«Не продаётся вдохновенье»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В трудные осенние месяцы 1824 года Пушкин не только напряжённо работал над произведениями, которые начал ещё на юге, но и обдумывал планы новых сочинений. Хотел, чтобы его читали, и стремился своим литературным трудом добиться самостоятельности, материальной независимости. Денег у отца в сложившихся обстоятельствах просить не хотел и не мог.

Когда в начале ноября Лев Сергеевич уезжал из Михайловского в Петербург, старший брат вручил ему привезённую с юга первую главу «Евгения Онегина» и только что написанный «Разговор книгопродавца с поэтом», чтобы напечатать их отдельной книжкой.

Следом посылает примечание к L строфе первой главы романа, к стиху «Под небом Африки моей» — рассказ об Абраме Петровиче Ганнибале.

Чтобы пополнить сведения о нём, уже известные ранее из «семейственных преданий», Пушкин в начале ноября предпринял поездку к единственному доступному ему живому источнику таких сведений — П. А. Ганнибалу. Поэту, вероятно, пришлось проделать путь около 60 вёрст в Сафонтьево, где в это время постоянно жил Пётр Абрамович. Но затраченный труд и время вполне себя оправдали. Пушкин не только услышал рассказ двоюродного деда, но и, вероятно, познакомился с хранившейся у него копией подробной биографии А. П. Ганнибала, составленной в 1780-х годах на немецком языке А. К. Роткирхом. По-видимому, об этой поездке, как уже говорилось, главным образом и шла речь в дневниковой записи, сделанной Пушкиным 19 ноября 1824 года.

Заняться изданием «Онегина» кроме брата поэт просил и своего петербургского приятеля, служившего учителем российской словесности в Военно-сиротском доме Петра Александровича Плетнёва. Он отправил Плетнёву такое письмо:

«Ты издал дядю моего:

Творец Опасного соседа

Достоин более того,

Хотя покойная Беседа

И не жалела лик его…

Теперь издай меня, приятель,

Плоды пустых моих трудов,

Но ради Феба, мой Плетнёв,

Когда ты будешь свой издатель?

Беспечно и радостно полагаюсь на тебя в отношении моего Онегина! — Созови мой Ареопаг, ты, Жуковский, Гнедич и Дельвиг — от вас ожидаю суда и с покорностью приму его решение».

Плетнёв занимался в Петербурге изданием стихов Василия Львовича Пушкина, его знаменитой в своё время шутливой поэмы «Опасный сосед». Плетнёв и сам был литератором — писал стихи, критические статьи. Он высоко ценил Пушкина и, человек добрый, услужливый, всегда был рад помочь бескорыстно и деятельно. Позднее он вспоминал: «Я имел счастие в течение двадцати лет пользоваться дружбою нашего знаменитого поэта. Не выезжавши в это время ни разу из Петербурга, я был для него всем: и родственником, и другом, и издателем, и кассиром… Пушкин, находившись по большей части вне Петербурга, то в Новороссийском крае, то в своей деревне, беспрестанно должен был писать ко мне, потому что у него не было других доходов, кроме тех денег, которые собирал я от издания и продажи его сочинений. Привычка относиться во всём ко мне, опыты прямодушия моего и — может быть — несколько счастливых замечаний, которые мне удалось передать ему на его сочинения, до такой степени сблизили его со мною, что ему вздумалось предварительно советоваться с моим приговором каждый раз, когда он в новом сочинении своём о чём-нибудь думал надвое. Таким образом, присылая оригинал свой ко мне для печатания, он прилагал при нём несколько поправок или перемен на сомнительные места, предоставляя мне выбрать для печати то, что я найду лучше»[109].

Ценя дружбу и преданность Плетнёва, Пушкин посвятил ему «Евгения Онегина» (первая глава посвящена брату).

Плетнёв был уже третьим издателем сочинений Пушкина. Первым был поэт и переводчик «Илиады» Гомера Н. И. Гнедич. В 1820 году, поспешно уезжая из Петербурга, Пушкин не успел даже распорядиться только что законченной своей поэмой «Руслан и Людмила». По поручению Жуковского издание её взял на себя Гнедич. Затем он издал и «Кавказского пленника». Но услуги Гнедича обходились недёшево. Львиную долю дохода от выпущенных сочинений Гнедич брал себе, посылая Пушкину лишь малую толику.

Вторым издателем Пушкина — бескорыстным и умелым — был П. А. Вяземский. Издавая в Москве «Бахчисарайский фонтан», он «вогнал» его цену в «байроновскую», получив для Пушкина чистого дохода три тысячи рублей. Но просить Вяземского стать издателем «Онегина» Пушкин воздержался по двум причинам. Во-первых, потому что считал для себя неловким затруднять его и не хотел одолжаться, быть обязанным. Во-вторых (и это самое главное) — боялся навлечь на него неприятности. Написал ему: «Брат увёз Онегина в Петербург и там его напечатает. Не сердись, милый; чувствую, что в тебе теряю вернейшего попечителя, но в нынешние обстоятельства всякой другой мой издатель невольно привлечёт на себя внимание и неудовольствия». У Пушкина были все основания опасаться за Вяземского, который, служа в Варшаве, в письмах к друзьям весьма нелестно отзывался о деятельности правительства, за что его уволили от дел и, как обычно в таких случаях, отдали «под негласный надзор полиции».

Чтобы оберечь друга и хоть как-то законспирировать их переписку, Пушкин просил Вяземского не только писать ему на имя П. А. Осиповой, но и не надписывать конверт своею рукой: «…да найди для конверта ручку почётче твоей». «Ручку» Вяземского московская полиция прекрасно знала, у него был очень своеобразный почерк.

Когда дело касалось интересов друзей, Пушкин всегда ставил их выше своих собственных — таков был его благородный жизненный принцип.

К Вяземскому нельзя было привлекать внимания. Иное дело — Лев Сергеевич и Плетнёв. Первый — брат, ближайший родственник. Его забота об изданиях — дело естественное. Второй — приятель, ничем не скомпрометировавший себя небогатый педагог, семейный, скромный. Его «комиссионерство» в отношении издания сочинений Пушкина легко можно было объяснить стремлением заработать.

Пушкин не опасался за Плетнёва. И всё же старался все указания по изданию давать через брата. Писал ему: «Брат, вот тебе картинка для Онегина — найди искусный и быстрый карандаш. Если и будет другая, так чтоб всё в том же местоположении. Та же сцена, слышишь ли? Это мне нужно непременно». Приложенный рисунок изображал его самого и Онегина на набережной Невы против Петропавловской крепости. Под рисунком помечено: «1 хорошо, 2 должен быть опершися на гранит, 3 лодка, 4 крепость Петропавловская».

Пушкин, вероятно, помнил о понравившейся ему «картинке», приложенной к изданию «Руслана и Людмилы». На этот раз приложить «картинку», как хотел поэт, не удалось. Сразу найти «искусный и быстрый карандаш» Плетнёв не смог. Долго ждать не было времени — Пушкин торопил. После того как его «за дурное поведение» уволили со службы в Коллегии иностранных дел, где он получал семьсот рублей в год, не стало единственного, хоть и мизерного, но регулярного дохода. Даже на самые скромные нужды он не имел денег. Это выводило из себя. Это было унизительно. «Христом и богом прошу,— взывал он к брату,— скорее вытащить Онегина из-под цензуры… деньги нужны. Долго не торгуйся за стихи — режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради бога, денег!»

Ещё в Одессе, объясняя А. И. Казначееву причины, побудившие его подать в отставку, Пушкин писал ему: «Поскольку мои литературные занятия дают мне больше денег (по сравнению с жалованьем.— А. Г.), вполне естественно пожертвовать им моими служебными обязанностями… Единственное, чего я жажду, это независимости (слово неважное, да сама вещь хороша); с помощью мужества и упорства я в конце концов добьюсь её. Я уже поборол в себе отвращение к тому, чтобы писать стихи и продавать их, дабы существовать на это,— самый трудный шаг сделан».

Получать плату за свой труд он не считал теперь зазорным. Зазорным, унизительным, по его мнению, было положение русских писателей в прошедшем XVIII веке, когда процветало меценатство, покровительство, подачки. После выхода «Бахчисарайского фонтана» его стремление жить литературным трудом получило реальное основание, и это его чрезвычайно обрадовало. «От всего сердца благодарю тебя, милый европеец,— писал он из Одессы Вяземскому по выходе „Бахчисарайского фонтана“,— …начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого».

Уже на юге он думал о праве русских писателей быть профессиональными литераторами. В Михайловском, решив сам издавать свои сочинения, начал действовать, чтобы осуществить это право, отстаивал его. Недаром он вложил в уста книгопродавца в своём «Разговоре книгопродавца с поэтом» — этой своеобразной декларации — такое умозаключение:

Книгопродавец

…Внемлите истине полезной:

Наш век — торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет…

Позвольте просто вам сказать:

Не продаётся вдохновенье,

Но можно рукопись продать…

И поэт соглашается с книгопродавцем. Переходя на прозу, заявляет:

Поэт

Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся.

Тезис «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать» отнюдь не снижал высокого назначения поэта. Он был требованием времени. Тот же книгопродавец признаёт:

И впрям, завиден ваш удел:

Поэт казнит, поэт венчает;

Злодеев громом вечных стрел

В потомстве дальном поражает;

Героев утешает он…

Поэт, как и был, оставался душой общественного мнения, носителем истины, пророком.

Поэт, печатающий стихи свои для денег, добывающий пропитание и независимость продажей плодов своего высокого труда, в то же время — пророк. И одно не противоречит другому.

В петербургской газете «Русский инвалид» от 20 декабря 1824 года сообщалось: «Ещё с большим удовольствием читаем мы статьи о России, помещённые в лейпцигской газете „Für die elegante Welt“[110]. В одном из последних листов оной (№ 233) с приятнейшим изумлением нашли мы краткое, но довольно точное биографическое известие о молодом нашем поэте Пушкине. Сочинителю сей статьи известны, как кажется, все его произведения; но о последней поэме „Бахчисарайский фонтан“ говорит он с большею подробностью. В сей статье не забыто также и то обстоятельство, что рукопись помянутой поэмы куплена книгопродавцами по такой цене, которая доселе казалась в России неслыханною».

Он сидел в глухом Михайловском, а известность его, популярность уже перешагнула границы России.