2

Оказавшись прошлой зимой по литературным делам в Нью-Йорке, первым делом позвонил Джону.

“Это Джон Хай? Великий вьетнамский поэт? Тут один старый хрен прилетел на пару дней из империи зла в город желтого дьявола. Он рвется срочно перевести ваши стихи через Бруклинский мост на литературное кладбище в Переделкино, где им и место”.

С каждым новым безответным гудком в телефонной трубке мой вступительный текст становился все изощренней и отточенней. Наконец в трубке возник незнакомый женский голос.

Дочка его, Саша? Она ведь совсем взрослая. Двадцать лет прошло.

– Джона нет дома? Когда будет? Не будет? Где-где он? Простите, не понял, I have a bad English, – с трудом подбирая слова, лепетал я. – Можно еще раз, помедленнее?

Впрочем, с неплохим английским я бы тоже, наверное, понял не сразу. Джона не будет ни завтра, ни послезавтра. Он в буддийском монастыре. Медитирует. Три недели уединения, самоуглубления и абсолютного молчания…

Ну да, конечно, буддийский монастырь. Нашел чему удивляться. Еще тогда, в Смоленске, в гостинице, когда он ошпарил меня кипятком, Джон впервые заговорил со мной о дхарме, о срединном пути, который надо находить в каждой новой жизненной ситуации.

Спьяну не смог чайник до стола донести.