Продвижение

Segui il tuo corso e lascia dir le genti.

Следуй своим путем и пусть люди говорят (что хотят).

(А. Данте)

В 1964 году (или в 1963?) произошла очередная реорганизация противочумной системы. Ростовский институт лишили "земель" (чумных очагов) и целиком перепрофилировали на "пятую проблему" (см. ниже).

Поскольку это совпало с первыми попытками возродить у нас генетику, a для решения многих вопросов требовалось знание биохимии, мне предложили переехать в Ростов и возглавить там институт. Но, как говорят, "от добра добра не ищут" и, следуя этому правилу, я пытался от перевода отказаться. Тем не менее, в конечном итоге мне пришлось согласиться (как было принято тогда, я сказал: "Надо, так надо!").

К этому времени в Ростове сложилась тяжелая ситуация. Институт сотрясали склоки, в результате чего работа его была почти полностью парализована. Когда начались разговоры о моем переводе, отголоски склок в виде анонимных писем докатились и до Иркутска; в них содержались и угрозы, и призывы ко мне навести в Ростове порядок. Основной причиной этих склок явилось несогласие ряда ведущих сотрудников института, в частности, талантливого учёного профессора М. И. Леви, с решением МЗ СССР о коренном изменении направления работ. В принципе этих людей можно было понять, поскольку в области эпизоотологии и разработки новых методов диагностики чумы они сделали очень много, подняв их на качественно новый уровень и изменив всю тактику обследования очагов. Оставались не у дел также зоологи, паразитологи и даже эпидемиологи.

Поэтому меня встретили "в штыки". За исключением нескольких человек, остальные видели во мне чуть ли не личного врага. В общем я почувствовал себя, как в осажденной крепости. Незавидное мое положение усугубляло какое-то надменное, заносчивое отношение Обкома КПСС. Во время первой же встречи его секретарь, ведавший в частности наукой, заявил мне: "Ростов Вам — не Иркутск!". Поэтому оставался неясным даже вопрос о квартире и несколько месяцев без семьи я жил в гостинице, а затем в институтском изоляторе.

Особенно болезненно я переживал внешне подобострастное, а по существу враждебное отношение ко мне В. Л Пустовалова — заведующего биохимической лабораторией, которая по оборудованию намного превосходила то, что я имел в Иркутске. Как я теперь понимаю, он видел во вне конкурента и опасался вмешательства в его дела. И основания для этого были, так как существующую лабораторию пришлось реорганизововать в отдел под моим началом. Другой причиной являлось направление моих работ — изучение обмена веществ, в котором Пустовалов разбирался мало и которое считал менее важными, чем его. Характер наших отношений не изменился по существу до конца моего пребывания в Ростове, хотя вскоре выяснилось, что покушаться — то, даже если бы я хотел, было не на что. То что делал Пустовалов, пытавшийся создать "химическую" чумную вакцину, не представляло никакой научной ценности и в течении ряда лет он топтался на одном месте.

Квартиру я получил только через 5 месяцев после приезда в отвратительном районе. Хоть и 3-х комнатная, как обещали, она отличалась очень неудобной планировкой, была на первом этаже и окна выходили на забор какого-то завода. Именно туда приехала жена с нашими девочками, младшей из которых было всего 7 месяцев. И жить бы нам там до "морковкина заговенья", если бы не случай. Почти сразу же после приезда, мне удалось добиться окончания строительства институтского дома, а в это время Обкому понадобилась однокомнатная квартира и с разрешения МЗ СССР, за эту квартиру в нашем доме и ту, в которой мы жили, Обком дал мне прекрасную квартиру в центре Ростова в очень престижном доме, чем мы обязаны тогдашнему 2-му секретарю Обкома В. Ф. Мазовка. Так была решена одна из проблем.

Дольше тянулся вопрос с устройством жены в театр, но и с ним, правда с большим трудом ("Ростов Вам — не Иркутск!), удалось справиться. Однако по-прежнему продолжались неприятности в институте. Поэтому пришлось прибегнуть к крайним, "непопулярным" мерам: c рядом сотрудников я расстался, а некоторым другим пригрозил увольнением. После этого началось "приручение" к новым направлениям остальных и в конечном итоге оно дало положительный результат, но окончательно все пришло в норму, как это не парадоскально, когда в Каракалпакии началась эпидемия холеры и нам пришлось послать туда противоэпидемическую бригаду. Такое было в новинку, поскольку все были приучены к тому, что холера у нас ликвидирована. Сознание серьезности обстановки и охвативший людей энтузиазм заставил забыть мелкие дрязги и мы все дружно занялись сборам, таскали тяжёлое оборудование и грузили его в самолеты. Вместе со всеми полетел в Нукус и я. Помимо ростовского, в Каракалпакии оказались отряды из Иркутска и других противочумных учреждений, а также из Москвы. Каждый из них имел свой участок работы. Нас, например, прикрепили к провизорному госпиталю в самом Нукусе. В качестве же уполномоченного Правительства, наделенного чрезвычайными правами, выступал заместитель министра МЗ СССР А. И. Бурназян, который каждый вечер собирал штаб по ликвидации холеры, состоявший из И. И Рогозина, Краминского и некоторых других известных эпидемиологов, а роль научного руководителя играл Жуков-Вережников.

Вся Каракалпакия была отрезана от внешнего мира воинским частями, осуществлявшими карантинные функции. С внешним миром не было почти никакой связи, а дозвониться куда-либо было почти невозможно. За все время позвонить в Ростов мне удалось всего пару раз через знакомых в одном их железнодорожных санитарных отрядов (у них была своя связь). Выезжать из Каракалпакии можно было по особому разрешению только после шестидневной обсервации с трехкратным бактериологическим обследованием на вибриононосительство.

Надо напомнить, что распространение холеры по всей Каракалпакии и в некоторых районах Узбекистана в значительной мере было связано с поздней диагностикой первых случаев, поскольку врачи холеры не знали, а её появление в пределах Союза исключалось (ведь подобно чуме, она тоже была "ликвидирована"). Поэтому какое-то время гибель людей местные власти преподносили как следствие отравления их дефолиантами. Потом, когда о холере заговорил всерьез, но все-таки шепотом, её вспышку стали объяснять заносом из Афганистана, с которым у нас тогда была почти открытая граница, и эта версия долго оставалась господствующей. Одна из задач противоэпидемического штаба как раз и заключалась в расследовании возможных путей заноса. Признание же наличия у нас автохтонности холерных очагов пришло гораздо позже, хотя до сих пор не является всеобщим; например, эпидемию холеры в 1994 году в Дагестане — крупнейшую за последние годы в России — официальные власти снова преподносят как результат заноса. Истинное число заболевших и погибших от холеры в Каракалпакии секретилось даже от нас, не говоря уже о населении, что не могло не отражаться на эффективности противо-эпидемических мероприятий.

Поначалу было наделано много глупостей, в частности таких, как поливание улиц крезолом или запрет на пересылку писем, а основным средством профилактики считали тетрациклин, который давали прямо горстями! Я не был непосредственно связан со "святая святых" — холерным госпиталем и не знаю, применяли ли тогда для лечения больных вливания специальных солевых растворов, но слышал сам, как Жуков-Вережников в споре с моим сотрудником патофизиологом Авроровым ставил под сомнение эффективность растворов Филиппса, называя уже общепризнанные в мире рекомендации по их использованию "происками СЕАТО" и "попыткам дезинформации".

Нагрузка на лаборатории была колоссальной. Моя, например, делала по 1000 и более анализов в день. Из-за нехватки воды, огромное число отработанных чашек Петри переполняло ванны, предназначенные для их мытья. Несмотря на дикую жару негде было даже освежиться (в конечном итоге я приспособил. для этой цели туалетные бачки; дергали за цепочку и эффект был на лицо!). Несмотря на это мы все-таки находили возможность для научной работы, для чего я выписал из Ростова необходимое оборудование. Все работали почти без сна, но с большим энтузиазмом.

Сейчас трудно выделить кого-то особо, но все же пальму первенства я отдал бы С. М. Рассудову, благодаря настойчивости и энергии которого удавалось соблюдать элементарную безопасность при работе с культурами.

При проведении массовых исследований в Каракалпакии мы столкнулись еще с одной трудностью, а именно нехваткой питательных сред; не знаю, как другие, но моя лаборатория получала их из Ростова. Среды доставляли самолетами в стеклянной таре, в связи с чем нередко они портились при транспортировке, а потребность в них была огромная. В один "прекрасный" день почти все лаборатории оказались без сред и работа практически прекратилась. Тогда я предложил А. И. Бурназяну организовать производство сред на месте. Другого выхода не нашли и мое предложение было принято. Для средоварни мы выбрали одну из столовых и буквально в течение двух — трех дней переоборудовали её. Проблема была решена и больше перебоев в снабжении средами не было.

Средоварня была расположена очень удобно и привлекала к себе многих начальников не только средами, но и прекрасными мясными бульонами (мясо нам отпускали первоклассное) и спиртом!

Наш опыт по организации производства питательных сред был взят на "вооружение" Штабом гражданской обороны страны и запечатлен на кинопленке! Тут надо сказать, что проблема снабжения страны доброкачественными питательными средами у нас не решена до сих пор. К этому вопросу на самом высоком уровне обращались неоднократно. Принимались даже постановления по постройке специальных заводов, но все успокаивались, когда заканчивалось очередное "ЧП". Кстати, не справился с этим и Главмикробиопром, хотя у него были все возможности (см. ниже).

На обратном пути в Ростов произошло событие, которое отразилось на моей судьбе. Пока я ожидал самолет в Ташкенте, ко мне подошел незнакомый молодой человек и передал распоряжение А. И. Бурназяна срочно лететь в Москву. Как мне ни хотелось быстрее вернуться домой, приказу пришлось подчиниться. А. И. Бурназян уже был на месте и с ходу ошеломил меня предложением занять пост Главного санитарного врача — заместителя министра, которым недавно стал Б. В. Петровский. После беседы с Министром, я был отпущен домой с предупреждением о необходимости держать разговор в секрете. Вскоре меня вновь вызвали в Москву для беседы в ЦК КПСС, без согласия которого нельзя было стать даже директором большого института. Казалось, что вопрос уже решен и мы с женой стали потихоньку готовиться к новому переезду. Но… "человек предполагает, а Бог располагает". Как-то раз, уже на исходе 1965 года, я развернул "Медицинскую газету" и увидел сообщение о том, что Главным санитарным врачем назначен П. Н. Бургасов. Передо мной никто и не подумал извиниться. Потом я узнал, что это была обычная практика в подборе кадров: переговоры вели сразу с несколькими кандидатами. Такой поворот событий я воспринял спокойно, так как не очень верил в возможность моего возвышения, да никогда раньше и не думал об этом, хотя в общем неприятный осадок на душе остался. Что касается Бургасова, то, конечно, он больше подходил для этой должности, будучи старше и опытнее меня. Он был генералом и раньше уже занимал ряд высоких должностей. На этом бы и поставить точку, но — нет. Бургасов, очевидно, узнав о переговорах со мной, видел во мне человека, пытавшегося встать на его пути и начал сводить со мной счёты. Первое, что он сделал, это отказался утвердить планы работы института на следующий год под предлогом, что в них "слишком много биохимии", и потребовал новой реорганизации института. Затем он раздул целую "историю" вокруг случая внутрилабораторного заражения у нас сибирской язвой одной лаборантки, в чем моей вины не было и, хотя он требовал снять меня с работы, я отделался строгим выговором, который он с меня так и не снял (по Закону о труде такие взыскания должны были сниматься через год). Вслед за этим Бургасов не утвердил в должности моего нового заместителя С. М. Рассудова, в лаборатории которого работала заболевшая лаборантка, а вместо него, когда я заболел туберкулезом и был в санатории, прислал отставного военного М. Т. Титенко. Хорошо, что последний оказался порядочным человеком, приехал ко мне в Крым, чтобы представиться, и извинился за действия Бургасова. Отношения с Бургасовым наладились только через много лет, когда он то ли забыв о прошлых делах, то ли осознав, что я был ни при чем, даже стал выказывать мне дружеское расположение. Последние по времени совпало с назначением его редактором журнала "Молекулярная генетика, микробиология и вирусология", к направлению работ которого он никакого отношения не имел. Это пример еще одного парадокса того времени. Основателем журнала являлся МЗ СССР, а Бургасов — эпидемиолог по специальности и опыту работы — был еще одним из заместителей министра Однако к чести Бургасова надо сказать, что на заседаниях редколлегии он вел себя очень скромно и никакого давления на нас не оказывал.

Но жизнь продолжалась и все шло своим чередом. Приказ Бургасова о реорганизации института я так и не выполнил, а, наоборот, расширил объем работ по биохимии и генетике, главным образом, за счет вибрионов, что вскоре принесло свои плоды. Институт благополучно прожил год или два без утвержденных планов, которые не нужны были даже Министерству. Бумажной работы я никогда не любил и один раз за это был наказан. Ежегодно планы и отчеты обсуждались на проблемных комиссиях в Институте "Микроб", куда для этого съезжались директора институтов, их заместители и начальники противочумных станций. На одном из пленарных заседаний отчитываться почему-то пришлось не моему заместителю (тогда его функции выполняла М. С. Дрожевкина, умная, но очень ехидная женщина), а мне и, хотя меня мало кто слушал, отчет получил всеобщее одобрение. На мой вопрос, понравился ли ей доклад, М. С. Дрожевкина ответила: "Все прошло очень хорошо, только Вы… доложили прошлогодние данные!".

Особое внимание уделял я тогда питательным средам и вопросам систематики (таксономии) бактерий. За короткий срок нам удалось создать несколько оригинальных сред, включая собственный аналог одной из заграничных, и заготовить впрок большое количество сухих сред. Результатом же интереса к таксономии явилась моя новая книга "Возбудители пастереллезов и близких к ним заболеваний" (М.,1971), написанная в основном в туберкулезных санаториях.

Интерес к таксономии был вызван двумя причинами — необходимостью усовершенствования дифференциации холерных вибрионов от нехолерных и тем, что в 1966 году я стал членом Международного подкомитета по таксономии пастерелл — видов бактерий, к которым относили тогда чумной микроб. Председателем Подкомитета был избран проф. Вернер Кнапп (ФРГ), а секретарем проф. Генри Молляре (Франция). В последующем я много раз встречался с ними, а дружеские отношения с Кнаппом сохраняются до сегодняшнего дня.

В 1970–1971 годах с новой силой вспыхнула эпидемия холеры, охватившая почти весь юг России и Украины. Добралась она и до Ростова и Таганрога, однако здесь дело ограничилось лишь единичными случаями. Несмотря на это они доставляли мне массу неприятностей с местными властями. Не желая признавать, что в таком городе, как Ростов, может быть холера, являющаяся показателем низкого санитарного состояния, местные власти ставили под сомнение каждый наш диагноз; но особенное раздражение у них вызывало уведомление об этих случаях Москвы, что входило в мои обязанности. Дело осложнялось также соперничеством между Минздравом Союза — хозяином противочумной системы и Минздравом России, которому подчинялся Ростовский облздрав. Небезынтересно отметить, что с тех пор Ростовская область стала по существу эндемичной по холере. С 1970 по 1990 гг. там было зарегистрировано 303 больных и 461 вибриононоситель, причем подавляющее большинство их пришлось на Ростов и Таганрог! [Холера. Материалы Российской научной конференции. Ростов-на-Дону. 18–19 ноября 1992.]

Сотрудников института буквально рвали на части. Помимо Ростова и области, они работали в Астрахани, Одессе, Керчи и других городах. Мне самому пришлось работать в Махачкале и Донецке, не говоря уже об эпизодических выездах в Мариуполь, Херсон и Керчь. О этой эпидемии, когда было зарегистрировано свыше 3000 больных и вибриононосителей, можно было бы говорить очень много, но о ней написано достаточно и без меня. Укажу лишь, что за научные и практические достижения в борьбе с холерой Ростовский институт в 1971 году получил при мне статус "головного" института по этой проблеме. По существу он остается им до сих пор, что подтверждают, в частности, издание фундаментального труда "Справочника-кадастра распространения вибрионов эльтор в поверхностных водоемах и сточных водах на территории СССР в 7-ой пандемии холеры" [Ростов-на-Дону,1991] и активное участие в ликвидации крупной эпидемий холеры в Дагестане в 1994 году. Пользуясь случаем, хочу отметить, что возникновению последней эпидемии холеры в Дагестане не следует удивляться. Почти за четверть века со времени первой зарегистрированной там вспышки, в санитарно-гигиенической обстановке Дагестана, даже его столицы, кажется, мало что изменилось. У меня сохранились фотографии некоторых "злачных мест" Махачкалы, позволяющие утверждать, что для объяснения причин новой эпидемии нет необходимости снова прибегать к утверждениям о её заносном характере (на этот раз паломниками из Саудовской Аравии).

Помимо научно-административных дел, в Ростове много времени у меня отнимала общественная деятельность в качестве депутата сначала районного, а затем и Областного Совета депутатов трудящихся, в числе которых в то время были писатели М. Шолохов и В. Закруткин. За прошедшее время (я имею в виду иркутский период) мое отношение к советам разных уровней не изменилось и депутатство в них я рассматривал как лишнюю обузу., тем более что с нашим мнением никто не считался. По сути, мы являлись лишь ширмой, за которой власти делали все, что считали нужным. Поэтому заседания были нудными и не интересными, однако явка и присутствие на них были "строго обязательными". Обычно после их начала двери запирали до самого окончания. Тем не менее мне удавалось с них сбегать. Для этого я обычно раздевался в автомобиле и просил шофера подъехать ко времени перерыва. Сказав "мальчикам", охранявшим вход, что иду "покурить на воздухе", я выходил и садился в машину. То же повторялось на многочисленных заседаниях "партийно-хозяйственных активов", на которые съезжались на служебных машинах руководители больших и мелких предприятий города и области. Интересно, что во время самих заседаний можно было читать, разговаривать и даже сидеть с друзьями в буфете!

Еще одной стороной деятельности, но куда более приятной, были заседания Ростовского областного отделения Всесоюзного микробиологического общества, организованного мною.

Немало сил было также отдано строительству, Об одном из них я говорю ниже, а сейчас лишь укажу на строительство в центре Ростова большого жилого дома для сотрудников института, Кто занимался этими вопросами, поймет как это было трудно!

Годы жизни в Ростове после событий в Нукусе и отъезда из него были тесно связаны с истинной казачкой, чудесной женщиной и большим ученым З. В. Ермольевой, страстно любившей Ростов и оказывавшей покровительство всем ростовчанам. В значительной мере ей обязан я избранием в 1969 году членом-корреспондентом АМН СССР. Жена и я гордимся тем, что З. В. Ермольева причисляла нас к кругу своих друзей, в который входили В. Д. Тимаков, Г. П. Руднев, И. А. Кассирский, Н. П. Кашкин и некоторые другие незаурядные личности.

Как и в Иркутске, в Ростове у нас был дом всегда открытый для друзей и просто знакомых и кто только ни побывал у нас за 9 лет! Несмотря на все трудности и большую загрузку у меня хватало времени на занятия спортом (плавание, гребля, настольный теннис и бадминтон) и веселье. Оглядываясь назад, я понимаю сейчас, что этот период был самой яркой страницей в моей жизни. Ростов для меня дорог еще потому, что совсем рядом когда-то находилось гнездо моих близких, С мамой мы несколько раз ездили в Таганрог, Мариуполь и Новочеркасск и пытались найти тот хутор близ Матвеева кургана, где прошла её юность. С женой мы объехали весь Кавказ, перебирались даже на пароме в Крым, а дети лето обычно проводили на Черном море.

Как бы сложилась жизнь в Ростове дальше и надо ли было все бросать, приходится лишь гадать. Я всегда придерживался мнения, что долго сидеть на одном месте нельзя. Может быть я был прав, но в этом есть один недостаток, причем для ученого может быть и самый главный: перемена места неизбежно связана с изменением направления работы, а значительных успехов чаще добивается тот, кто бьет в одну точку.