5

Боже, какая это была бесстыжая халтура. Бедные дети смотрели на сцену во все глаза и доверчиво кричали “Не скажем!” злой волшебнице Бастинде, еле передвигавшейся по сцене и лениво цедившей в притихший зал: “Ну, где там ваша Эли?”

После спектакля мы зашли с Виталиком в гримерку, где уныло разгримировывались соучастники коллективного издевательства над детьми.

– Каникулы… Три спектакля в день гоним, – начал было оправдывался только что изображавший великого и ужасного Гудвина, хотя я ничего такого не сказал, ни о чем таком не спрашивал. Не до того было.

Не прерывая оправданий, Гудвин разделся догола, обтерся полотенцем, оделся в уличное – джинсы, свитер, куртка – и уже в дверях, уходя, представился:

– Саша меня зовут.

Краем уха уловив что-то про мои бездомные мытарства, он добавил, обращаясь к Виталику:

– Солнышко наше встает теперь далеко. И похоже, на сей раз надолго. А комната его пустует…

Так я попал в театральное общежитие у Рогожской заставы. Жили там артисты с Малой Бронной и Таганки.

Солнышко наше оказалось племянником Олега Янковского, тщательно упакованный мебельный гарнитур которого занимал всю площадь комнаты и весь ее объем. Знаменитый дядя находился в ожидании новой квартиры, однако очередь на дефицитный гарнитур подошла, а квартиру еще не дали. Вот и завез пока.

Разложив на единственном свободном клочке пола диванные подушки, из уважения к великому артисту я оставил их в целлофановой упаковке. Так и спал.

Как мне там жилось (хорошо жилось) желающие могут узнать из стихотворного цикла “Общежитие театра”, тогда же впервые читанного друзьям-поэтам на литературной студии Кирилла Ковальджи.

Парщиков, смешно тараща глаза и топорща губы, еще (помню) сказал, как роскошно я выдумал этот мир, какая тема бездонная: потроха театра, тени Гоголя, Шекспира…

Он принял меня за себя, а общежитие театра – за плод моего воображения.

– Я не выдумал, Леша. Я там жил. Я вообще ничего не выдумываю. Пишу только то, что правда со мной было.

– А зачем? – искренне удивился Леша.

Действительно, зачем?