Крона Беллы, или Под сенью московско-миланских балкончиков

У ЭШ в миланской квартире был большой балкон, где-то 15 метров в длину и 2 метра в ширину, на него из квартиры выходили 5 застекленных дверей, в которых отражалась маленькая золотая мадонна, la Madonnina, Миланского собора.

Когда Белла Ахмадулина приезжала в Милан, ей нравилось гулять по балкону-саду, она называла его «миланские джунгли», потому что на балконе цвели японские магнолии, розовые и белые камелии, сиреневый рододендрон, лиловые гиацинты. Белла жила как «свеча на ветру», а в укрывающих ее «миланских джунглях» она чувствовала себя защищенно и уютно под сенью экзотических цветов, потому что сама была экзотическим цветком.

И вот тогда – из слез, из темноты,

из бедного невежества былого

друзей моих прекрасные черты

появятся и растворятся снова.

Белла тоже захотела сделать у себя в московской квартире «миланские джунгли». Когда ЭШ в очередной раз прилетела в Москву, то Белла пригласила ее к себе, чтобы показать «миланский балкончик». Эвелина предвкушала увидеть что-то необычное, у Беллы все было особенное. Они вышли на балкон, и ЭШ увидела… два горшочка: один с засохшими ирисами и другой с засохшей резедой. Белла обняла Эвелину и стала неудержимо хохотать, а Эвелина, поняв ее иронию и колкий юмор, тоже стала смеяться. Так они, обнявшись, и смеялись на «московско-миланском балкончике»:

«О, рассмейтесь, смехачи! О, засмейтесь, смехачи!»

После посещения «московско-миланского балкончика» ЭШ написала стихи «У Беллы»:

В белой пустыне дома у Беллы

Домовой опрокинул стакан

Белла шутила и красная шляпа

бумерангом летела в закат

На миланском балконе жара

сохнут в вазах ирис резеда

в беспорядке рассыпались туфли

тихо шепчутся в зеркалах

Из кефирных коробочек лед

по шампанскому морю плывет

Боря книжки друзьям преподносит:

драгоценные редкие строфы

Смех серебрянный, трепетный голос

юмор колкий в огромных перстнях

почерк катится, тянется нежностью

к тем, кто нежность умеет читать.

Главное, что роднило Эвелину с Беллой, было восторженное отношение к жизни, к ее аромату, к окружающему миру и друзьям по искусству, чувство безграничной нежности, любви и свободы.

Хорошей метафорой «налога на свободу» стали стихи ЭШ, связанные с подмосковными Мытищами. Чтобы читатель лучше понял метафору «мытарь – Мытищи» (мыт – налог, мытарь – сборщик податей или, говоря современным языком, налоговый инспектор. – М.Я.), скажу коротко: «Мытищи» для ЭШ были как «Петушки» для Венедикта Ерофеева. Или как Комбре для Марселя Пруста: «Мытищи как Комбре чувственно всплывали из чашки с чаем» (из книги ЭШ «Неумолимая орбита»)

закат над пыльными Мытищами

замешкался за путями

поезда метались мыторно

белыми исчезали ночами

розмарина запах южный

под раззвоны ростовские

забота твоя и преданность

заменяли эстетики недоросль

и день мешался с ночью

и влага точила пыль

и Мытищи насыщались

жалобным криком моим