятельность), но мы нашли выход из положения, начав выпуск "Докладов Иркутского противочумного института" (они были меньше по объему).

Помимо издательской деятельности, много внимание уделялось мною организации различных конференций. как выездных, на противочумных станциях, так и в самом Иркутске, с привлечением работников отделов особо опасных инфекций СЭС Сибири и Дальнего Востока. Сообщения о них появлялись в местной печати и даже в центральной [См., например, "Медицинскую газету", № 3 от 9 января 1959.]. В то время нормальные жилищные условия для подавляющего большинства людей оставались мечтой и многие сотрудники института ютились в бараках, оставшихся еще со времен постройки института в 30-годах. В очень плохих условиях жили и ведущие специалисты, что так или иначе отражалось на работе. Поэтому почти сразу после назначения на должность директора я стал "пробивать" строительство жилья. Первый дом, небольшой 8-квартирный, был построен хозяйственным способом, что вызывало большие осложнения с Министерством из-за допущенных мною финансовых нарушений. Второй дом, но уже кирпичный, 48-квартирный, был заложен вблизи от института и довольно быстро завершен. С этим домом у меня также возникли осложнения, но уже другого рода. Когда дом был готов к сдаче и Горсовет утвердил списки переселяемых, особо нуждавшихся в жилье или ведущих работников института, которые должны были на случай экстренных выездов всегда быть у меня "под рукой", часть дома самовольно заселили люди, не попавшие в списки жильцов. Холодной зимней ночью мне позвонили из института и сообщили о "ЧП". Я тут же принялся звонить городскому начальству в Горсовет, Горком партии и даже в прокуратуру, но отовсюду получал ответ: "Это Ваше дело, вмешиваться мы не можем, но если дом не будет освобожден к утру, Вы положите партбилет на стол!" (в это время в Иркутске уже были случаи незаконного захвата домов, людьми доведенными до отчаяния, которые засыпали телеграммами Президиум какого-то очередного партийного съезда и местное начальство имело массу неприятностей). Пришлось бежать в институт и собирать коммунистов для освобождения дома (кроме них на это никто бы не согласился). Когда в кромешной темноте с небольшой группой сотрудников я подошел к дому, нас встретила толпа агрессивно настроенных защитников вселившихся. Сопровождаемые бранью и угрозами, мы пробрались в дом и начали насильно освобождать занятные квартиры, в которых уже стояла мебель и даже цветы на окнах. К утру все было кончено, но в одной квартире на нас бросились с топором.

В общем, дом был нами спасен. Потом я узнал, что если бы не моя акция, выселить людей зимой не смог бы ни один суд. Вот так. Приходилось заниматься и такими, мягко говоря, некрасивыми делами! Потом меня долго мучила совесть, но что я мог сделать? Такова была тогда жизнь.

Вряд ли стоит перечислять все сделанное мною и при мне в Иркутске, но в общем, без ложной скромности, я должен сказать, что институт был поднят на новый, более высокий уровень. и в нем воцарились мир и согласие, изменилась атмосфера. Это не только мое мнение, но и тех, кто тогда работал рука об руку со мной. Как мне кажется, я никому не ставил "палки в колеса" и поддерживал любую здоровую инициативу, Конечно, были, наверно и накладки, на то и дело. Поэтому я был весьма удивлен: когда из книги [Е. П. Голубинский, И. Ф. Жовтый, Л. Б. Лемешева, "О чуме в Сибири", Иркутск, 1987.], одним из авторов которой является мой ученик, а теперь директор этого института, Е. П. Голубинский, узнал, что моей основной заслугой считается лишь организация в нем биохимической лаборатории! Это покажется особенно странным, если вспомнить, что своим возвышением Е. П. Голубинский в значительной мере обязан мне. Впрочем, это лишь одно из подтверждений того, что "ни одно доброе дело не остается безнаказанным". С этим на протяжении моей жизни я сталкивался неоднократно. Переезд в Иркутск в корне изменил всю мою жизнь. Там у меня впервые появилась собственная крыша над головой и, хотя первая квартира была без всяких удобств, даже без воды, и отапливалась углем, я почувствовал себя человеком. Там я устроил, наконец, свою личную жизнь.

Моя женитьба вызвала большой резонанс (вплоть до анонимных писем). Это было вызвано разными обстоятельствами и, прежде всего, тем, что жена была актрисой. Даже моя теща и отчим жены пророчили нам большие осложнения в будущей жизни "из-за несовместимости профессий" и в чём-то они оказались правы. Тем не менее, со временем все сгладилось. Иркутск стал родиной моих двух дочерей, а жена пользовалась большим успехом в одном из старейших театров Сибири. У нас была масса друзей и жили мы очень весело. В Иркутске я познакомился с очень яркими людьми (актерами, музыкантами и учёными), в том числе наезжавшими туда из Москвы. Живя в Иркутске, я получил возможность увидеть мир. Помимо Китая и Монголии, я объехал вокруг Европы и Азии. Думаю, что если бы я остался в Саратове, то несмотря на докторскую степень, долго влачил бы жалкое существование. Говоря об Иркутске, остается добавить еще одну важную деталь. Там я стал депутатом Городского совета депутатов трудящихся. Никакой радости это мне не доставило, тем более, что подобное избрание носило номенклатурный характер, а не было признанием каких-то особых заслуг. Одновременно или несколько раньше депутатом Горсовета стал мой большой приятель, известный юрист профессор В. А. Пертцик, основной специальностью которого являлось "советское строительство", т. е. разработка различных нормативных документов, направленных, в частности, на усовершенствование местного "самоуправления". Поскольку я манкировал своими депутатскими обязанностями, убедившись в том, что вряд ли могу что-либо изменить, у меня с Вадимом возникали частые споры о роли депутатов и института Советов вообще, но каждый из нас оставался при своем мнении.

В те времена начался массовый исход русских из Китая, многие из которых попали туда после установления в Сибири Советской власти. Среди них была и одна старая женщина, ставшая нашей домработницей. До этого всю свою жизнь она состояла в услужении у Управляющего КВЖД в Харбине и никак не могла привыкнуть у новым порядкам и обстановке. Несколько раз, глядя на то, как мы куролесили, она укоризненно качала головой и ворчала: "И это — члены муниципалитета! Разве раньше такие были?"