Опять в Москве

Oleum et operam perdidi.

Имеется в виду труд, не достигший цели.

(Плавт)

Может возникнуть вопрос, почему все же я отказался от перевода во ВНИИсинтезбелок, в котором мой отдел, к тому времени снова превратившийся в лабораторию, существовал уже 14 лет? Однако однозначно ответить на него не так легко.

Я уже говорил, что пора расцвета лаборатории пришлась на конец 70-х годов, во время "царствования" В. Д. Беляева и моего пребывания в должности начальника отдела Межведомственного совета. То и другое представляло мне большие возможности для работы, включая валютные ассигнования на приобретение современной аппаратуры, необходимой для занятий молекулярной генетикой. В итоге я был оснащен тогда достаточно хорошо, если сравнивать со многими другими микробиологическими лабораториями, и мог проводить исследования на должном уровне. Кроме того, моя лаборатория была нужна Организации п/я А-1063, поскольку лабораторная база в её системе только начала создаваться. Однако с приходом к власти Рычкова и моим переводом во ВНИИ ПМ положение резко изменилось. Денег для приобретения импортных оборудования и реактивов я уже больше не получал.

Были и другие причины. Главная заключалась в том, что с появлением новой лабораторной базы Режим стал настаивать на прекращении специальных работ во ВНИИсинтезбелке и перенесении их во ВНИИ ПМ, где, с их точки зрения, было меньше возможностей для утечки информации.

У руководства ВНИИсинтезбелка "экстерриториальность" моей лаборатории всегда вызывала раздражение; недовольство вызывало и особое положение моих сотрудников. К тому же во ВНИИсинтезбелке не могли понять, чем же я все-таки занимаюсь и почему не оказываю помощи заводам БВК, роль научного идеолога которых он играл. Давление на меня в этом направлении особенно возросло после смерти В. Д. Беляева.

Началось неуклонное уменьшение численности отдела, в результате чего за несколько лет она сократилась более чем в три раза и отдел снова превратили в лабораторию именно по этой причине.

Положение лаборатории особенно пошатнулось с приходом Быкова, который, подобно Уракову, считал, что она "отвлекает" меня от дел во ВНИИ ПМ. При этом Быков игнорировал тот факт, что большинство крупных московских деятелей занимало по многу должностей, часто, в отличие от меня, получая за это зарплату или иную выгоду.

Чаще одного раза (редко двух раз) в неделю в лаборатории бывать я не мог в течение всего пребывания во ВНИИ ПМ, т. е. почти шести лет. Это не могло не отразиться на её работе. К тому же часть сотрудников, боясь гнева начальства, потихоньку начала заниматься тематикой института, которая меня совсем не интересовала. На этой почве начались столкновения с сотрудниками и склоки между ними; у меня было 6 или 7 "старших", каждый из которых считал себя потенциальным заведующим лаборатории.

Некоторое оживление в работу лаборатории внесло празднование её. десятилетия (1983 год), но эйфория от юбилея быстро прошла и начались будни с неясными перспективами.

Когда, после перевода в Москву, я попал в свою лабораторию во ВНИИсинтезбелке (у меня была слабая надежда, что она за мной все-таки сохраниться) и увидел полнейший развал, всякие колебания меня оставили; я понял, что лаборатория для меня потеряна. Начинать новую борьбу, не имея крепкого тыла, я уже не мог. Я повернулся и ушёл. Как это бывало не раз, никто меня не остановил и не стал переубеждать. Больше ни с кем из этой лаборатории я никогда не встречался.

ВНИИ БП, куда меня определили заведующим лабораторией "21/3", представлял собой типичный технический институт, в котором людей с биологическим или медицинским образованием было очень мало. Не было почти и докторов наук, а моим непосредственным начальником был кандидат наук! Основным направлением всех исследований являлась разработка приборов для ускоренной диагностики (индикации) микроорганизмов, а также методов, пригодных для этой цели. Поэтому я стал думать, что же мне делать дальше, чем заняться, чтобы не быть в институте "инородным телом", и в конечном итоге остановился на методе молекулярной гибридизации, как наиболее универсальном. Однако сначала нужно было придумать такой вариант метода, который был бы пригоден для аппаратурного оформления. Вскоре я нашёл подходы к решению этой задачи. В основу его я решил положить гаптенизацию нуклеиновых кислот и использовать для выявления гибридных молекул соответствующие антитела, маркированные каким-либо ферментом. Такой подход казался особенно перспективным, поскольку до того во ВНИИ БП уже был создан прибор для учета результатов иммуноферментных реакций. К сожалению, для проведения иммунохимической части работы в институте не оказалось условий. Труднее всего было с животными, которых негде было держать. Впрочем, там не было условий и для микробиологической части моей работы. Выручил случай. Ряпис, устроившийся с моей помощью заведующим лабораторией при кафедре эпидемиологии I-ого ММИ им. И. М. Сеченова, любезно предложил мне часть помещения и оборудования. В результате, с согласия заведующего кафедрой академика АМН СССР В. Д. Белякова, я получил вполне сносные условия и работа пошла. Для меня и трех моих сотрудников кафедра была, кроме того, как бы окном во внешний мир, поскольку во ВНИИ ПМ тогда царил строгий режим. Без разрешения начальства покидать здание было нельзя, запрещалось также приглашать кого-либо к себе со стороны. Хуже всего, что в институте фактически не было библиотеки. Самая необходимая, в основном русская, литература (справочники, словари, учебные пособия и пр.) находилась в подвальном помещении далеко от основного здания и для большинства была труднодоступна. Что касается иностранной литературы, то она рассматривалась как "непрофильная" и хранилась в специальной комнате, доступ в которую был сильно ограничен. Непрофильными считались иностранные журналы, если их названия нельзя было увязать с техникой. Поэтому к ним относились все журналы по биологии и медицине, даже "Nature" и "Microbiology Abstracts". Непосвященным в секреты поясняю, что такие ограничения, по замыслу их создателей, должны были помешать посторонним лицам определить истинную направленность работ института. "Посторонними" же считались все, кто не был непосредственным исполнителем соответствующих тем! В итоге что-либо читали лишь единичные сотрудники. Такого не было даже в Оболенске!

Могут сказать, что сотрудники института пользовались городскими библиотеками, но за многие годы ни в одной их них знакомых лиц я не встречал.

Здесь уместно отметить еще одну деталь, а именно хроническое невыполнение плана открытых публикаций, что имело место не только во ВНИИ ПМ, но и в других институтах Организации п/я А-1063. Эти планы должны были "наводить тень на плетень" и показывать миру, что мы вовсе "незасекреченные". Трудность с открытыми публикациями для большинства состояла в том, что для этого надо было иметь материалы, не связанные с основной тематикой институтов, а их почти ни у кого не было. С другой стороны, писать любят далеко не все, а число публикаций в системе никогда не являлось критерием квалификации научных сотрудников. Впрочем, "публикациями" считались различные отчеты, в которые включались все исполнители. Поэтому для очередных аттестаций материалов у них было предостаточно. Уходя из институтов на пенсию или переходя в другое место, они получали справки, в которых указывалось лишь число "работ", чтобы никто не мог понять, чем то или иное лицо занималось раньше. То же относится к авторским свидетельствам, на титульном листе которых указывалась фамилия только одного автора (без названия изобретения, я не говорю уже о формуле).

Что касается меня, то мне приходилось публиковать свои "непрофильные" работы от лица других институтов, причем у многих знакомых это вызывало удивление, так как они знали, что прямого отношения к этим институтам я не имею. Однако объяснять им причину подобных "аномалий" не рекомендовалось.

Я знал большое число молодых людей, боявшихся работы в подобных научных учреждениях и не "клевавших" даже на посулы разных льгот.

Но все-таки во ВНИИ БП жить было можно, и я пользовался любым случаем, чтобы уехать на кафедру или отпроситься в библиотеку (меня отпускали).

В общем, как говорится, "с миру по нитке, голому рубаха"; с помощью добрых людей удалось собрать необходимые приборы и реактивы. Этому помогло то, что во ВНИИ БП от тех времен, когда у Организации п/я А-1063 "куры денег не клевали", оказались огромные залежи невостребованных импортных реактивов. Среди них были очень редкие и дорогие. С животными вопрос также был более или менее улажен, хотя их качество и условия содержания оставляли желать лучшего. Все это помогло в течение короткого времени принципиально решить намеченные мною вопросы. Был создан метод молекулярной гибридизации, который можно было считать доступным для широкой практики. До этого же им могли пользоваться лишь в хорошо оборудованных, в основном академических институтах. Но возникла проблема молекулярных зондов, поскольку без них наладить диагностику инфекционных заболеваний невозможно. Дело в том, что получение зондов — очень сложная задача, требующая хорошего знания генетики соответствующих возбудителей, условий для работы с ними и высококвалифицированных специалистов — молекулярных биологов. А всем этим я не располагал. При правильной организации работы все можно было решить достаточно просто за счёт кооперации с теми институтами, которые всем этим располагали; до распада СССР их было достаточно. Однако опять-таки помешали межведомственная разобщенность и конкуренция. Не помогло даже Бюро профилактической медицины АМН, одобрившее результаты моих исследований (решение от январь 1991 года). Дело дошло до того, что я не смог получить из ВНИИ ПМ коллекцию штаммов, ранее переданную мною из ВНИИсинтезбелка (за "мусор" Ураков затребовал огромные деньги) и зонд для диагностики дифтерии, сконструированный под моим руководством и соавтором которого я был. Правда, зонд достать все же удалось, заплатив за него деньги! Еще один зонд, пригодный для диагностики чумы, у меня был. Но этого было мало. Тогда мы стали искать выход из создавшегося положения и остановились на олигонуклеотидных зондах, которые на основе литературных данных можно было синтезировать. К счастью для меня, разработанная нами методика, не требовавшая для маркировки меченых изотопами нуклеотидов и дорогостоящих импортных ферментов, оказалась пригодной и для этой цели. На синтез двух зондов деньги я получил от ВНИИ БП, а на большее их число денег не было.

Далее встал вопрос о налаживании производства диагностических наборов, для чего надо было найти заказчиков, но несмотря на обострение обстановки по дифтерии при начавшемся всеобщем развале экономики, решить этот вопрос я не смог. Была разработана даже надлежащая документация, которая до сих пор остается невостребованной.

Параллельно с гибридизацией, моей лаборатории пришлось разрабатывать методы иммунохимического определения паприна и гаприна, загрязнявших атмосферу в районах их производства, что послужило причиной атаки со стороны "зеленых", в частности в Киришах. Однако и в этом случае из-за отсутствия средств добиться внедрения методик в практику не удалось.

В итоге на дальнейшее финансирование моей лаборатории во ВНИИ БП денег не нашлось и она распалась. Часть сотрудников уволили, а часть разбежалась по другим лабораториям, где больше платили.

Больше во ВНПМ мне делать было нечего. Правда, какое-то время я занимался писанием обзоров и книги "Чума", которая вскоре, хотя и отвратительно, была издана в Саратове благодаря спонсорству теперешнего директора института "Микроб" профессора А. В. Наумова и помощи профессора Г. М. Шуба. Как я сам сейчас понимаю, книга получилась не очень хорошей. Тем не менее, я сумел в ней высказать ряд "крамольных" идей и даже восстановил мой приоритет по некоторым вопросам, которые считались закрытыми. В частности, последнее касалось открытия плазмид у чумного микроба, получения полирезистентной вакцины EV и "химической" вакцины моего ученика С. М. Дальвадянца.

Помимо написания обзоров и книги, я готовил лекции по биохимии для студентов Университета в Грозном, которые я прочитал там в апреле 1991 года. Особого удовольствия от этого я не получил, поскольку уровень подготовки студентов в Чечне, мягко говоря, оставлял желать лучшего. Как я ни старался, как ни разжевывал все, на экзаменах из 75 человек "двойки" пришлось поставить почти каждому четвертому студенту. Пытаясь их как-то вытянуть, я даже позволял студентам самим выбирать вопросы, но и это не помогло; девицы, а они составляли большинство, просиживали над вопросами по два-три часа, а затем молча покидали комнату. Впрочем, стоит ли этому удивляться, если основная масса преподавателей была представлена местными кадрами, а до меня биохимию и микробиологию читал патологоанатом! В начале января следующего года меня попросили приехать туда вновь, чтобы провести переэкзаменовку, но жена меня не пустила, так как уже начались беспорядки в Грозном. Во время этих беспорядков, был убит, в частности, проректор Университета и похищен (и не найден) его ректор, В. Канкалик, усилиями которого поддерживался ВУЗ и который при мне организовал новый, медицинский факультет.