Последний приезд

Последний раз Пушкин побывал в псковской деревне в апреле 1836 года. Он привёз в Святогорский монастырь хоронить свою мать.

Надежда Осиповна скончалась на рассвете 29 марта. Уже с 27-го стало ясно, что жить ей остаются считанные часы, и Пушкин, оставив все дела, почти безотлучно находился возле неё.

Жили старики Пушкины с осени 1835 года на Шестилавочной улице, угол Графского переулка, близ Преображенской площади, в небольшом деревянном доме купца Кокушкина[292].

Последнее время отношения Надежды Осиповны со старшим сыном стали значительно теплее, чем были прежде. Пушкин, особенно в период болезни матери, проявлял к ней много внимания и нежности. А. П. Керн вспоминала о встрече с Пушкиным и его женой у Надежды Осиповны незадолго до её смерти: «Она уже тогда не вставала с постели, которая стояла посреди комнаты, головами к окнам. Пушкины сидели рядом на маленьком диване у стены. Надежда Осиповна смотрела на них ласково, с любовью, а Александр Сергеевич, не спуская глаз с матери, держал в руке конец боа своей жены и тихонько гладил его, как бы выражая тем ласку и жене и ласку к матери…»[293]

Отпевание происходило в Спасопреображенском всей гвардии соборе. В актовой записи собора (№ 16 за 1836 год) сказано: «Двадцать девятого марта чиновника 5-го класса Сергея Львовича Пушкина жена Надежда Иосифовна умерла чахоткою, 59 лет, погребена в Псковской губернии, Опочецком уезде, Святом Градском монастыре».

Утром 8 апреля траурный поезд двинулся в неблизкий путь. Вместе с Пушкиным гроб провожал верный Никита Козлов.

П. А. Вяземский в тот же день сообщал А. И. Тургеневу в Париж о Пушкине: «…всё это время был он в печальных заботах, а сегодня отправился в псковскую деревню, где будет погребена его мать».

Похоронили Надежду Осиповну в понедельник 13 апреля у алтарной стены Успенского собора, недалеко от могил её родителей О. А. и М. А. Ганнибал.

Рядом Пушкин заказал место для себя и сделал взнос в монастырскую кассу. Ещё в стихотворении 1829 года «Брожу ли я вдоль улиц шумных» он писал:

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне всё б хотелось почивать.

Меньше чем через год на этом месте его похоронили. Ровно десять месяцев отделяли его кончину от кончины матери.

Сохранился рассказ о встрече с поэтом в этот его приезд дочери попа Шкоды Акулины Илларионовны: «А как последний раз в Михайловское приезжал, что-то уж больно вдруг постарел — видно, не сладко ему жилось… в Петербурге»[294].

Вечер 13 апреля поэт провёл в Тригорском у друзей, которые оплакивали Надежду Осиповну как близкого человека и принимали участие в похоронах. А 14-го, по дороге домой, заехал в Голубово к Вревским. Оттуда он писал H. М. Языкову: «Отгадайте, откуда пишу к Вам, мой любезный Николай Михайлович? Из той страны

— где вольные живали etc,

где ровно тому десять лет пировали мы втроём — Вы, Вульф и я; где звучали Ваши стихи, и бокалы с емкой, где теперь вспоминаем мы Вас — и старину. Поклон Вам от холмов Михайловского, от сеней Тригорского, от волн голубой Сороти, от Евпраксии Николаевны, некогда полувоздушной девы, ныне дебелой жены, в пятый раз уже брюхатой, и у которой я в гостях. Поклон Вам ото всего и ото всех Вам преданных сердцем и памятью!»

В ночь на 15-е, вместе с Б. А. Вревским, Пушкин отправился в Петербург.

С тяжёлым сердцем возвращался он в столицу, зная, что там его ждёт. Он трезво оценивал общественно-политическую ситуацию в стране. «…Нужно сознаться, что наша общественная жизнь — грустная вещь,— писал П. Я. Чаадаеву.— Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству — поистине могут привести в отчаяние». Когда писал, конечно, думал и о себе.

Последние месяцы 1836 года… Это были для Пушкина трагические месяцы душевных мук, отчаянной борьбы, стремительно приближающейся гибели.

Поэт получил разрешение царя издать в 1836 году четыре книжки литературных и научных статей. Он назвал свой журнал «Современник», подчёркивая тем намерение сделать его рупором современных идей — литературных, литературно-критических («очистить русскую литературу»), научных и, конечно, социально-политических. Пушкин возлагал на журнал большие надежды — рассчитывал, что, имея наконец своё периодическое издание, объединив вокруг него лучших писателей, сможет оказывать реальное воздействие на общественное мнение. Кроме того, в случае успеха журнал мог дать ощутимые материальные средства, в которых поэт так нуждался. Он отказал А. Ф. Смирдину, предлагавшему верные 15 тысяч рублей в год за участие в его «Библиотеке для чтения». Первая книжка «Современника» вышла в начале апреля, когда Пушкин был ещё в Михайловском, и… успеха не имела. Лучший литературный, научный, историко-политический журнал эпохи, «Современник», как раньше «История Пугачёва», не нашёл своего читателя. Тираж не раскупался и вместо ожидаемой прибыли давал значительные убытки, вводил в новые долги.

Это была катастрофа.

В то же время булгаринская журнальная свора, увидев в «Современнике» конкурента своим продажным изданиям, подняла бешеную травлю Пушкина, не гнушаясь прямыми доносами. Кричали о закате его таланта в то время, когда создавались самые зрелые, глубокие его творения.

Цензура, со своей стороны, «жала» на поэта (выражение цензора Никитенко) с особым ожесточением, как ни на кого другого. «Ни один русский писатель,— жаловался Пушкин,— не притеснён более моего». Не увидела света поэма «Медный всадник» — вершина не только поэзии Пушкина, но всей русской поэзии XIX века. Оставались ненапечатанными созданные в эти месяцы — «Мирская власть», «Из Пиндемонти», «Когда за городом, задумчив я брожу», «Была пора: наш праздник молодой», наконец — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»…

Об этих творениях поэта вскоре после его гибели А. Н. Карамзин, сын историографа, писал: «…в последних произведениях его поражает особенно могучая зрелость таланта; сила выражений и обаяние высоких, глубоких мыслей, высказанных с прекрасной, свойственной ему простотою; читая их, поневоле дрожь пробегает и на каждом стихе задумываешься и чуешь гения».

Стихов теперь Пушкин писал мало. Времени едва хватало на «Современник», «Историю Петра». Над последней поэт работал неотступно, рылся в архивах Петербурга и Москвы. Это сочинение своё почитал особенно важным, государственным делом. Оценка личности, трудов царя-преобразователя, чем дальше продвигался Пушкин в своей работе, становилась всё более глубокой и неоднозначной. Но великая историческая роль Петра не вызывала у него сомнений. «Пётр Великий,— утверждал он,— один есть целая всемирная история».

Работать в сложившихся обстоятельствах было невероятно трудно. Пушкин чувствовал, что оказался в тупике. Большие планы, широкие замыслы трудов государственных рушились один за другим. Зато каждый день неотступно вставал вопрос: «чем жить?» За весь 1836 год он не имел доходов ни одного рубля (жалованье вычитали за ранее взятый заём), а расходов — десятки тысяч. Он жил в долг. Обращался к ростовщикам. Заложил всё, что можно было заложить. Силы, физические и душевные, уходили на то, чтобы как-то обеспечить существование семьи; да ещё на нём же лежали заботы о материальном положении родителей, брата; непрестанно докучал корыстолюбивый Павлищев. После смерти матери надлежало поделить наследственное Михайловское. Пушкин непременно хотел оставить его за собой, и на это тоже нужны были немалые деньги.

А впереди?.. «Не смею заглядывать в будущее», — сознавался поэт. «Голова кругом идёт», «кровь в желчь превращается» — так определял он своё состояние.

Отношения с царём обострялись. Николай всё чаще открыто выказывал свою недоброжелательность. Пушкин, со своей стороны, не питал больше никаких иллюзий в отношении царя. Жандармы Бенкендорфа преследовали по пятам, лишали самой элементарной свободы.

В. А. Жуковский, прочитавший вскоре после смерти Пушкина письма к нему Бенкендорфа, был потрясён. «Сердце моё сжималось при этом чтении…— писал он с негодованием шефу жандармов,— надзор, всё надзор… Ему нельзя было тронуться с места свободно, он лишён был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха, с позволения цензуры, было видно возмущение. <…> Каково же было положение Пушкина под гнётом подобных запрещений? Не должен ли был он необходимо, с тою пылкостию, которая дана была ему от природы и без которой он не мог бы быть поэтом, наконец притти в отчаяние…»

«Свет», эта «мерзкая куча грязи»,— придворные круги, где поэт вынужден был являться, потому что носил ненавистное ему звание камер-юнкера и потому, что там блистала увлечённая светскими развлечениями и успехами Наталья Николаевна, ненавидели его,— не могли простить ему независимость, откровенное презрение ко всему, чем они гордились, его необыкновенную популярность. Поэт был в плотном кольце враждебного окружения, чувствовал себя опутанным сетью, из которой не мог найти выхода.

Всю безвыходность его положения, его душевное состояние тогда не могли в полной мере понять даже самые близкие друзья, искренне любившие и ценившие его.

Наглые ухаживания за Натальей Николаевной принятого в русскую гвардию и усыновлённого нидерландским посланником Геккереном молодого французского эмигранта-монархиста Жоржа Дантеса стали в светском обществе столицы поводом для грязных сплетен и интриг, позорящих имя поэта.

Пушкин вынужден был защищать свою честь. Это понятие смолоду значило для него очень много. Особенно чувствителен стал он ко всему, что задевало его честь в обстоятельствах последнего времени. К тому же он понимал своё исключительное положение первого поэта России; понимал, что оскорбления, нанесённые ему,— это оскорбление всех порядочных людей его страны, за которых был в ответе.

Последней каплей, переполнившей чашу его терпения, явился гнусный пасквиль, разосланный нескольким лицам в Петербурге в виде присуждаемого ему «диплома ордена рогоносцев». Это был, по словам сестры поэта,— «заговор мерзавцев, жаждавших его крови».

После этого уже ничто не могло удержать его от мести.